Петр был из той довольно редкой когорты людей, которые едва ли физически не могли жить в спокойствии и неге. Их стихия – это буря желаний, ураган безудержных эмоций. Они одержимы своими замыслами не хуже сумасшедших. Для выдающегося правителя это могло быть строительство сильной державы; для гениального полководца – перманентная победа везде и всегда; для талантливого живописца – не отличимое от реальности полотно, для великого математика – воплощение физических законов мира в череду стройных математических формул. Все эти люди были одинаковы в одном – в одержимости, в несгибаемой уверенности в своей правоте, в способности сокрушить любое препятствие на своем пути. Пожалуй, все это ярче всего выразилось именно в молодом царе Петре Алексеевиче, путь которого, казалось уже предопределенный, стал еще более ясным и прямым.
– Говоришь, боярыч ты и звать тобе Михайла. Вижу, дружен ты с Лексашкой и при нем всегда находился. Поди, во все яко придумки нос свой сувал. Посему слушай мою царскую волю. – Петр внимательно посмотрел на склонившегося перед ним парня. – Жалую тобе сержанта Преображенского полка, а как все тут поутихнет, получишь и обер-офицера. Денно и нощно находись при Лексашке. С тобой для крепкой охраны будут десятка два, а лучше три ваших морпехов. Остальных я в Москву приберу. Добре за Лексашкой приглядывай. Лекарей призови, поваров хороших. Баб прибирать за ним. Людишек к нему грамоту разумеющих посади. Пусть сии писарчуки кажное слово запишут. Может, Лексашка что-нибудь новое зело полезное для державы скажет. Ты же мне обо всем таком отписывать будешь! Сегодняшние свои речи тоже отпиши… Чувствую я, многое из сказанного Лексашкой станет мне большим подспорьем. – Царь, своим характерным взглядом с выразительно выпученными глазами, уставился в боярыча Михаила Одоевского. – Верно служи мне и державе Российской. Сбереги мне провидца Лексашку. Сбереги, слышишь? Зело он потребен для державы.
С силой хлопнув по плечу боярыча, Петр резко развернулся и вышел из шатра. Михаил же еще долго бродил по шатру, часто останавливаясь возле постели своего командира, и думал обо всем произошедшем. Все случившееся в этот день казалось ему если не сном, то чем-то малореальным, сюрреалистичным. Еще утром он, как сотни остальных морпехов, сидел в тесном брюхе невиданного железного корабля и ждал своего первого настоящего боя. Снаружи все гремело, по железу корабля бились турецкие ядра, ревели стартующие с палубы огненные стрелы, сильно пахло вонючим спиртом. Все началось, когда раздался крик командира и с грохотом распахнулся десантный люк. Он, выхватив ставший уже привычным абордажный топор, словно пробка из бутылки вылетел на воздух. Больше не было времени подумать, сомневаться. За его спиной уже гремели сапогами морпехи. Навстречу с многометровой каменной каланчи с ревом летели каменные ядра, мушкетные пули и даже тяжелые стрелы крепостных арбалетов. Михаил случившееся потом толком уже и не помнил. Он бежал вперед, стрелял из пистолей, метал кругляши гранат, рубил топором. Пинал ногой какую-то деревянную рухлядь, обливаясь потом, тащил ядра для орудия. Кажется, что-то кричал. Очнулся боярыч лишь тогда, когда в паре шагов от него раздался громкий выстрел из пистоля и сразу же вскрикнул его командир. Тот момент у него буквально отпечатался в голове. Михаил увидел, как командира резко развернуло в сторону, а от его головы во все стороны брызнула кровь. После тот медленно сполз по стене и завалился на каменный пол…
С того дня Михаил стал бессменным дежурным охранником возле своего командира. Едва ли не целыми днями он был возле него, изредка доверяя свой пост кому-нибудь из морпехов. Правда, все это прошло мимо меня. С момента того выстрела я был в беспамятстве, которое, к счастью, продолжилось недолго…
Мое пробуждение прошло буднично и совсем незаметно. Я открыл сначала один глаз, потом второй. Затем появился слух, который тут же наполнился чьим-то нудным плаксивым бормотанием. Оно было настолько противным, что начало меня доставать. Об этом я, собственно, и решил сказать.
– Блин, сколько же можно?! Башка и так раскалывается от твоего бормотания. Замонал уже.
Из дальнего угла раздался странный грохот; видимо, кто-то свалился от удивления или испуга.
– Боярыч, ты, что ли?! Ну у тебя и рожа. Увидишь, в штаны навалишь. Ты чего? Ты чего, говорю? Слышишь?! Чего меня лапаешь, как девку? Я ведь не из этих…
Однако боярыч с перекошенным от радости лицом продолжал с силой трясти меня. Некоторое время он не мог произнести ни слова. Только лишь ощупывал меня руками: голову, руки, грудь.
– Господи, командир очнулся, – наконец, дрожащим голосом произнес он. – Не чаял уж совсем. Думал, так и преставишься во сне-то. Ты же не дышал почти. Сердечко еле-еле тюкало…
– Что же вы, дурни, меня раньше времени хороните? – хрипло рассмеялся я. – У меня на роду написано, что не в постели помру я. Тем более на небеса нет мне хода, – сдуру бросил я и сразу же наткнулся на остекленевший взгляд боярыча. – Господь мне в картишки проигрался в пух и прах. Обозлился на меня. Лаялся очень сильно. Сказал, чтобы теперь я маялся на земле целую вечность.
О своей шутке я почти сразу же пожалел, увидев ломанувшегося прочь из избы боярыча. Когда же он вернулся вместе со священником и лекарем, оправдываться было уже поздно. Правда, через пару дней, будучи под хмельком, он несколько раз спрашивал у меня про это. Все пытался вызнать, в какую игру с Богом я играл. Видимо, хотел заранее потренироваться…
Оказалось, в бессознательном состоянии я валялся почти пять дней. Лежал натуральным бревном все это время, ни на что не откликаясь. Думаю, меня только чудом не похоронили.
Столь долгое лежание в отключке не прошло для меня бесследно. Я очень обессилел. С трудом поднимал руки, поворачивал голову. О том, чтобы подняться, вообще не было разговора. Сейчас меня можно было лишь осторожно кантовать, как деревянный контейнер с хрупким содержимым.
– Давай-ка, братка, рассказывай последние новости, – улучив момент после очередной кормежки, когда мне с ложечки вливали в рот наваристую похлебку, спросил я. – Чую, многое случилось.
Боярыч при этих словах как-то странно посмотрел на меня. После чего тут же выгнал фигуристую девку, кормившую меня, и крепко захлопнул дверь за ней.
– Столько всего случилось, командир, что все и не рассказать, – начал он негромким заговорщическим голосом. – Слухай.
Оказалось, за эти пять дней вокруг меня развернулся настоящий бразильский сериал, который, к счастью, уже закончился сам собой… Сначала мои пьяные откровения стали известны царю и его ближнему кругу. После мое сбывшееся предсказание о рождении царского наследника уже разошлось широким кругом. Пошли самые фантастические слухи, в которых как только меня не называли: и спящим пророком, и дьявольским отродьем, и великим спящим, и говорящим с Богом. С того дня около моей постели круглыми сутками дежурили два писаря, записывавшие каждый мой чих и вздох. Вокруг избы стал лагерь с морпехами, которые в каждого мимо приходящегося человека тут же целились десятками пистолей и штыков.
Еще более необычными были другие новости. Во-первых, царь, вдохновленный моими предсказаниями, забрал у своей супруги сына и решил его воспитывать сам. Говорят, теперь младенца его кормилицы таскают всюду за царем. Во-вторых, ни в какое Великое посольство Петр не отправился. Сейчас он носился по стране и пинками, оплеухами и деньгами помогал развиваться российской промышленности, прежде всего, военного назначения. За границу же отправились сотни вербовщиков, со строгим наказом любыми путями нанимать для временной работы или постоянного места жительства в России любых умелых мастеров – корабелов, шкиперов, капитанов, сержантов, пушкарей, оружейников, ювелиров, горных дел мастеров, учителей, коноводов, шорников, кузнецов, виноделов, астрономов… От услышанного перечня мастеров, которых Петр решил завезти в страну, я чуть в ступор не впал. В-третьих, у меня отобрали большую часть моих морпехов, которых царь намеревался поставить сержантами в срочно формирующиеся полки так называемого нового строя.
Под впечатлением этих новостей я находился больше суток. После началась тягомотная рутина, заполненная скучными однообразными днями. Утром меня обмывали теплой водой, кормили наваристой кашей. После усаживали в кресло на крыльце, откуда я любовался на речку и растущий вдалеке лес. Ближе к обеду приходил боярыч и делился со мной новостями, которых, как правило, в нашем глухом углу не было. Он же садился со мной обедать, после чего вновь куда-то убегал. Подремав с пару часов, я немного расхаживался. Обычно мне удавалось сделать десятка два или три шагов по избе. Затем я снова ел. Словом, почти без всяких изменений это повторялось день за днем…
Однако в один прекрасный день все изменилось. В то утро я хандрил. Точнее, дичайшая тоска грызла меня уже третий или даже четвертый день. Мне все осточертело до такой степени, что пропал аппетит и нарушился сон. Я не понимал, что делать дальше. Мои идеи с помощью военных придумок вырваться в число первых лиц государства и превратиться в более или менее самостоятельную фигуру сейчас казались детскими и даже глупыми. Получилось, что, напрягая жилы, в течение двух месяцев я толком ничего не добился. Мои военные изобретения – дымовые и горчичные гранаты, пороховые ракеты и так далее – в лучшем случае считались невиданными диковинами, а в худшем – глупым способом потратить государственные средства. Даже мой броненосец, эффективность которого не нужно было никому доказывать, сейчас одновременно гнил и ржавел у причала в Архангельске, никому не интересный и не нужный. Огнеметом, смешно сказать, вообще никто не заинтересовался. Генерал Гордон, рассказал боярыч, долго выхаживал возле моего огнеметного орудия, снятого с броненосца. После махнул рукой и пробурчал что-то против нечестного, порочащего настоящего воина, оружия. Мол, солдат должен добыть победу только штыком и мушкетом. Словом, я едва ли не целыми днями лежал в постели и мучительно думал, что теперь делать.