[15] школы-пансиона под Зальцбургом, где Робер тогда учился. Наставники знакомили воспитанников с прогерманскими молодежными организациями, которым покровительствовал Гитлер. Тогда Робер был от этого в восторге: еще бы, походы и экскурсии вместо алгебры! О канцлере Германии он тогда знал лишь понаслышке, но видел, что священник, кажется, считает важным делом показать ученикам Бергхоф, альпийскую резиденцию Гитлера, расположенную высоко в горах над торговым городком Берхтесгаденом.
Добравшись до места, экскурсанты увидели пологий холм, на котором раскинулся огромный комплекс: главная усадьба размером с французский замок и гостевой дом – чуть поменьше, справа. Это поместье стало первым «собственным домом» Гитлера, и, как он признавался позднее, в нем прошли «лучшие часы» его жизни: «Именно здесь зарождались и вызревали все мои важнейшие замыслы».
Мальчики стояли перед усадьбой, переводя дух, когда на длинной подъездной дороге вдруг появилась колонна черных машин и свернула на шоссе. Путь лежал мимо учеников, и один из седанов остановился напротив них. Из машины вышел Адольф Гитлер. Ошеломленный священник начал сбивчиво объяснять, что они с детьми просто осматривают окрестности, но Гитлер был настроен благодушно и не заподозрил ничего дурного. Он принялся расспрашивать мальчиков, откуда они родом (многие были австрийцами). Дойдя до Робера, фюрер поинтересовался и им. Священник сказал, что этот мальчик – француз. Робер решил произвести впечатление и обратился к Гитлеру по-немецки – живя в Австрии, он научился сносно изъясняться на местном языке. Но выговор у него был откровенно французский. Дослушав, Гитлер лишь потрепал мальчика по щеке. «Franzose», – бросил он. («Француз».) И пошел дальше.
В мгновение ока фюрер вернулся в машину и скрылся из вида. Встреча вышла столь же краткой, сколь и ошеломляющей. Мальчики не только увидели самого знаменитого человека Европы, творца истории, но даже удостоились беседы. Они переглядывались, а Робера охватила неудержимая эйфория.
Впрочем, блаженство длилось недолго. Австрия стремительно теряла остатки независимости. В феврале канцлер Курт Шушниг заявил в радиообращении, что исчерпал лимит уступок Германии. В ответ обезумевшая 20-тысячная толпа нацистов с бешеными криками хлынула на улицы Граца[16], разбила громкоговорители, передававшие речь Шушнига, после чего сорвала австрийский флаг, водрузив на его место знамя со свастикой. Через месяц Гитлер вторгся в страну, и считаные дни спустя аншлюс стал свершившимся фактом.
Еще через несколько дней Робер стал свидетелем манифестации в Зальцбурге. Все вокруг скандировали: «Хайль Гитлер! Да здравствует Гитлер!» Он почувствовал, что угроза насилия начинает омрачать повседневную жизнь. Нацисты заняли здания по соседству с маристской школой, в которой он учился, и однажды Робер заглянул в окно. Внезапно из дверей выскочил какой-то тип и принялся осыпать его оскорблениями и угрозами – лишь за то, что он «подглядывал». И Робер впервые засомневался, так ли уж прав фюрер, благоволящий подобным хулиганам. К концу учебного года юноша был счастлив навсегда распрощаться с Австрией.
Теперь, в первые месяцы оккупации, он замечал тот же злобный душок, но уже при просмотре французской кинохроники. У всех натужные улыбки, все стараются выглядеть «на одно лицо». День ото дня французы, казалось, все больше уподобляются австрийцам, покорно принимая фашизм: одни слишком сильно его боялись, чтобы протестовать, другие – слишком плохо знали. Выставка, направленная против масонства, привлекла 900 000 парижан – почти половину населения города. Другая, под названием «Европейская Франция» и с Гитлером в роли общеевропейского вождя, собрала 635 000 посетителей. Языковые курсы в немецких институтах ломились от желающих; многим приходилось отказывать.
Почти 90 % французов, размышлял позже Ларошфуко, восприняли союз Петена и Гитлера чуть ли не как второе пришествие Жанны д'Арк. Исторические хроники покажут, что коллаборационисты – те, кто подписывался на гитлеровские газеты и вступал в профашистские организации, – никогда не составляли большинства. Но Робера с его мнением о соотечественниках можно было понять: куда ни глянь, люди спешили объявить себя друзьями Гитлера. Коллаборационистом оказался основатель косметического гиганта L'Oréal. И директор парижской «Опера-Комик»[17]. И хранитель Музея Родена. Даже ректор Парижского католического института! В конце 1940 г. было оглашено послание кардиналов и архиепископов Франции, призывавшее паству явить «полную и искреннюю лояльность… установленному порядку». Один католический священник завершил воскресную мессу громогласным «Хайль Гитлер!».
От всего этого голова шла кругом. Робер, которому исполнилось 18, не узнавал свою La France. Порывистому юноше грезились Лондон и де Голль с его призывами. Но кто мешал действовать прямо здесь, на родине? Он жаждал показать немцам: делайте что хотите с моей страной, моей верой и даже моим домом, но вам никогда не подчинить меня самого.
Однажды он тайно встретился со своим кузеном Ги, и они задумали угнать один из составов с боеприпасами, которые часто останавливались в Суассоне. Может, потом они просто взорвут поезд, а может, сбегут вместе с ним. Главное – дать понять немцам, что не всё в их руках. Юноши уговаривали себя, как это будет замечательно, но в конце концов Робер решил посоветоваться с одним человеком постарше, ровесником их отцов, которого интуитивно подозревал в причастности к зарождающемуся Сопротивлению, и попросить о помощи.
Собеседник пристально посмотрел на Робера и сказал, что их с кузеном затея обречена на провал. Даже если они угонят поезд – что дальше? Как это навредит немцам? И понимают ли они, что рискуют не только своими жизнями? Ведь в отместку за «терроризм» немцы порой казнили десятки невинных.
Самодеятельное «подполье» уже погубило не одного местного жителя. Группа Сопротивления из Суассона под названием La Vérité Française («Французская правда») объединилась с парижской ячейкой, возникшей в Музее человека[18] в Париже. Храбрые, но наивные подпольщики, не подозревая о двойных агентах в своих рядах, печатали нелегальные газеты и помогали бежать французским военнопленным. Немецкая тайная полиция накрыла обе группы – и музейную, и Vérité. Одного сотрудника музея депортировали, троих бросили в тюрьму, семерых приговорили к смертной казни. В Суассоне два участника La Vérité Française были обезглавлены, шестеро расстреляны, еще шестеро погибли в концлагерях. Нацистские агенты, организовавшие суассонскую облаву, обитали в элегантном здании из серого камня – через дорогу от собора, куда Ларошфуко порой заглядывали на мессу. (Я сам видел это здание у Суассонского собора.)
Так что план кузенов был чистой воды безумием, подытожил собеседник Робера. По его словам, мальчишкам еще крупно повезло, что дело не зашло слишком далеко, – иначе до них добрались бы безжалостные ищейки тайной полиции или, чего доброго, офицеры вермахта, расквартированные в доме Ларошфуко.
Отповедь пристыдила и отрезвила Робера. Однако дела на родине шли хуже и хуже. Французское правительство обязали содержать немецкую армию во Франции, что обходилось в 400 млн франков ежедневно – сумма астрономическая. Дело в том, что нацисты жульнически пересчитали курс, завысив стоимость немецкой марки на 60 %. Было бы проще купить всю Францию с потрохами, язвил один немецкий экономист. Начался дефицит нефтепродуктов. Робер повсюду ездил на велосипеде.
Марионеточный режим Виши ввел продуктовые карточки. Вскоре перед каждой булочной и бакалеей, мимо которых проезжал Робер, зазмеились хвосты очередей. В Париже немцы ввели комендантский час, причем меняли время как им заблагорассудится: он начинался то в 21:00, то в 00:00. Для любого студента это было досадной помехой, но немецкий произвол имел и зловещую изнанку. После наступления темноты парижане с замиранием сердца прислушивались к эху кованых сапог патрулей тайной полиции, а наутро порой выяснялось, что сосед или знакомый исчез. Но все были слишком напуганы, чтобы задавать лишние вопросы.
В 1941 г. террор выплеснулся наружу. В Нанте и Бордо небольшие группы Сопротивления, состоявшие из коммунистов, убили двух высокопоставленных нацистов. В ответ Гитлер приказал казнить 98 человек, включая нескольких подростков, разве что интересовавшихся коммунистическими идеями. Одного за другим людей отправляли на расстрел, некоторые из них пели «Марсельезу». Когда весть о казни разнеслась по стране, в одном полицейском рапорте было отмечено: «Действия немецких властей вызывают всеобщий ужас».
Желание бороться с врагом вновь вспыхнуло в душе Робера. Его друзья-студенты думали так же. Казалось, Петен обращался именно к таким молодым людям, когда выступил по радио с предупреждением: «Французы… Я взываю к вам, и мой голос срывается от волнения: не дайте причинить Франции еще больше зла». Но бороться был непросто: 1941 г. сменился 1942-м, шла вторая зима оккупации. В некоторые районы страны можно было попасть только по специальному разрешению. В Париже арестовали 13 000 евреев и отправили в Аушвиц. В войну вступили Соединенные Штаты. Чтобы прокормить свою военную машину, немцы начали урезать французам продуктовые пайки: матери по утрам подолгу стояли в очередях за маслом, городские семьи выпрашивали у сельской родни подгнившие овощи. Роберу приходилось слышать о диверсиях против немецкой военной техники и складов: это делали такие, как он и его друзья.
Но он прекрасно знал: были и те, кто боялся растущего Сопротивления, кто хотел сохранить мир любой ценой, кто называл сопротивляющихся «бандитами» или даже «террористами», перенимая лексикон оккупантов. К 1942 г. обычным явлением стали доносы. На Radio Paris выходила передача Répétez-le («Повторите-ка»): слушатели прямо в эфире указывали на соседей, коллег, а иногда и на членов семьи – вот они, враги государства. Нацистская служба безопасности (Sicherheitsdienst, или СД) и пресловутое гестапо за время войны получили не менее 3 млн доносов. Многие из них были подписаны французами.