— Да? — спросил я Курбатова. — И как вам это? Не чересчур? Не думаю, что для вас это было слишком приятно.
— …Конечно, это был шок. Я посидел некоторое время, приходя в себя. В мастерской, кажется, не знали, чей я зять… Может, обойдется? Но потом все же встал и пошел к Сперанскому. Мой принцип — быть честным во всем. «Знаете, — сказал я Сперанскому, — в газете появилась разгромная статья о нашем проекте… что мы портим всю перспективу Невы». «Да, слышал об этом, — спокойно проговорил он. — И что?» — «Дело в том, что автор этой статьи, академик Лихачев — мой тесть». Сперанский был умный и очень порядочный человек. К тому же отличался быстротой реакции. «Ну и что? — тут же сказал он. — Идите и работайте».
— И ваши отношения со Сперанским не испортились?
— Да нет. Скорее, даже наоборот. До этого он как-то не выделял меня из общего числа сотрудников, а тут вдруг начал общаться и даже посылать в интереснейшие командировки: почувствовал мою откровенность, честность, что ли…
— А почему Дмитрий Сергеевич был против? Форма не понравилась? Слишком простая?
— Ну, не совсем так. Неверно считают его исключительно поборником старины, классицизма. У него еще в школе Мая был замечательный учитель рисования и черчения, который внушал им, по моде тех лет, что будущее архитектуры — в пересечении первичных геометрических форм.
— Кубизм?
— Конструктивизм. Так что Лихачев любил новую архитектуру. Из одной поездки даже привез мне альбом Корбюзье. Но в данном случае — многое было против. Как раз общественное мнение поворачивалось к сохранению исторического наследия, а при строительстве гостиницы предполагался снос исторического дома хирурга Пирогова. Против этого Лихачев и выступил. Кроме того — не устраивала его высота гостиницы — более 42 метров. Он писал, что в этой акватории есть уже одна доминанта — Биржа, и появление второй доминанты разрушит гармонию. В общем — был прав.
— А что дома? Как вы после этого с Дмитрием Сергеевичем… пили чай?
— Так же, как и раньше — абсолютно дружески. Тему гостиницы не затрагивали. Ну — Вере я, конечно, высказал свое огорчение… Но что делать? Общественное для него было выше личного! Об этом я и говорю во всех интервью…
— А вы как относились к реконструкции Невского? — спросил я Юрия Ивановича. Раз я сумел оказаться в его обществе — выясню заодно и эту тему, к которой прикасался Дмитрий Сергеевич.
— Тоже отрицательно. Я как раз тогда приехал из Вильнюса. Там было много новых интересных архитекторов. Здорово строили новые дома, но и на главной старинной улице перестроили интерьеры первых этажей. Что мне не понравилось. Приехал сюда — и тут на углу Невского и Литейного открылось как раз знаменитое кафе «Сайгон». Интерьеры полностью переделаны. И на стенах — петухи. И я тогда написал статью в «Ленинградскую правду» — «Нужны ли Невскому петухи?». Тут как раз приехали немецкие журналисты и стали говорить на встрече с Куртыниным, главным редактором «Ленинградской правды»: вы пишете только то, что вам велит ваша партия! И Куртынин показал им мою статью: «Вот, начальство за переоборудование Невского, а мы печатаем статью против!» Так что мы с Дмитрием Сергеевичем действовали независимо, но — в одном направлении. А его выступление на Градостроительном совете против реконструкции Невского было встречено аплодисментами!
…Да. Обуздал он не только власть, попытавшуюся нарушить традиции, но и хваткое, удалое племя художников… И Невский тогда остался, как был: в обшарпанных, но строгих фасадах.
А роль Лихачева в городе — и в стране — все возрастала. Его уже боялись — и прислушивались к нему. Хотя любили не все. Ему уже приходилось бороться не только с властями — порой недовольство его вызывали и «новые голоса».
Чрезвычайно знаменательна и довольно рискованна (для репутации Лихачева в глазах «передовой общественности») была его схватка с весьма модным тогда, чрезвычайно талантливым и смелым молодым казахским поэтом Олжасом Сулейменовым. Стихи его поражали яркостью, смелостью. Особенно его любили за то, что «вспыхнул» он в феодально-партийном Казахстане, где, казалось нам, все давно покрыто толстым слоем пыли и уже никогда не шевельнется. И вдруг! Помню, с каким упоением мы цитировали его яркие, дерзкие стихи: «Строители опять „строили“»…
В смысле — сообразили на троих.
«…Потом, как водится, стравили».
Цитирую по памяти — не хочется лезть в пыльный архив… Казахский ренессанс — вот чем был для нас Сулейменов! Олжас выпустил свою очередную лихую книгу «Аз и я», где среди прочих дерзостей вдруг высказал мысль о тюркских корнях «Слова о полку Игореве». Такой «вольности» Лихачев не мог простить даже «звездному» Сулейменову. И появилась суровая отповедь Лихачева — причем в партийной газете. «Правда», где он вполне обоснованно разбил все доводы Сулейменова. Разумеется, обвинений в национализме Лихачев не выдвигал, но зато постарались другие. Клеймо «буржуазного националиста» надолго прилепилось к Олжасу, и 17 лет его не печатали. Но популярность его не проходила, и он выдержал опалу и вернулся во славе. В одном из своих интервью он говорит об уважении к Лихачеву и его позиции и о том, что ни в коей мере не считает его «организатором гонений». Хотя смелость Лихачева в этом деле надо признать. «Приструнив» Сулейменова, он рисковал — клеймо «реакционера», «гонителя свобод» в те бурные годы можно было заработать легко — и надолго. Но Лихачев не уступил, стоял на своем. И не гнулся ни в одну сторону — ни «вправо», ни «влево». Он был заступником!.. Но порой — заступником идей, а не людей. Идеи для него были выше.
Но когда деятельность конкретных людей совпадала с его идеями — тут его заступничество было очень активным. И уж репутация «душителя» и «гонителя» никак не подходит к нему. Он столько сделал для поддержки и даже спасения новой литературы!.. Но только той, что была ему действительно по душе, а не навязана «капризной модой». Всеобщая любовь именно к Лихачеву — одному такому среди других великих — объясняется просто: другие великие кажутся «бронзовыми», в них уже не проникает ничто, а он многое любил действительно и горячо, в том числе настоящую литературу, и бился за нее.
Может, он и «приложил» сгоряча замечательного поэта Сулейменова, но зато скольких он поддержал, порой — рискуя! Именно он увлеченно и бескорыстно способствовал громкой славе замечательного петербургского поэта Виктора Сосноры. Это поэт трудный, не для толпы и тем более не «для начальства», чтобы услышать его, нужны были тонкий литературный слух и трепетная душа — и все это у Лихачева было, в отличие от многих увенчанных, но замкнутых в себе. Лихачев видел, что Соснора — человек неуправляемый, дерзкий, в те годы, как и многие из нас, бурно выпивающий, порой на грани и за гранью скандала. Но «чопорного», «аскетичного» Лихачева стиль письма и образ жизни Сосноры отнюдь не отпугнули — литературу он ставил превыше всего. Не просто зная, но «переживая душой» историю литературы, он не мог не чувствовать, что настоящее искусство всегда «на грани», на риске — и часто нуждается в спасении. И «сомнительного» для властей Соснору он спас. Конечно, особенно Лихачев полюбил Соснору за то, что тот поначалу писал «древнеславянские стихи». Первая книга Сосноры «Всадники» вышла в 1961 году со вступительной статьей Лихачева — без нее она бы не вышла.
Я всадник. Я воин. Я в поле один.
Последний династии вольной орды.
Я всадник. Я воин. Встречаю восход
С повернутым к солнцу веселым виском.
Я всадник. Я воин во все времена.
На левом ремне моем фляга вина.
На левом плече моем дремлет сова,
И древнее стремя звенит.
Но я не военный потомок славян.
Я всадник весенней земли.
Помню стихи Сосноры в чрезвычайно популярном тогда «Огоньке» с его миллионными тиражами. Появиться там — значило прославиться на всю страну. И Соснора прославился. И, конечно, именно благодаря вступлению, написанному Лихачевым, он оказался там. Помню ту глянцевую страницу в «Огоньке» и поразившие меня своей веселой музыкой «Песни Бояна». Конечно, можно сейчас раскопать в пыли на полке тот журнал, а тем более — отыскать строки в Интернете. Но то будет уже реставрация, реанимация. Главное, как это отпечаталось в душе и помнится до сих пор (пусть даже с какими-то ошибками).
И заиграл о Загорье,
о загорелых ратниках,
о тропках, что зигзагами
уводят в горы раненых.
Сказы и мифы хрустели в его руках, издавая (не без влияния Маяковского, Хлебникова, Бурлюка) диковинные звуки.
Аленушка,
трудно?
Иванушка,
украли?
Эх, мильонострунно
играйте, играйте!
И в конце:
Расторгуйте храмы,
алтари разграбьте,
на хоругвях храбро
играйте, играйте!
На парных перинах
предадимся росту!
Так на пепелищах
люди плачут,
поэты — юродствуют.
Соснора — что для поэта вовсе не вредно — прожил бурную жизнь, мальчиком побывал на Кубани в партизанах, скрывался с ними в плавнях, о чем тоже написал — как умеет лишь он:
Фашист шевелюрою тряс импозантно.
И падали, падали мы, партизаны!
…и заканчивается, кажется, так:
И нету ни Дона уже, ни Кубани…
Соснора необычен во всем. В поэты попадали тогда в основном геологи, потом — филологи, а он после армии работал на заводе, и экстравагантность поведения русского мастерового выделяла его из толпы: на «гениального слесаря» шли тогда толпой даже иностранцы.
Потом его на долгое время затмила блистательная московская когорта — Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко. С некоторыми из них, особенно с Ахмадулиной, он дружил, все они им восхищались, но столь шумного успеха, как они, он не имел. Что-то в «эстрадном шуме» его не устраивало, ему интереснее была тихая, кропотливая возня с буквами. Один лишь раз прозвучал его дружеский упрек поэту Евтушенко, в стихотворении, посвященном ему: