– Клянусь, ваша тайна останется со мной. – Он улыбался. – Да и нет таких хворей, ни у мужей, ни у жен, что я еще не видал. Уж вы мне поверьте.
– Нет таких хворей? – переспросила Агнес.
– Все болезни людские, что описаны, все я видел, – не без гордости говорил хирург. – А те, что не описаны… Ну, таких я не знаю…
– Раз вы хирург, – сказала девушка, – то, видимо, удаляли…
– Что? Опухоли, родинки, бородавки, жировики, вросшие ногти, костные наросты?
– Ну… – Она не решалась ему сказать.
– Говорите, не стесняйтесь, – продолжал Отто Лейбус, – я делал разные операции. Если бы вы знали, сколько я отрезал рук и ног. Говорите, что вас беспокоит.
– Меня беспокоит одна вещь… Которой быть не должно.
– Покажите.
– Она в таком месте…
– Понимаю, в таком месте, которое видеть должно только мужу.
– Да, – вздохнула Агнес с каким-то даже облечением. – Именно.
– И доктору. Понимаю, для девицы перед замужеством очень важно, чтобы все было красиво, чтобы жених не отвернулся на брачном ложе от нее.
– Да, – согласилась девушка.
– Показывайте, я сейчас зажгу лампы, – велел он, вставая.
– Но это… В таком месте… – Агнес опять говорила нерешительно, даже стесняясь, что было совсем не в ее нраве.
– Ах, дитя мое, вряд ли вы меня чем-нибудь удивите, – отвечал старый хирург, зажигая необычные лампы одну за другой и ставя их на стол. – Я все уже видел и у мужей, и у жен тысячу раз. Где то, что надобно удалить?
– Тут… – Она вздохнула. – На крестце.
– Влезайте на стол, становитесь на колени, я взгляну и скажу, можно ли ее удалить. Прошу вас, вот скамеечка, вставайте и влезайте на стол.
Агнес делала то, что он велит. И очень при этом волновалась, она даже поискала глазами Уту, кажется, нуждаясь в поддержке, но служанку врачеватель не впустил. Наконец, девушка залезла на стол и встала на колени. А врач подошел к ней сзади и поставил рядом лампы.
– Давненько, давненько я не задирал девицам юбок, – сказал хирург, копаясь в ее одежде, – уж и забыл, как это делается.
Тон его был спокоен, а вот Агнес волновалась. Наконец, он поднял ее юбки и… застыл! Девушка вдруг улыбнулась, хоть ее поза и не располагала к улыбкам. Она не видела лица Отто Лейбуса, но буквально чувствовала растерянность. Девушка одернула юбки, слезла со стола, уставилась теперь уже в серьезное лицо старого врачевателя.
– Так что, доктор? Видали вы такое? Сможете мне помочь? – Агнес едва не смеялась, хотя смеяться ей не следовало бы. Дело-то не очень и смешное выйдет, донеси он на нее. – Ну, господин Лейбус, сможете?
Он молчал. Тогда Агнес полезла в кошель и достала из него маленький красивый флакончик:
– Коли поможете мне, расплачусь с вами вот этим.
– А что это? – растерянно спросил старик.
– Это снадобье. Если намазать его на шею женщины, то оно рождает в ближних к ней мужчинах страсть неуемную и придает им мужских сил. Впрочем, могу заплатить и серебром.
– Приходите завтра, госпожа, утром, пока света много и глаза мои еще видят, – сказал врачеватель, немного подумав. – С собой возьмите тряпок побольше.
– Так какую плату вы пожелаете? – спросила девушка, улыбаясь. – Снадобье или серебро?
– Хочу испытать снадобье. Хочу знать, неужели такое возможно.
Выходя от хирурга, Агнес думала о том, что все у нее, кажется, получилось. И можно было радоваться успехам сегодняшним, вот только поняла она, что денег у нее осталось мало. Сто талеров да один золотой! Что это? Этого ни на что не хватит. Ведь ей и посуда аптекарская, и шар хрустальный, и, может, услуги хирурга потребуются. И на все это деньги надобны. А жить еще, людишек своих содержать, лошадям корм, они жрут как не в себя, за дом платить, платьев новых хочется, книг. Всего. И на все деньги, деньги, деньги потребны. Серебро хотя бы. А лучше золото. Да, денег ей нужно много, очень много. Так и садилась она в карету с лицом задумчивым. И дума у нее была лишь одна.
Странным был брат Семион. Смотрел на него Волков и удивлялся: как будто два разных человека жили в этом немолодом, начинающем уже лысеть монахе тридцати с лишним лет. Иной раз так удивлял он кавалера умениями своими, знаниями и продуманностью. О чем бы ни шла речь – про все знал, а чего не знал, так про то и не заикался. Во всем продуманность чувствовалась, обо всем, кажется, уже размыслил наперед. Писание знал едва ли не наизусть. При таком бы уме ему епископом быть, но нет. В жадности своей пределов не знал, до глупости скатывался. Дом тому пример. Взял и почти все деньги, что епископ ему на церковь выделил, на дом для себя потратил. Да еще не ведая наперед, не придется ли отсюда бежать, бросив все под факелы горцев. Не дурак ли? А еще запойный он был. Как начинал вино пить, так одним стаканом не обходился – пил допьяна. Мог не пить месяц, а как пригубит, так его как прорывало. И еще одна беда у него была – даже трезвый не мог он мимо баб спокойно ходить. Всякую, что молодая и что старая, он желал причастить да исповедать. Да еще «в шутку», коли муж не видит, за грудь приласкать, а то и за зад ущипнуть. И это если трезв. А уж если пьян, то совсем дураком становился. Кабак едва-едва открылся в деревне, а кабатчик уже приходил жаловаться, что поп ходит часто. И ладно, если бы просто пил. Так он девок местных, стращая геенной огненной за блуд, тут же к блуду склоняет. И за дело их не давал им ничего, ни крейцера. Обещал только молиться за них и причащать их, исповедовать, грехи им отпускать.
Да и черт бы с ними, и с девками, и кабатчиком, но что это за поп, что за святой отец, если он по кабацким девкам ходит? В чем тогда святость его, если он в кабаке не пойми с кем якшается? Пришлось Волкову делать попу выговор.
Как всегда, брат Семион с легкостью дал ему обещание с непотребствами покончить, да вот только кавалер уже знал цену его обещаниям и пригрозил, что, если тот не образумится, попросит у епископа другого попа на приход Эшбахта. Тут уже монах призадумался. Знал, что кавалер слов на ветер не бросает.
Но, когда было нужно, дело свое брат Семион знал. Со свадьбой Рене он опростоволоситься не хотел и начал приготовления загодя. Так как церкви не было, он испросил разрешения провести церемонию во дворе господского дома. Двор-то немаленький, сколько бы людей ни пришло – все бы влезли. Господин Эшбахта хоть не рад оказался тому, да отказать не мог, никак сестра родная замуж выходит. Двор подмели, лишнее убрали, соорудили амвон, тряпкой накрыли, алтарь воздвигли. Все еще вечером было сделано. Волков сестре в приданое дал четыреста монет. Жалко, конечно, но не мог же он своей сестре выделить меньше. А еще отписал ей в приданое одну девку дворовую, самую визгливую и суматошную, что его вечно раздражала нытьем и препирательствами. И болван Рене, как о том узнал, пришел благодарить, пришел с Бертье. Старый дурак шляпу от неловкости мял, в глазах у него слезы стояли, говорил, что благодарит Бога, что встретил Волкова на склоне лет. А кавалер только раздражался от этого. Он и так не очень рад был тому, что отдает сестру за Рене.
– Будет вам, хватит, Арчибальдус, – морщился кавалер, отмахиваясь. – Прекратите вы это.
– Он просто благодарен вам, брат, – заступалась за жениха Тереза. – Он говорил мне, что я сама большая драгоценность, а тут еще и деньги вы за меня дали, и холопку. Вот он и расчувствовался.
– Вот так вот! – удивлялся Бертье, слушая это все. – Это же какой вы, оказывается, ловкач, Рене. Жену приятную себе отхватили, так еще и приданое с холопкой взяли. Ну, вы ловки как угорь, Рене.
– Да не ловкач я, о чем вы, друг мой? – отвечал ротмистр, прикладывая руку к сердцу. – Я только на сестру господина Эшбахта претендовал, а приданое он сам выписал. От щедрот своих.
– Как же вам повезло, Рене, – не успокаивался Бертье и тут же оживился: – Кавалер, а сколько лет вашей старшей племяннице? Может, вы за меня ее отдадите?
Говорил он это, кажется, серьезно, и притом обе племянницы стояли тут же и слушали разговоры взрослых.
– Идите вы к черту, Бертье! – зло сказал Волков, которого все сильнее раздражала эта ситуация.
– Господи, Гаэтан, – махала на Бертье рукой Тереза, мать девочки, – что вы, у нее еще и кровь не пошла.
– Ну, через год-другой пойдет, – беззаботно заявил Бертье, – пока же можно и обручиться, а я подожду, когда невеста станет для свадьбы пригодна.
– К черту, Бертье, – только и мог ответить Волков.
А Тереза так и вовсе не нашлась, что сказать веселому ротмистру, только смотрела на него ошарашенно.
– Мама, так я не поняла, дядя меня отдает замуж или нет? – спрашивала девочка у матери то ли со страхом, то ли с восторгом, как только офицеры покинули дом.
– Нет, – за мать отвечал ей Волков, – молода еще. Учи грамоту пока.
На том дело не кончилось. Когда вроде все успокоилось, так госпожа Эшбахта, кривя губы, стала господину Эшбахта выговаривать:
– Что это вы моих холопок раздаете?
Это все Тереза слышала, которой та девка в приданое полагалась. Волков ответил жене едва ли не грубо:
– Не ваша она. Всех холопов ваш отец дал за вами в приданое мне. – И добавил, подчеркивая: – Дал мне! Все холопы дворовые – мои. Хочу – отдаю, хочу – продаю. И вас о том спрашивать мне не надобно.
Госпожа Эшбахта не ответила, но осталась сидеть злая. Делала вид, будто рукоделием занимается. Волков же сидел за столом и слушал, как девочки с братом Ипполитом учат слова, которыми писана святая книга. И кажется, он опять ненавидел эту женщину.
Господский двор был велик, а все равно все желающие поглазеть на свадьбу ротмистра Рене и сестры господина Эшбахта во двор не влезали. Одних солдат из рот Рене и Бертье пришло человек сто пятьдесят. Волков велел вперед баб пускать. Прибыли местные бабы и те, которых силком из-за речки привезли. Многие уже пузатые. Женщины и дети стояли в первых рядах.
А самыми первыми теснились блудные девки из трактира, им-то своей свадьбы даже во снах не увидать было, так хоть чужую хотели посмотреть. Позавидовать. А еще народ шел, так как знал, что ротмистр заказал из города угощения, и их уже привезли. В общем, для всех получился праздник.