Атлантический океан… Я не знаю, сколько до него идти и что мы будем делать, когда дойдем… А все равно мы целый час, наверно, шли и почти не уставали, и Макс, и я. Нам хотелось идти. Макс даже поменялся со мной и километр или два шел в моих дамских туфлях. Но я видел, что ему в них больно. И забрал обратно.
XРассказывает Макс Дутрело, одиннадцать лет, брат Яна
Я честно попробовал дать Виктору передохнуть — взял его туфли, но метров через пятьсот уже все пальцы стер. Как он в них может идти, не представляю. Хотя, конечно, все-таки лучше, чем босиком.
Где-то в полдень нас обогнала машина с дамой за рулем, а сзади двое ребят. Примерно нашего возраста, она их, наверно, из школы везла. Они обернулись и строили нам рожи. Мы не отвечали. Подальше они опять стали теперь уже средних дразнить, тогда Поль им показал неприличный жест из кулака и согнутой руки, и Пьер тоже, да еще с выставленным средним пальцем, а это, по-моему, еще невежливее. Пьер и Поль, они когда-нибудь нарвутся на такого, кто сильнее их, вот тогда им мало не покажется. Старшие им все время это говорят. Но они не слушают. Можно подумать, у них руки чешутся лупить других, как их отец лупит. Такая как бы месть. Даже смешно: вот говорят «сделал морду кирпичом», так им и делать не надо, они такие и есть. Интересно, у них потому морда кирпичом, что драчуны, или они потому драчуны, что морда кирпичом? По-любому им такие морды как раз подходят. В коллеже они никого не боятся. В первый день, как мы с Виктором пришли в шестой класс, один старшеклассник стал над нами прикалываться. Шапки с нас сорвал, меняет то так, то эдак и приговаривает:
— Справа Дутрело, слева Лутредо… то есть нет, слева Дутрело…
Все на нас смотрели и ржали. Ну а мы старались улыбаться, не хотелось в первый же день плакать.
Тут они и налетели, Пьер и Поль. Они не стали разбираться, что, да почему, да сколько лет тому парню. Вообще ни слова не сказали. Сразу со всего размаха — хрясь, хрясь портфелем! Тот упал, а они все равно бьют. Даже еще больше озверели. Били, пока их надзиратель не оттащил, у парня вся рожа была в крови. Их и в коллеже наказали, и дома еще отец излупцевал, но вечером, как спать ложились, Пьер подошел к нашей кровати и говорит:
— Еще кто обидит, нам скажете, ясно?
Мы удивились, потому что он почти никогда с нами не разговаривает. Они вообще мало говорят, Пьер и Поль.
Во всяком случае, нас с тех пор никто не трогал.
Я смотрел, как они идут впереди в своих шапках с ушами и уши по бокам болтаются, и думал про все это. И еще думал, могут ли они и правда отметелить всех, кто захочет нам сделать плохо. Или они все-таки маловаты для этого.
В конце концов мы подошли совсем близко к какой-то деревне. Часы на колокольне показывали час. Мы спрятались в леске поблизости. Старшие положили сумку с Яном на землю и сказали нам сидеть тут и ждать, а они пойдут поищут чего-нибудь поесть и скоро вернутся. И ушли, а мы остались ждать.
XIРассказывает Мишель Мулен, сорок два года, булочница
Я только собралась закрывать на обед, как тут они вошли. Два мальчика, долговязые, бледные, в потрепанных мятых куртках. Близнецы. Что ни говори, когда два человека настолько похожи, есть в этом что-то удивительное. Вроде как волшебство. Так и чудится, что им ничего не стоит исчезнуть в клубах дыма, а потом снова появиться в виде четырех карликов или, наоборот, одного великана в три метра ростом. И думаешь, что они наверняка способны творить какие угодно чудеса, а если не творят, то только по своей скромности.
Интересно, могла ли хотя бы мать их различить, этих двоих? Наверняка могла, наверняка ей была известна какая-то тайная примета, маленькое, почти незаметное отличие: у этого — особый наклон головы, у того — немножко другой прищур, кто его знает? Еще, говорят, в дождливые дни у близнецов сходство усиливается. Тоже ведь мистика.
Они зашли в булочную и остановились у входа. Я не знала, на которого смотреть. Один сказал, очень тихо:
— Добрый день, мадам, нам нужно хлеба, но у нас нет денег.
Мне пришлось переспросить: я не уверена была, что правильно расслышала. Да нет, правильно:
— Добрый день, мадам, нам нужно хлеба, но у нас нет денег.
Тут я поняла, почему они остались стоять у двери. Это значило: «Мы не настоящие покупатели, так что дальше не проходим…» Вот это меня, я думаю, и тронуло — такая их робость. Да и одежда тоже. Правда, жалко было ребят.
Эту булочную я держу уже семь лет, а раньше у меня была другая, в Ангулеме, так вот, никогда еще никто меня не просил так невинно и чистосердечно: «Нам нужно хлеба, но у нас нет денег».
Я, не задумываясь, ответила:
— Ничего страшного…
И протянула им багет. Тот, что слева, подошел и взял. И тут у меня какой-то рефлекс сработал, да и любой сделал бы то же на моем месте, настолько это само собой разумелось: я взяла второй багет и протянула другому брату.
Они поблагодарили и вышли. Я заперла за ними и пошла к себе наверх перекусить.
Когда на следующей неделе в газете появилась первая статья о деле Дутрело, я сразу связала одно с другим. Думаю, ко мне приходили старшие. Это я потому говорю, что они были такие тихие, вежливые. В самом деле: средние, насколько я поняла, были бешеные какие-то. В газете писали, что понадобилось несколько мужчин, чтоб с ними справиться, и что один даже вывихнул жандарму палец. Хотя, конечно, газетам верить… Во всяком случае, те двое, которым я дала хлеб, не показались мне злобными. Скорее их было жалко. Остаются двое младших. Они, я думаю, прятались где-нибудь поблизости от деревни и ждали, пока братья принесут им поесть. А что касается самого маленького, Яна, то я лучше помолчу. И так про него такую чушь несут! Можно подумать, люди в детстве недобрали сказок и теперь стараются наверстать. Булочная — такое место, что, хочешь не хочешь, всех выслушиваешь, и чего я только не наслушалась:
— Нет, правда, мадам Мулен, мальчонка был вундеркинд, невероятно способный, он компьютер обыгрывал в шахматы…
— Знаете, мадам Мулен, об этом открыто не говорят, но мальчонка-то был психический, братья его стыдились, вот и держали в сумке…
— А говорят, мальчонка видел в темноте, прямо как кошка, слыхали?
— Говорят, он никогда не спал…
— Говорят, он все время спал…
— Ему было шесть… ему было двенадцать… ему было три года…
Это я еще самые перлы опускаю. Я не мешаю, пусть говорят. Для меня правда только то, что «мальчонка», как они все его называют, был именно мальчонка. Просто маленький мальчик. Которому всего-то и нужно было, что тепло и забота да при случае ласковое слово. Как всякому ребенку. А у меня такое чувство — хотя, конечно, всего я не знаю — такое чувство, что ничего этого в его жизни никогда не было. Так что молчали бы уж лучше и оставили его в покое.
Тем более теперь, когда его больше нет.
Одно меня немного утешает: я знаю, что он, конечно же, поел моего хлеба, бедный малыш, и что этот хлеб я дала от всего сердца.
XIIРассказывает Пьер Дутрело, тринадцать лет, брат Яна
Старшие вернулись оба минут через десять. Принесли два багета.
— Мы попросили, и нам дали, — говорят.
Я спросил:
— И все?
Все. Я с Полем переглянулся — мы друг друга поняли. Другой раз сами пойдем. И уж принесем, чтоб было чего поесть, а не так, облизнуться. Ладно, говорить ничего не стали. Не тот момент был, чтоб ругаться. Разделили поровну, стали есть. Стоя. А потом сели в кружок прямо на землю. Мокро было, а и хрен с ним. С утра шли без передыху, все ноги оттоптали. Промокли — обсохнем, делов-то.
Посередке у нас сидел Ян в своей сумке. Он корочку погрыз да и уснул. Мы на него смотрели и молчали. Чудно так — было похоже, как ясли с младенцем Иисусом. Правда, кругом никакого этого хозяйства не было, вола там, осла, другой всякой скотины. Только мы. Сидели в кружок и ели хлеб.
XIIIРассказывает Поль Дутрело, тринадцать лет, брат Яна
В том леске мы топтались с ноги на ногу битых четверть часа. Наконец они вернулись, поесть принесли. Поесть называется: два багета! Я с Пьером переглянулся — мы друг друга поняли. Другой раз за жрачкой мы пойдем, им же всем лучше будет. Сели на землю, стали есть. Сразу задница промокла, да плевать, сил уже нет — все на ногах да на ногах. Ян, считай, и не поел. Хорошо если полкорочки сжевал. Мы его устроили посередке, в сумке этой, и он уснул. Я на него кинул свою куртку: спать в тепле надо. Мы долго сидели и на него смотрели.
Я никому не сказал, но это было немного как ясли с младенцем Иисусом.
XIVРассказывает Доминик Эчеверри, двадцать восемь лет, жандарм
Странное дело, все утро ни души не видно было, а где-то с часу народ пошел косяком. Сперва бабулька — божий одуванчик. Утверждает, что ее собаку отравили. Только ушла, является парень лет двадцати с мотоциклетным шлемом под мышкой:
— Здрасьте, месье, я хочу подать жалобу.
Якобы какой-то старый козел на «Рено-25» пытался столкнуть его в кювет. Только я начинаю выяснять у него, что да как, бац, дверь открывается — опять кого-то принесло. На сей раз к нам пожаловало само Средневековье. Крестьяне, муж с женой; если вы смотрели сериал «Жак-бедняк», то вот ровно оттуда парочка.
— Вы не могли бы немного подождать? — говорю.
Муж граблю свою приподнял — типа да, можно и подождать, у них не горит. Жена вроде не возражает. На самом-то деле у них еще как горело, но я ж не знал…
Прямо при входе у нас банкетка стоит плюшевая.
— Посидите пока! — показываю им.
Реакция ноль. Это уж такая порода: ни за что не сядут, разве что на стул или на лавку. Если что-нибудь чуть помягче или пониже, они боятся, как бы не запачкать или не провалиться так, что потом не встанешь. Точнее, по их понятиям, такие вещи не для них. Короче, эти два манекена от Диора так и остались стоять.