В организации и руководстве сектором Лихачев проявлял во все времена удивительную твердость и независимость от каких-либо указаний или даже «веяний». Так, Яков Соломонович пришел к нему в самый разгар борьбы с «космополитизмом», уволенный с прежней работы именно как «космополит»… И Лихачев после короткого с ним разговора взял его в сектор!
Лихачев заботился не только о процветании науки. Он видел все. Однажды после заседания сектора он спросил одного из сотрудников, Гелиана Прохорова, почему у него такой утомленный вид. Тихий вопрос Лихачева прогремел как гром. Собиравшиеся уже выходить из зала — вернулись. Многие уже знали из передачи радио «Свобода» об обысках в квартире и на даче Прохорова. Причиной обыска были отношения Гелиана Михайловича с Александром Солженицыным. В те годы не было более уважаемой, даже культовой фигуры в среде интеллигенции, чем Александр Солженицын. Все авторитеты, усиленно создаваемые советской властью десятилетиями, в тот период померкли, а мученик Солженицын, замечательно рассказавший в своих книгах о страданиях страны под пятой большевиков, стал героем. Власть не могла этого стерпеть. За одно только чтение солженицынской книги можно было схлопотать срок. Но это уже не помогало. Восхищение, преклонение перед именем Солженицына только росло. И Прохоров, как многие из нас, разделял эти чувства. И чтобы хоть как-то реализовать их, послал Солженицыну «Доклады отделения этнографии» Географического общества со своей статьей об этнической интеграции в Восточной Европе в XIV веке. Свои чувства Гелиан Михайлович высказал в подписи к статье. Вспоминая, что в «Раковом корпусе» герой ностальгически вздохнул о Фонтанке, Прохоров сообщил Солженицыну о готовности принять его на этой замечательной реке, возле которой тогда жил.
«К моему удивлению, — пишет Прохоров, — он мне ответил. Сначала я не понял, от кого эта открытка:
26. 4. 68. Многоуважаемый Гелиан Михайлович! Спасибо за присланную книгу. Такие вещи люблю, и интересно мне, и нужно — но нехватка времени, как ущелье, и не знаю, когда выберусь, когда доберусь. Всего доброго! Жму руку! А. Солж.».
Несомненно, открытка эта была зафиксирована органами и Гелиан Михайлович был «взят под колпак». И он это понимал. Но в те годы запах свободы пьянил, хотелось сделать что-то смелое, вольное, назло этой опостылевшей власти.
На конференции в Софии Прохоров познакомился с эмигрантом, сыном офицера Семеновского полка, который попросил передать Солженицыну мемуары своего отца «Моя служба в старой гвардии». Как раз тогда появился в «тамиздате» «Август Четырнадцатого», где Солженицын писал, что нуждается в мемуарах о предреволюционной России. Гелиан согласился и, вернувшись в Россию, через знакомых передал книгу Солженицыну. Сыну мемуариста послал открытку, что «книга на месте». К этой открытке чекисты и привязались.
На допросах следователь упрямо доказывал, что «книга на месте» — это, значит, у Солженицына. Гелиан утверждал: «на месте» — это значит на полке в квартире у того, у кого он брал эту книгу почитать. Человека этого не называл.
Ничего не доказав, чекисты прислали письмо в Пушкинский Дом, где вина Прохорова объявлялась доказанной. Они требовали читать это письмо во всех отделах, чтобы и другим было страшно.
После протеста Прохорова, поданного в прокуратуру, появилось второе письмо, еще более злое и «личное» — рассказывалось о «неискренности» Гелиана Прохорова на следствии. Вскоре в Пушкинский Дом явились представители КГБ и Василеостровского райкома партии, заставили провести общее собрание. На этом собрании они добивались, чтобы, как в «славные тридцатые», коллектив обратился к властям с требованием о лишении Прохорова советского гражданства и ученой степени кандидата филологических наук. Конечно, времена были уже не те, когда «единодушно» требовали расстрела, но, скажем, за отъезд дочери за границу могли «по требованию коллектива» лишить степени и уволить.
В Пушкинском Доме все пошло не так. Гелиан Прохоров вспоминает:
«Я произнес блеклую ответную речь, из которой следовало, что я этого не хочу (того, что требовали „органы“. — В. П.)… И мои сотрудники во главе с председательствовавшим директором, мало мне даже знакомым, Василием Григорьевичем Базановым, и двумя академиками в зале: Михаилом Павловичем Алексеевым и Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, сделать это не согласились. Только стукач-завхоз и чекист-пожарник изо всех сил, но без успеха, старались помочь представителям двух ветвей, росших из одного корня. Сочетавший партийность с упрямым благородством, Василий Григорьевич был затем вызван в райком, и его настиг очередной инфаркт».
Спустя год после этих событий Прохоров был снова вызван в Большой дом на Литейном, где его измором заставили подписать бумагу о том, что он получил предупреждение о его деятельности, граничащей с преступлением. Когда измученный многочасовой «беседой» Прохоров подписал предупреждение, следователи возликовали: «Теперь мы с вами увидимся уже в другой обстановке!»
Дальше события, по воспоминаниям Прохорова, опубликованным в сборнике «Дмитрий Лихачев и его эпоха»[1], происходили следующим образом: «Мое непосредственное начальство, Дмитрий Сергеевич Лихачев был вызван в Смольный, в обком партии (хотя всегда был беспартийным), к всесильному секретарю обкома Григорию Романову, и тот, между прочим, упрекнул академика за то, что он оказывает покровительство таким людям, как я. Что сказал или пообещал ему Лихачев, не знаю, но Романов согласился прекратить преследование меня и начать выпускать Веру, его дочь, талантливую ученую, за границу. И свое обещание Романов выполнил.
Машины, дежурившие около дома в городе и вдруг освещавшие фарами ночных прохожих около дачи, исчезли; вызовы, допросы прекратились, слежка тоже — или пошла по другому режиму… Но главное — я остался на свободе, в России и в Пушкинском Доме, некогда приглашенный туда и сохраненный там Дмитрием Сергеевичем Лихачевым».
При этом вовсе нельзя сказать, что общая обстановка в Пушкинском Доме благоприятствовала Лихачеву и его благородным начинаниям. Скорее наоборот! Очень подробно о деятельности Лихачева и обстановке тех лет рассказывает сборник воспоминаний современников, составленный одним из ближайших сподвижников Лихачева Евгением Водолазкиным. Вот отрывок из воспоминаний Александра Васильевича Лаврова, ныне академика:
«В те недоброй памяти годы Пушкинский Дом являл собой диковинный симбиоз подлинного культурного оазиса, вместилища замечательных умов и талантов с оголтелой партийно-пропагандистской конторой».
В институте и среди научных сотрудников было полно ортодоксов, пытающихся «верностью советской власти» компенсировать свою малую одаренность и недостаточную образованность. Они яростно ненавидели этого «аристократа» Лихачева и не упускали случая его «укусить». Они старались набирать себе подобных, и благодаря их усилиям Пушкинский Дом в некоторые десятилетия имел репутацию весьма реакционного и даже черносотенного заведения. Вот в такой обстановке существовал и действовал Лихачев.
«Будучи председателем редколлегии „Литературных памятников“, ДС активно содействовал выходу двух книг, к которым мне довелось иметь отношение — „Петербурга“ Андрея Белого и „Ликов творчества“ Максимилиана Волошина, — вспоминает Лавров. — При содействии его была выпущена и другая знаковая книга — книга прозы Пастернака „Воздушные пути“, после того как имя Пастернака многие десятилетия было под запретом, и к тому же после выхода скандального для начальства „Доктора Живаго“. Комментарии к „Воздушным путям“ делали А. Лавров и С. Гречишкин, вступительную статью написал Лихачев».
Именно он, опираясь на лучших, талантливых, смелых молодых сотрудников, возвращал нам запрещенную русскую литературу.
Вспоминаю Сашу Лаврова той поры — веселого, румяного, с короткой интеллигентной бородкой. Ходил он очень быстро, почти бегал. В огромном раздутом портфеле, с которым он не расставался, соседствовали самые смелые книги «тамиздата» с бутылями прекраснейшего портвейна. Этот «джентльменский набор» был весьма характерен для молодых интеллектуалов той поры. И этот «багаж» вовсе не оказался губительным — скорее наоборот. Александр Лавров стал академиком, одним из главных специалистов по Брюсову, Белому, Соллогубу. С восторгом вспоминаю годы веселой, отчаянной молодости, выпущенную А. Лавровым и С. Гречишкиным книгу весьма смелых, даже шокирующих рассказов Валерия Брюсова, которого у нас долгое время рисовали верным слугой Советов. А Гречишкин и Лавров «освободили» и Брюсова из-под гнета! Замечательно было тогда. И многое происходило именно под «патронажем» ДС, как его кратко, но почтительно называли молодые интеллектуалы.
Вспоминаю и я свою первую встречу с Лихачевым в те годы. Непосредственного отношения к филологии я не имел, увлекался больше литературой, но крепко дружил с молодыми специалистами из Пушкинского Дома, особенно с Игорем Павловичем Смирновым, работавшим тогда в Секторе теории литературы (расположенном в верхней башне, откуда открывался чудный вид на разлив Невы у самой Стрелки и Петропавловку).
Однажды мы «отдыхали», а точнее — веселились с Игорем Павловичем в Доме творчества в Комарове, у Финского залива, а поскольку ночь была белая, мы и не заметили, как она наступила. Поняли мы это, лишь когда обнаружили, что магазин, который нам очень был нужен, — закрыт!
Открывался он лишь в девять утра, а продажа алкоголя начиналась аж в одиннадцать. Это было, конечно, разумно. Начинать пить с утра было неправильно, разве что за исключением некоторых особых случаев.
Явившись в девять и получив отказ, правда, мягкий, от знакомой продавщицы, буянить мы и не думали.
Мы просто вышли и прямо напротив витрины смиренно встали на колени на чудесный, желтый, сухой песок (Комарово стоит на отличном песке, поэтому и комаров в нем очень мало). Мы смиренно и даже, я бы сказал, отрешенно стояли на коленях. Лишь иногда, когда продавщица, оборачиваясь, смотрела на нас, мы низко, до самой земли — точнее, до песка — кланялись. Это было совсем не трудно, и даже полезно для мышц, поэтому не скажу точно, через какое время продавщица обернулась и призывно махнула рукой. Мы робко вошли и интеллигентно взяли лишь «маленькую», чем, надо сказать, приятно поразили и продавщицу, и себя. Но весь день топить в водке мы и не собирались: так, по рюмочке для большей сообразительности, и — работать. Впереди был упоительный день, писать с Игорем Павловичем мы любили, каждый свое. Игорь Павлович был тогда аспирантом Дмитрия Сергеевича Лихачева, о чем неоднократно рассказывал, упоминая шефа с уважением, что в эпоху торжествующего нигилизма было редкостью.