цом упал на колени.
Подошла Сильвах, и Аббан обнял ее за талию:
– Ах, Хасик, до чего хорошо, что ты заглянул! Полагаю, ты помнишь мою дочь Сильвах? Прошлой весной ты лишил ее девственности. Я пообещал ей место в первом ряду, когда настанет час полюбоваться на то, что я сделаю с тобой в ответ.
Сильвах осталась незамужней, и ей не пришлось поднимать покрывало, чтобы плюнуть шаруму в лицо. Хасик рванулся к ней, но шарахи быстро придержали его, чуть не задушили и снова повергли на колени. Аббан поднял руку, и вперед выступил ха’шарум, который до сей поры скрывался в тени. Нанджи славились пыточным мастерством, и этот коротышка не был исключением. Он двигался с легкой грацией, безмолвный как смерть, – разве что тенькнул острым кривым клинком, когда извлекал его. У Хасика выкатились глаза, но он не мог протестовать, ему перекрыли воздух.
Коротышка поразмыслил.
– Будет проще, если положить его на спину. – Он говорил глухо и тихо, почти шептал. – И хорошенько придержать за руки и ноги.
Аббан кивнул и громко хлопнул в ладоши. Шарахи провернули шесты, опрокинули Хасика навзничь, а двери распахнулись, и в помещение вошла толпа женщин в черном – жены и дочери Аббана. На многих были брачные покрывала; другие, как Сильвах, оставались с открытыми лицами. За минувшие годы далеко не одна из них пала жертвой внимания Хасика.
Четыре женщины принесли собственные шесты для ловли алагай и немедля заарканили ступни и кисти Хасика, затем затянули петли. Шарум был славен силой, что ведома только воину, который регулярно заряжается магией от истребленных алагай, однако на стороне женщин оказался численный перевес и рычаги, а потому его скрутили быстро даже без помощи шарахов. Ха’шарумы ослабили петли, чтобы все насладились воплями и безумными беспомощными корчами Хасика. Нанджи рассек его шаровары.
Женщины дружно расхохотались, когда обнажился вялый член. Усмехнулся и Аббан, он знал, что присутствие женщин тысячекратно усиливает боль и унижение Хасика.
– И этой жалкой штуковины боятся мои женщины, когда ты приходишь в шатер?
– У псов, отец, тоже маленькие члены, – возразила Сильвах. – Это не значит, что мне охота такого отведать.
Аббан не спорил.
– Дочь дело говорит, – сказал он Хасику и кивнул нанджи. – Отрежь его.
Хасик взвыл, снова дернулся, но это не помогло – женщины держали крепко.
– Я аджин’пал Избавителя! Тебе это с рук не сойдет, хаффит!
– Скажи ему, Свистун! – рассмеялся Аббан.
Насмешливое прозвище Хасик получил, когда Керан выбил ему в шарадже зуб за то, что обозвал Аббана сыном пожирателя свинины.
– Сообщи всему миру, что хаффит отсек твое достоинство, а дальше слушай смешки за спиной!
– Я убью тебя! – проревел Хасик.
Аббан покачал головой:
– Я важнее для Избавителя, Хасик, чем ты. – И показал на троих ха’шарумов. – В своей мудрости он выделил воинов для моей охраны. И для защиты чести моих женщин, – добавил с улыбкой.
Хасик снова открыл рот, но Аббан подал знак, и шарахи лишили его воздуха.
– Время беседы истекло, мой старый друг. В шарадже нас учили принимать боль. Надеюсь, ты усвоил уроки лучше, чем я.
Нанджи – искусный, как дама’тинг, – сработал быстро. Туго перевязал стебель вместе с мошонкой, отрезал их, бросил на блюдо и вставил металлическую трубку для отвода мочи, после чего умело зашил рану. Закончив, он поднял блюдо:
– А с этим что делать, хозяин?
Аббан посмотрел на Сильвах.
– Собак сегодня еще не кормили, отец, – заметила та.
Аббан кивнул:
– Прихвати сестер и позаботься, чтобы собакам было что пожевать.
Девушка взяла блюдо и пошла к выходу; женщины бросили шесты и последовали за ней, они смеялись и дружески переговаривались.
– Я упрошу их сохранить тайну, друг мой, – сказал Аббан, – но ты же знаешь, каковы эти бабы. Поделишься с одной – глядь, а уже знают все. Очень скоро ни одна женщина на базаре не убоится Хасика, мужчину с женской щелью между ногами.
Он бросил воину на живот тяжелый кожаный мешок, чем вызвал болезненный стон.
– Отнеси это Дамаджах по пути во дворец.
Джардир спустился за Инэверой по витой лестнице, которая вела из личных покоев в подземный дворец. Ему ни разу не понадобилось там побывать, поскольку в ночи он не прятался вот уже четверть века, и он исполнился умеренного любопытства по мере схождения. Их путь освещался меточным светом, но Джардиру хватало коронного видения. Он обнаружил дозорных-евнухов, что таились во тьме, так же легко, как в солнечный день. Их ауры были чисты и выдавали предельную верность его жене. И это радовало. Ее безопасность – прежде всего.
Она провела его через извивистые туннели, недавно высеченные в скале, и мимо нескольких дверей, оставила позади даже стражей. Наконец они прибыли в каморку, где на подушках чаевничали мужчина и женщина.
Инэвера плотно прикрыла дверь, и пара быстро поднялась на ноги. Женщина выглядела как заурядная даль’тинг, закутанная в черное, за исключением глаз и кистей. Мужчина, одетый в бурое платье хаффита, тяжело оперся на трость, когда вставал. Его аура резко обрывалась на середине ноги.
«Калека», – отметил Джардир. Не было нужды спрашивать, кто это такие. Ауры рассказали ему все, но он предоставил Инэвере соблюсти церемонии.
– Достопочтенный муж, – сказала она, – позволь представить моего отца, Касаада асу Касаад ам’Дамадж ам’Каджи, и его дживах ка – мою мать Манвах.
Джардир отвесил низкий поклон:
– Мать, отец. Для меня честь наконец-то с вами познакомиться.
Чета поклонилась в ответ.
– Честь для нас, Избавитель, – ответила Манвах.
– Матери незачем закрывать лицо в обществе мужа и детей, – заметил Джардир.
Манвах кивнула, отбросила капюшон, сняла покрывало. Джардир улыбнулся – увидел в ее лице много знакомых, любимых черт.
– Теперь мне ясно, от кого досталась Дамаджах ее легендарная красота.
Манвах вежливо потупилась, но слова, хотя и искренние, не тронули ее. Аура оставалась колючей, сосредоточенной. Джардир уловил ее гордость за дочь и ответное уважение Инэверы, но в комнате царила неловкость. Она колыхалась в аурах жены и ее родителей. Клубок противоречивых чувств: гнев, страх, стыд, любовь, которые удваивались и учетверялись в себе, и в центре каждого – Касаад.
Он присмотрелся к тестю-хаффиту, проник в его ауру глубже. Тело мужчины покрывали шрамы, что изобличали воина, однако колено пострадало не от зубов и когтей алагай. Рана ровная – хирургическая.
– Ты был шарумом, – предположил он, – но потерял ногу не в бою. – Эти слова породили острую волну, предоставили новые сведения. – Ты лишился черного за преступление. Ногу отрезали в наказание.
– Откуда ты… – начала Инэвера.
Джардир перевел на нее взгляд и продолжил читать по волнам эмоций, которые связывала ее с отцом.
– Жена и дочь давно бы тебя простили, но не смеют. – Он снова посмотрел на Касаада. – Что же это за непростительное деяние?
В аурах Инэверы и Манвах отразился испуг, но Касааду было хуже: он побледнел в свете меток и по лицу заструился пот. Навалившись на трость, он опустился на колени со всем возможным достоинством, положил ладони на пол и уперся лбом в толстый ковер.
– Избавитель, я ударил мою дочь-дама’тинг и убил старшего сына за то, что он стал пуш’тингом, – признался он. – Я считал себя правым, защитником закона Каджи, хотя сам нарушал его пьянством и поведением, которое обесчестило мою семью гораздо больше, чем сын. Соли был храбрым шарумом и отправил в бездну множество алагай. А я был трусом, напивался в Лабиринте и прятался на нижних уровнях, где алагай появляются редко.
Он поднял мокрые от слез глаза и повернулся к Инэвере:
– Дочь имела право убить меня за мои преступления, но сочла большим наказанием сохранить мне жизнь позорную и без конечности, которой я ее ударил.
Джардир кивнул, посмотрел на Инэверу и ее мать. Лицо Манвах, как и мужнино, было залито слезами. Глаза Инэвера оставались сухими, но боль, что промелькнула в ауре, стала не менее красноречивой. Рана зияла слишком давно.
Он снова посмотрел на Касаада.
– Милость Эверама безгранична, Касаад, сын Касаада. Непростительных преступлений не бывает. Я вижу, в сердце ты осознал и оплакал свои действия, а потеря сына со временем покарала тебя суровее, чем утрата ноги и чести, вместе взятых. Ты больше не сворачивал с пути Эверама. Если желаешь, я верну тебе черные одежды, и ты сможешь умереть достойно.
Касаад печально взглянул на жену с дочерью и покачал головой:
– Я думал, Избавитель, что жить хаффитом позорно, да только, правду сказать, никогда раньше не был так счастлив и не видел пути Эверама столь ясно. Я увечен и не смогу послужить тебе в Шарак Ка, так что позволь уж мне умереть хаффитом, чтобы стать лучше в жизни следующей.
– Как пожелаешь, – кивнул Джардир. – Эверам заставляет души хаффитов ждать вне Небес, пока не наберутся мудрости для возвращения на Ала людьми уже лучшими. Я стану молиться за тебя, но, когда придет срок, не думаю, что Создатель протомит тебя долго.
Аура Касаада изменилась, бремя исчезло. Другой стала и паутина связей между тремя, но в ней так и не установилась гармония, положенная обласканной Эверамом семье.
Джардир обратился к Манвах, проник и в ее сердце:
– После преступления вы перестали жить мужем и женой, тебе невыносимы прикосновения убийцы твоего сына.
Невозмутимая, сосредоточенная аура Манвах похолодела от страха и благоговения. Она тоже опустилась на колени и приложилась лбом к полу.
– Это так, Избавитель.
– Даже жена хаффита обязана оставаться женой, – сказал Джардир. – А потому решай сейчас. Либо найди в своем сердце прощение, либо я расторгну ваш брак.
Манвах взглянула на мужа, и Джардир увидел, как ворошит она годы, вспоминает того мужчину, каким он был, и сравнивает его с нынешним. Неуверенно, медленно она протянула руку. Вздрогнула, когда коснулась кисти Касаада, который крепко сжал ее в ответ.