ил. Садовник срежет ей в нашем саду розу, она ее в дом принесет, а на лице дурацкая улыбочка играет; вдыхает аромат, как будто колу смакует. Мне это начало действовать на нервы. Повздорили; я ей слово, она мне — десять. Когда брал ее в жены, я на такое не закладывался. Тогда она была моей «Мышкой», хорошенькой, но послушной. Не могла поверить в свое счастье: большой дом, собственная машина, прислуга… Вот ей все это в голову и ударило, стала огрызаться, дерзить, пока я ей как-то раз не врезал. Тут уж, сами понимаете, ей не до улыбок. Врезал-то я ей не сильно, отвесил пощечину, только и всего, но вид у нее был такой, точно я ей драгоценную челюсть сломал. Надулась, а потом, когда я по делам отъехал, дала деру, вернулась к родителям и подала на развод. А адвоката наняла на денежки, вырученные за драгоценности, которые я ей дарил. Разочаровался я в ней, я ведь человек старомодный, жена, считаю, да убоится мужа своего. Оттого на ваше агентство и вышел. Восточные жены, я не раз слышал, ведут себя образцово, делают, что им говорят, не спорят, во всем мужу потакают — вы понимаете, о чем я. А на фотографии, которую вы мне прислали, эта… как ее… ну да, Кулап, смотрится очень даже неплохо. Хотел заключить договор с вами лично, рад, что все вышло, как договаривались, спасибо поэтому, что приехали. Когда условимся о дате, вылечу в Бангкок, с ней познакомлюсь, и, если все пойдет гладко, ударим по рукам. Да, развода Вив добилась, и суд присудил выплатить ей сумасшедшую неустойку. Такой уж в этой стране закон — смех один, но, когда отдаешь половину нажитого, не очень-то смешно. Вот и Вив по суду досталась, почитай, половина всего моего имущества, представляете? Слава Богу, что она померла еще до того, как я подал апелляцию, поэтому, кроме гонорара юристам, ничего платить не пришлось. Попала в аварию. Ехала одна, свидетелей — никого, почему ее «мини» съехал с дороги в овраг, так и осталось неизвестным. Когда узнал, что произошло, мне ее жалко стало — несмотря ни на что. Потому и повесил здесь ее фотографию — чтобы было, что вспомнить. Не хотел, чтобы думали, что я на нее зуб имею. Хотите, спустимся в бар у бассейна — пропустим по маленькой? По-моему, вам не повредит. У меня отличный выбор виски — если, конечно, этот напиток вам по нраву. Сюда, пожалуйста. А это я у входа в Букингемский дворец, мне в тот день вручали орден Британской империи. Да, эта штучка обошлась мне в целое состояние. Нет, не фотография — орден этот.
Эндрю МоушенСтихиПеревод Григория Кружкова
Говорит Кит
Сперва было трудно поверить, что я и впрямь
существую. Кто я — животное или часть суши?
Скорее, животное (решил я), и в этот момент
услышал звучащий свой голос. Он был не столько
средством общения с миром, сколько уликой
моего одиночества в этом неведомом мире.
И все-таки я продолжал возвещать о себе
чудными звуками, придававшими особую форму
всему, что я видел, — то есть огромной вселенной
без частей и границ, без перекрестков и вех
(не говоря уже о дверях и стенах). Только теченья,
несущие с собой прохладу или тепло, да порою,
когда я всплывал, солнечный свет или лунный
омывали меня, и я не мог не заметить, что свет
и медлительность грозят мне великой бедой.
Перестав быть богами или чудищами пучин,
мы не приобрели взамен инстинкта самосохраненья.
Когда вы набросились на нас со своими шлюпками и
гарпунами,
мы могли бы нырнуть и скрыться в глубине, но
вместо того
оставались на виду и гибли. Из чего вы могли
заключить,
что мой мощный лоб — не свидетельство большой
мудрости,
а скорее иллюзия. И хотя мы порой собирались в
стада
и делали неловкую и слабую попытку уплыть и
спастись,
в общем, мы производили впечатление неразумных
существ.
Смело скажу, никогда меня так не изумляла моя
величина,
как в тот день, когда Брендан Мореплаватель принял
мою спину
за остров и со своей командой монахов высадился на
меня.
Они собрали выброшенные морем обломки,
разожгли костер
и прочли благодарственный псалом. Позже, когда
они спали,
я отвез их к отмели, откуда они смогли выйти на
берег.
Когда мой голос был впервые записан на
магнитофон,
подумали, что это трескаются скалы на морском дне;
казалось, это был самый громкий звук, издававшийся
каким-либо животным, когда-либо жившим на земле.
Но я еще могу производить тихие мягкие щелчки,
или скрип, похожий на скрипенье тюремной двери,
или лязг вроде лязганья той же самой железной
двери
каждые семь секунд, или писк вроде азбуки Морзе,
похожий на разговор в эфире; это самый узнаваемый
звук
и в то же время самый таинственный, ибо он
отвечает
вашим сокровенным желаниям откликнуться,
войти с ним в контакт,
хотя вы не можете ни понять его, ни ответить.
Теперь, когда она уплыла, мне остается одно:
вспоминать и гадать. Я слышал ее лишь однажды
(это было как трепет набежавшей и отступившей
волны),
но ни разу не видел хотя бы мельком. С тех пор
зеленые галереи и залы моих бесконечных чертогов
потускнели, в них поселилась пустота.
Я нырял в темную глубину, но и в самой бездне воды
не сыскал ее. Была ли она вообще? Нет ответа.
Жизнь без нее, чем ее ни заполни, это не жизнь
вообще,
а злая участь. Но неудачником не признаю себя
никогда.
Я — лишь пленник горизонтов, закатов и
мучительных спазм
земли, и я благодарен за все, что я здесь испытал.
Я подарил вам множество дивных и страшных
историй,
миллионы теплых огней, прекрасную смазку для
часов
и других точных приборов, китовый ус
для корсетов и прекрасную кость для поделок и
украшений,
доброе съедобное мясо и — не забыть бы в конце! —
благовонную амбру, которая, как один зоолог сказал,
напоминает ему «английский лес весной и, особенно,
аромат
прохладной темной земли под слоем снятого мха».
А напоследок я вам подарю одиночество и тишину.
Сосновая шишка
В Берген-Бельзене,
на мощеной тропе,
обходящей одну за другой
братские могилы,
похожие на вытянутые в длину
неолитические курганы,
и огибающей отдельные плиты,
людей или целых семей,
в том числе Анны Франк,
поставленные не там, где лежат их тела,
ибо, где они лежат, неизвестно,
но в память о них
я подобрал сосновую шишку,
одну из тысяч, валявшихся на земле.
Я привез ее домой
и положил на подоконник,
где она обрела свое место,
обвеваемая ветерком
и нежарким английским солнцем.
Спустя некоторое время
ее коричневые чешуйки
оттопырились и задеревенели,
и вся она стала похожа
на зверька с множеством зияющих ртов,
распяленных в немом крике.
Я поднял ее —
она стала намного легче, чем прежде,
почти невесома,
и лишь тихонько потрескивала,
когда я сдавливал ее между пальцев,
возвращая меня к тому дереву
с обгорелым, потрескавшимся стволом,
к мощенной плиткой тропе,
к цветущему вереску на могилах
и возносящейся в небо
песне жаворонка.
Маленький зверек. Сиротка,
забытая миром.
Подскажи, что мне делать с тобой,
бесполезный найденыш.
Я молчу. Я вздрагиваю,