– Вставай, Александр! Хватит валяться. Ну же! – Рыбалко резко дернул его за руку.
Лузгин замычал, открыл глаза и, еще ничего не соображая, уставился на капитана.
– Тебе чего? – прохрипел он, не понимая, кто перед ним.
– Ты арестован! – тихо сказал инспектор. – Встать!
Лузгин вдруг узнал капитана, глаза его расширились, сон как рукой сняло. Поморщившись, он спустил ноги на пол и сдавил ладонями голову.
– Фу, черт! До чего же башка трещит! Перебрал я, гражданин начальник. Что-то вы рано заявились! – Лузгин протянул руку, чтобы взять брюки, но Рыбалко опередил его, ощупал карманы и бросил их ему.
– Давай поживей! Деньги где?
– Какие деньги? – сделал удивленное лицо Лузгин. – У нас никогда не водились башли[1]. Мы всегда спешили от них избавиться.
Вошли двое сотрудников и двое понятых: женщина и мужчина, оба пожилые, оба с непомерным любопытством глядевшие на всю эту сцену и до крайности важные оттого, что являются непосредственными участниками задержания уголовного преступника.
– Гражданин Лузгин, давайте без обыска. Выдайте сами то, что похитили в продуктовой палатке. – Рыбалко стал оглядывать комнату, прикидывая, где могли быть спрятаны деньги. Но Лузгин вдруг удивил капитана, он полез в подушку и вытащил оттуда измятый денежный рулончик.
– Вот они! – бросил он небрежно деньги на стул, где лежали полбатона хлеба и стоял круглый будильник. – Только занесите в протокол: я сам отдал, – не забыл Лузгин напомнить о детали, которая могла бы сыграть свою роль на суде. Уж этому он был хорошо обучен в колонии.
– Не забудем, не забудем! – капитан взял денежный рулончик и, взвесив его на ладони, спросил:
– Сколько здесь?
– А кто же может сказать? Захмелился, сюда прихватил, все остальные – здесь, – весело и, как показалось Рыбалко, даже радостно, словно ждал этого случая и, наконец, дождался, воскликнул Лузгин. Он нагло ухмыльнулся и почесал лохматую голову.
Казалось бы, кража простая, быстро раскрылась, преступник не пытался уклоняться, крутить, выпутываться, напускать на себя независимый вид, чего, конечно, следовало ожидать от такого, как Лузгин, но что-то мешало Рыбалко принять все так, как есть. Он глядел на преступника и не узнавал его – вроде и тот человек, и не тот. Наглая ухмылка, широкий оскал здоровых, белых на зависть зубов. Коренастый, широкоплечий, с лохматой головой – таким был тогда Лузгин. Таким он был и теперь, спустя почти шесть лет, но только не было сейчас в его глазах гордого блеска, он не любовался собой как тогда, совершая свой «геройский» побег по чердакам, по крышам, пытаясь уйти от преследования Рыбалко. Его глаза потускнели, в них затаилась тоска, и лишь едва заметно проглядывал страх, которого Лузгин никак не мог скрыть.
«Чего он боится? – недоумевал капитан. – Колонии?.. Она ему теперь мать родная. Снова пойдет на лесоповал, будет работать, как черт, срок себе сокращать. А он в страхе…»
Уже в отделе, когда Рыбалко готовился к допросу, он снова вспомнил тоскливые, со страхом глаза Лузгина. «Надо пощупать, что там за душой, – подумал капитан. – Что-нибудь личное. Зачем ему понадобилась эта палатка? – переключился на главное старший инспектор. – Вино, конфеты – ерунда это. Риск большой, а прибыль на копейку. А может быть, где-нибудь крупное дело, мокрое[2], и он решил спрятаться в колонии? Поэтому и работал в открытую, наследил, отпечатки пальцев от замка до окна. Как Сальников сказал: «Только что паспорта не оставил».
Лузгин вошел в кабинет тихий, покорный, не отвыкший от тюремной дисциплины – заложив руки за спину, и остановился у порога. Капитан отпустил конвоира, включил магнитофон и вышел из-за стола.
– Садись! В ногах правды нет. Правда в твоей голове. Так в чем дело, Александр? Что за нужда погнала ломать замок в палатке?
Лузгин сел, развязно забросил ногу на ногу и молча указал на пачку сигарет.
– Кури, кури! – разрешил Рыбалко и сел напротив.
– Знаешь, начальник… Если сказать, то ведь не поверишь. Сгорел я? Сгорел. Пиши протокол и – даешь сибирский край, тайга сибирская! – с несколько напускной веселостью выпалил Лузгин, пряча тоскливые глаза от капитана.
– Чего торопишься? Успеется. Дни заключения начинаются с сегодняшнего дня. Парень мы смекалистый, но и мы не лыком шиты, а поэтому давай-ка начистоту. По какой такой причине решил в колонии спрятаться и отсидеться? Ты думал, я тебя не раскусил? «Крыса» не пойдет на какую-то убогую палатку. Ему бы ювелирный взять, это бы он с удовольствием, – будто рассуждал вслух капитан, а сам глядел насмешливыми глазами на Лузгина, который и удивлялся, и хмурился, насильно пытаясь скрыть улыбку, просившуюся на его лицо. – Хватит, Лузгин! – вдруг резко сказал Рыбалко. – Выкладывай, с какой целью лез в палатку и топтал там вермишель и макароны?
– Там выручка… – начал было Лузгин, но Рыбалко не дал ему договорить:
– На выручку ты наткнулся случайно. Или, может, кто навел?
– Нет, один я работал. Выручку, верно, я случайно схватил.
– Так зачем же брал палатку?
Лузгин вдруг решился и махнул рукой – была не была, чего скрывать, капитан уже понял, что кража в палатке – это только возможность скрыться.
– Я же говорю, не поверишь, гражданин начальник. Уж очень хитрое дело.
– Давай, выкладывай. Там разберемся.
– Только уговор баш на баш: я – вам, а вы за меня в суде. Мне ведь тоже неохота на большой срок идти. Но нырнуть со свету во как надо! – Лузгин чиркнул большим пальцем руки по горлу. – Пересидеть надо, пока не потеряюсь.
– Стоит ли того твоя информация, чтобы нам торговаться?
– Стоит, стоит, гражданин капитан. Значит, дело слепилось так. Выскочил я на свободу полгода назад, домой приехал, маму повидать. Все-таки как-никак пять лет не видались.
– Ты не отвлекайся, давай суть.
– Сами понимаете, все что заработал спустил быстро: мамаше кое-что купил, а потом оказалось, что пусто у меня в кармане. Но тут мне подфартило[3]. Прошвырнулся я по проспекту, гляжу – и глазам своим не верю: навстречу мне рулит Митька Шкет. Знаете вы его, Митька Гаврилин. Пять леть не виделись, мы в разных местах с ним трудовую вахту несли. Он везучий: за мокрое дело пятерик имел. Только Шкета не узнать: бобочка, шикарные шкары, блестящие корочки[4]. Не Шкет, а с модной картинки фраер. Он как меня увидел, так весь засиял, прямо-таки заплясал от радости, заскрипел корочками, закрутился.
«Я тебя по всему городу ищу, Саня! – заорал он на весь Крещатик. – Дело есть, ты мне нужен!» – и потащил меня в кафе. Ну, захмелились мы слегка, там у буфетчика всегда есть водяра. Я не дал ему выкладываться, пока мы не заели, а потом говорю: «Что за дело? Ты мое правило знаешь – ни мокрого, ни пустого дела я не беру».
«Не! Дело чистое, иконы будем покупать», – прямо цвел от удовольствия Шкет. – Я поначалу думал, чокнулся он, когда про иконы трекнул. Потом, гляжу, Шкет всерьез наматывает. Одним словом, поволок он меня в один подвал. Двухэтажный особняк, бросовый, сносить его будут. Могу показать где, – он вопросительно поглядел в глаза капитану и сделал паузу.
– Давай, давай дальше. Когда надо – покажешь.
– Влез он в одну дверь, я в коридоре остался. Потом слышу: Шкет зовет, ну я и вошел, а в глаза луч света, как в Гестапо. Я в кино видел, там следователь светил, а сам в темноте сидел.
«Дверь прикрой!» – прошипел кто-то из темноты.
– Ну, я прикрыл, хотел подойти, на него посмотреть. Только шагнул, а он из темноты: «Стоять!»
– Жутко стало, по спине мурашки поползли, думаю, когти рвать[5] надо. Но тут Шкет высунулся, заюлил: «Надежный он, я за него ручаюсь. Я в деле с ним был…» – Это он лапшу навесил на уши, ни в каком деле мы с ним не были.
«Заткнись! – рыкнул тот из темноты, и Шкет к стенке прилип, будто приговоренный к вышке, выстрела ждал. – Проходи, садись у стены на стул».
Я как лунатик иду по каким-то тряпкам, стекло под ногами скрипит, и трещит, а сам думаю: «Рвануть надо, нечисто тут». – Сел на полуживой стул, а этот, сука, в глаза светит, как в Гестапо. Шкет вспотел весь, толстые губы облизывает, видно, дрейфил[6] он перед тем, из темноты.
«Ты ему все объяснил? – спросил он Шкета.
«Все, все! Иконы будем покупать в деревнях, – засуетился Шкет. – Он согласен».
«Вот мои условия. За каждую икону будете получать комиссионные. Девятнадцатый век – сотню. Восемнадцатый век – две. Найдешь семнадцатый – станешь богатым. Особенно смотри те, что на деревянных досках писаны. Понял?»
«Чего же не понять, – отвечаю ему. – Прямо азбука. А иконы в деревнях я должен тырить?[7] Тогда это не по мне. Если лезть в хавиру[8], так надо брать не иконы. Можно на всю косую[9] прихватить».
«Заруби себе на носу, – разозлился тот, – никакого воровства! Иконы будешь покупать. Под любым предлогом входи в дом, смотри, спрашивай, придумай, для чего нужна икона, и покупай».
– Для меня тут было все в темноте – эти иконы, века. Ну, я и спросил его: «Как я узнаю, какой это век?»
«Твое дело покупать все, что попадается, я сам определю».
– Понял я, что нужен ему, а для чего – не ясно. Спрашиваю: «Позвольте один деликатный вопрос. За иконы платить векселями или мне завести чековую книжку?» Тут он швырнул к моим ногам пачку и сказал: «Вот тысяча. За деньги будешь отчитываться. Не вздумай мошенничать. Я этого не терплю. Ездить будешь туда, куда я укажу».
– Высунулась из-за луча рука, и в ней шпалер[10]