Если бы мы придерживались концепции корысти, то у нас не было бы абсолютно никакого способа борьбы с теми актами культа, цель которых мы больше не в состоянии угадывать, исходя из аналогий нашего собственного опыта. Например, всевозможные танцы, шествия и разыгрывание сцен. Не позволим же вводить нас в заблуждение бесплодной идеологией, благодаря которой представители ретроградных культур берутся объяснять свои обычаи, которые до сих пор сохранились, но понимание которых давно утрачено. Серьезный наблюдатель не усомниться в том, что танцы и разнообразные развития культа воплотились в жизнь и приобрели форму в результате контакта с Божественным. Они были столь наполнены Его присутствием, что часто выражали уже не состояния человека, а реальность и деятельность самого божества.
Поэтому позже было принято считать, что человек имитировал божество и его историю. Но это далеко не самое логичное объяснение. Наиболее поддерживаемая на сегодняшний день идея, которая утверждает, что человек хотел перевоплотиться в божество, совпадает, в лучшем случае, с поздней интерпретацией. Если бог действительно присутствовал, мог ли человек сделать что-либо лучшее, чем стать живым памятником Его существования ?
Бог не имел пока никакой истории, которой можно было бы подражать. Его миф обитал в культовой деятельности и действия культа, выраженных в пластической форме того, чем Он был и что Он делал. До того, как верующие смогли визуализировать образ их Бога и наделить вербальным выражением Его жизнь и творчество, Он был так близок к ним, что их дух, тронутый Его дыханием, был пробужден к священной деятельности. Из своего собственного тела они сотворили Его образ. Его реальность была отражена в торжественности их поведения задолго до того, как этот немой или невнятный миф был оформлен поэтично и красноречиво.
Великая эра этого мифа, строго говоря, началась только после того, как культ начал терять первоначальную свежеть и жизненную силу, стал неизменным. Тогда великие скульпторы творили заново из той же божественной благодати, из которой произошли практики культа. Во всем этом эмоционально заполненном богатстве они обнаружили разнообразие Бытия и Становления, которое не обнажал культ. Но та же реальность, выраженная в культовых сооружениях, присутствовала и у певцов. Они, несомненно, создали свою песнь из того же элемента бытия, которое приходилось испытать во время осуществления культа его участниками, то есть, общиной.
Жизненная реальность всегда неисчерпаема. Возможно, остальные получили во время проявления Бога священные законы и тайную мудрость, но гений греков смог получить ключ великому театру, чьи сцены раскрывали чудеса мира богов с ни с чем не сравнимой ясностью.
Священное Существо, которое в культе любого бога неотвратимо приводило к ритуалу, ясно проявилось и воплотилось в изобилии разнообразных форм. Безграничный смысл Бога вышел на свет живых форм — подобное произошло позже в новой форме изобразительного искусства.
Это был пусть греков. Должны ли мы называть его менее религиозным, чем другие, только из-за того, что здесь вера в Бога не открыла законов, наказаний и отречения от мира? Должны ли мы называть его менее религиозным потому что, что вместо этого гений греков смог открыть лишь святость того, кто есть чем-то больше, чем круги Бытия, в котором боги постоянны и активны? Это предубеждение, безусловно, до сих пор лежит в основе всех исследований. Поэтому все, что было сотворено мифом, толкуется как продукт поэтической фантазии, без осознания того, что задачей является понимание религии греческого духа.
Для этой религии миф как таковой является не менее ценным свидетельством, чем культ. На самом деле, миф дает нам даже больше информации, поскольку формы культа сейчас менее известны нам и, к сожалению, часто бывают слишком непонятными. Язык мифа не только более живой, но и более отчетливый. Подтверждением служит то, что он достиг совершенства уже в те времена, когда певцы уже не были гласом сообщества, а были теми, кто получил откровение божества как личности. Кроме того, человек со временем использовал свое поэтическое воображение, чтобы подвергнуть миф собственным интерпретациям, назойливым и наивному желанию всегда все рационализировать. В целом, однако, он по-прежнему остается благородным явлением греческой религии.
Мифы, которые связанны с героями, являются коллективным откровением проявления героизма, хотя многие из этих историй получили свою форму благодаря отдельным поэтам. Это касается и мифов, которые происходят от первоначальных форм божества, что должно непременно раскрыть сущность греческому духу в атмосфере нарастающего просвещения и осознания.
Однако истинной целью нашего критического анализа является признать незначительное и ограниченное тем, чем оно является, и отделить его от великих признаков, благодаря которым Божество предстало перед греческим духом.
До сих пор я постоянно говорил о реальности божества, хотя принято говорить лишь о религиозных концептах и религиозных убеждениях.
Последние научные исследования в области религии оказались удивительно равнодушными по отношению к онтологическому содержанию этой веры. В методологии существует негласное соглашение о том, что не может быть никакой сущности, которая смогла бы оправдать культы и мифы. В качестве основы культовых практик античности не признается ничего объективного, с чем бы мы не сталкивались в повседневной жизни — ничего, что мы могли бы проанализировать глубже, используя наши научные и практические умы. Вила-мовиц немногословен, когда говорит, что «благодаря историкам религии очень часто создается впечатление, что история приводит к упразднению религии».
Наша новая интерпретация культа как творческого акта лучше всего подготавливает нас к тому, чтобы формулировать и отвечать на вопрос онтологии.
Если мифы и культы не пришли в мир как пустые россказни и действия, направленные на получение выгоды, а как творения монументальной природы, как скульптуры и архитектурные сооружения, то мы должны критиковать процес их создания точно также, как полагается критиковать творческий процесс.
Творческие личности всегда знали, что акт творения должен быть запущен чем-то, чего не имеет в своей силе сам человек.
Чем большей была их творческая сила, тем больше укреплялась их вера в существование Бытия, которое имеет реальность и величие Того, Кто запустил все в движение. Даже самые скромные последователи великих мастеров не могли обойти стороной идею вдохновения.
Ученые, к сожалению, не оценили значимость этого феномена. Конечно, они были поражены величием источником возникновения животворящих элементов. Но они полагали, что могут судить о самом событии, не учитывая опыт тех, кто были полностью вовлечены в такого рода возникновение.
Что известно о человеке, каким его представляет общество и который имеет власть манипулировать в своих интересах определенными действиями и идеями, а также, порой, позволяет управлять собой давно сотворенным культурным достижениям — этой хорошо известной информации оказывается достаточно для того, чтобы ученые могли полностью постигнуть самое величественное, что когда-либо было создано. Озабоченность современного человека первобытными культурами дал этой ограниченной точке зрения широкий фокус. Но все это иллюзия. Ведь это, несомненно, лишь предрассудок, что взгляды и возможности, которые обычно встречаются во всех этих культурах, действительно могут объяснить структуру древних институций и культов.
Феномен творения должен сам выступать в качестве своего свидетельства. И его свидетельство имеет только одно значение: человеческий разум не может стать творческим сам по себе, даже при самых благоприятных обстоятельствах. Он нуждается в прикосновении и вдохновении прекрасного Другого. Именно Другое создает самую важную часть творческого процесса, независимо от того, насколько одаренными были бы сами люди. Об этом люди творчества твердили во все времена, вдохновленные высшими сущностями.
Гомер взывает к Музе и просит ее наставлять его. Гесиод утверждает, что слышал песнь Муз и узнал от них, что ему суждено быть поэтом. Теперь мы привыкли видеть в этом не более, чем результат веры в богов, которая не имеет для нас больше смысла. Но если мы прислушаемся к Гёте, который искренне уверяет, что великие мысли не принадлежат человеку и должны благодарно приниматься как дар и благословение, тогда мы научимся видеть труды Гомера, Гесиода и многих других в новом свете. Не важно, верим ли мы в Аполлона и муз. Но мы должны признать, что живое сознание присутствия Высшей сущности неизбежно является частью творческого процесса высокого типа. И наше суждение никогда не сможет дать оценку творению такого типа, если будет игнорировать этот факт.
Даже менее возвышенным умам, которые создают новые формы на основе уже отшлифованного порядка и в уже давно известной сфере, уже давно, пожалуй, известно о загадочной и чудесной вещи, которая с ними происходит. И чем ближе мы подходим к великим, эпохальным творениям, тем тверже и сильнее становится наше убеждение.
Культ более, чем остальные творения, свидетельствует о встрече со сверхъестественным. В начале, однако, различие было не настолько велико, как это кажется нам сегодня. Ведь разные творения, которые мы сегодня называем искусством, были намного ближе к культу и были скорее зависимы от него, чем самостоятельны. Даже язык, без сомнения, был создан в результате общения с трансцендентной силой, движущей миром. До того, как он начал способствовать взаимопониманию между людьми, он проявился с первоначальной силой в виде прославлений и молитв. Искусство также со временем отделилось от культа и стало светским. Его, без сомнений, оживило сильное и глубокое переживание божественного откровения, которое присутсвует даже сейчас, когда искусство ведет совершенно самостоятельное существование.
Поэтому, когда мы исследуем истоки, основополагающие силы, то мы, без сомнения, должны охарактеризовать всю творческую деятельность человека как культовую практику. Но среди этих основополагающих сил и нечто более глубокое,