Две международные системы, оказавшиеся наиболее стабильными, а именно, порожденная Венским конгрессом и возглавляемая Соединенными Штатами после окончания второй мировой войны, имели то преимущество, что строились на общности взглядов. Государственные деятели, собравшиеся в Вене, были аристократами, для которых существовали одни и те же моральные запреты и основополагающие принципы; а американские лидеры, сформировавшие послевоенный мир, являлись порождением исключительно цельной и жизнеспособной интеллектуальной традиции.
Возникающий сейчас порядок должны будут строить государственные деятели, которые представляют совершенно разные культуры. Они руководят бюрократическими системами такой сложности ,что зачастую энергия этих_ государственных деятелей в большей степени уходит на приведение в действие административной машины, а не на определение цели. Они добились высокого положения благодаря качествам которые не всегда нужны для управления еще менее годятся для создания международного порядка. При этом единственная действующая модель многогосударственной системы была создана западными обществами, и многие из участников международного порядка ее могут отвергнуть.
И все же возвышение и крушение прежних мировых порядков — от Вестфальского мира до наших дней — есть единственный источник опыта, на который можно oпереться, пытаясь понять, какого рода вызов может быть брошен в лицо современным государственным деятелям. Уроки истории не являются автоматически применимым руководством к действию; история учит по аналогии, проливая свет на сходные последствия сопоставимых ситуаций. Однако каждое поколение должно определить для себя, какие обстоятельства на самом деле являются сопоставимыми.
Ученые-исследователи анализируют функционирование международных систем; государственные деятели их создают. И существует огромная разница между видением аналитика и государственного деятеля. Аналитик в силах выбирать, какую именно проблему он желает исследовать, в то время как на государственного деятеля проблемы сваливаются сами собой. Аналитик не ограничен временем и может затратить его сколько нужно, чтобы прийти к четкому и ясному выводу, зато государственный деятель все время находится в цейтноте. Аналитик ничем не рискует. Если его выводы окажутся неверными, он напишет новый трактат. Государственному деятелю дозволена лишь одна попытка; если он не угадает, ошибки становятся непоправимыми. Аналитик имеет в своем распоряжении все факты; и судят о нем в зависимости от его интеллектуальных способностей. Государственный деятель вынужден действовать, исходя из оценок, которые не может доказать в тот момент, когда их выносит; история будет судить о нем на основании того, насколько мудро ему удалось осуществить необходимые изменения и, что самое главное, до какой степени он сумел сохранить мир. Вот почему изучение того, как государственные деятели решали проблему установления мирового порядка — что сработало, а что нет, и почему, — не конечная цель, а скорее начало осознания современной дипломатии.
ГЛАВА ВТОРАЯ. Кардинальный вопрос: Теодор Рузвельт или Вудро Вильсон
До начала нынешнего столетия в американской внешней политике превалировали изоляционистские тенденции. Затем два обстоятельства вовлекли Америку в сферу общемировой политики: быстрый рост ее мощи и постепенный развал международной системы, центром которой являлась Европа. Два президентства обозначили этот водораздел: Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона. Именно в их руках находились бразды правления, когда сопротивляющаяся нация была втянута в водоворот мировых событии. Оба они отдавали себе отчет в том, что Америке предстоит сыграть решающую роль в мировой политике, но при этом находили совершенно разные обоснования отказа от изоляционизма.
Рузвельт был мудрым аналитиком, изучавшим систему равновесия сил. Он настаивал на необходимости для Америки играть соответствующую роль в международной политике, оправдывая это национальными интересами и полагая, что мировое равновесие сил невозможно, если Америка не является его составной частью. А для Вильсона обоснование американского участия в международных делах носило мессианский характер: на Америку, с его точки зрения, была возложена обязанность не просто соучаствовать в системе равновесия сил, но распространять свои принципы по всему свету. Во времена администрации Вильсона Америка стала играть ключевую роль в международных делах, провозглашая принципы хотя и бывшие трюизмами в рамках собственно американского мышления, но тем не менее для дипломатов Старого Света означавшие революционный разрыв с прошлым. В число этих принципов входили понятия о том, что от распространения демократии зависит мир на земле, что государства следует судить по тем же самым этическим нормам, которые являются критерием поведения отдельных личностей, и что национальные интересы любой страны должны подчиняться универсальной системе законов.
Для ветеранов европейской дипломатии, закаленных в боях за сохранение равновесия сил, точка зрения Вильсона относительно существования абсолютных моральных постулатов, лежащих в основе внешней политики, воспринималась как странная, если не лицемерная. И все же вильсонианство выжило, ибо история переступила через ограниченные воззрения его современников. Вильсон первым увидел, как должна выглядеть универсальная всемирная организация, Лига наций, которой предстояло сохранять мир посредством осуществления принципа коллективной безопасности, а не путем создания альянсов. Хотя Вильсону не удалось убедить собственную страну в достоинствах подобного рода воззрений, идея выжила. И именно под барабанный бой вильсоновского идеализма стала утверждаться в мире.
Специфический американский подход к международным делам проявился не сразу и не был лишь последствием озарения, осенившего одну-единственную личность. В ранние годы существования республики американская внешняя политика была на деле тщательно продуманным выражением американских национальных интересов, сводившихся просто-напросто к тому, чтобы надежно обеспечить защиту собственной независимости. Поскольку ни одна из европейских стран не представляла угрозы для Соединенных Штатов, пока имела дело с соседними странами-соперниками, «отцы-основатели» выказывали полнейшую готовность использовать столь презираемую ими систему равновесия сил, коль скоро это было выгодно; и они действительно с величайшим искусством лавировали между Францией и Великобританией не только для того, чтобы сохранить американскую независимость, но и для того, чтобы расширить государственные границы. И поскольку им не хотелось, чтобы какая-либо из сторон одержала решающую победу в войнах Французской революции, они провозгласили нейтралитет. Томас Джефферсон определил наполеоновские войны как соперничество между тираном суши (Францией) и тираном океана (Англией)[1]— иными словами, стороны европейской битвы были, по его мнению, морально эквивалентны друг другу. Прибегнув к зачаточному варианту неприсоединения, Америка, как впоследствии и многие другие нации, выходящие на политическую арену, открыла для себя выгоды нейтралитета в качестве инструмента для международных сделок.
В то же время Соединенные Штаты вовсе не до такой степени отвергали все методы Старого Света, чтобы позабыть о самом понятии территориальной экспансии. Напротив, с самого начала своего существования Соединенные Штаты прибегали к экспансии как в Северной, так и в Южной Америке, четко стремясь добиться заранее поставленной цели. После 1794 года серия договоров закрепила границы с Канадой и Флоридой в пользу Америки, открыла реку Миссисипи для американской торговли и положила начало укоренению американских коммерческих интересов в Британской Вест-Индии. Кульминацией явилась покупка Луизианы в 1803 году, предоставившая молодой стране огромную территорию с неопределенными границами к западу от реки Миссисипи, ранее принадлежавшую Франции, а также возможности предъявлять претензии на испанскую территорию во Флориде и Техасе, то есть фундамент будущего ее развития как великой державы.
Французский император, совершивший этот торг, Наполеон Бонапарт, дал объяснение своей односторонней сделке в типичном стиле Старого Света: «Эта территориальная уступка навсегда закрепляет мощь Соединенных Штатов, и этим я только что дал Англии соперника на морях, который рано или поздно умерит ее гордыню»[2] Американским государственным деятелям было не важно, как Франция оправдывает продажу собственных владений. Для них осуждение силовой политики Старого Света не противоречило американской территориальной экспансии по всей Северной Америке. Ибо они воспринимали американский рывок на запад скорее как внутреннее дело самой Америки, чем как действие внешнеполитического характера.
Именно в этом ключе Джеймс Мэдисон осуждал войну, видя в ней источник всех зол, предвестие новых налогов и крупных армий, а также всех прочих «способов подчинения многих господству немногих»[3]. Его преемник Джеймс Монро не находил противоречия между этим положением и защитой экспансии на запад, ибо полагал, что это необходимо для превращения Америки в великую державу:
«Всем должно быть очевидно, что чем дальше осуществляется экспансия, при условии, что она остается в справедливых пределах, тем большей станет свобода действий обоих (штатного и федерального) правительств и тем более совершенной станет их безопасность; и во всех прочих отношениях тем более благоприятными станут ее последствия для всего американского народа. Размеры территории, в зависимости от того, велики они или малы, в значительной степени характеризуют нацию. Они свидетельствуют о величине ее ресурсов, численности населения и говорят о ее физических силах. Короче говоря, они создают разницу между великой и малой державой»[4]