Рожер шагнул вперед, отбросил пестрый плащ и протянул руку:
– Я герольд Лощины Избавителя. Рожер Восьмипалый, бывший подмастерье Аррика Сладкоголосого, который служил герольдом у герцога Энджирского Райнбека.
– Восьмипалый? – переспросил мужчина. – Тот самый, кого называют волшебным скрипачом?
Рожер широко улыбнулся и кивнул.
– Ты знаешь, как зовут нас, но не назвался сам, – заметила Лиша. – Не гласный ли Гавольд передо мной?
– Эй, а ты-то откуда знаешь?
– Однажды мне написала ваша травница, Ана. Спросила совета, как вылечить твою дочку Тею от надсадного кашля. Надеюсь, девочка поправилась?
– Это случилось десять лет назад, – проворчал Гавольд. – У нее уже свои дети, и мне не нравится, что они спят в полумиле от оравы кровожадных красийцев. Мы много чего наслушались от тех, кто пережил зиму, спасаясь от них.
Он посмотрел на Каваля с Энкидо, и его поросшая щетиной губа дернулась вверх, обнажила клык. Лиша мысленно взмолилась, чтобы наставник не заглотил наживку, и облегченно вздохнула, когда он смолчал.
– Я не могу сказать за весь народ, но за людей в моем караване ручаюсь. Если их не трогать, то и они никого не тронут. Большинство останется в повозках на дороге, но у меня престарелые родители, и я буду крайне признательна за пару-другую кроватей. Мой герольд уже сказал, что мы в состоянии заплатить – как золотом, так и увеселением.
Гавольд плотно сжал губы, но кивнул.
Лиша сидела в пивном зале с родителями, Гаредом, Уондой, Кавалем и Энкидо, а Рожер настраивал скрипку. Он устроился в темном углу на простом стуле с жесткой спинкой, а Сиквах с Аманвах опустились на колени по обе стороны от него, подостлав чистую ткань. Лиша видела, что наставнику и евнуху не по себе из-за выступления Аманвах и Сиквах – неслыханного в Красии дела, но они вели себя тихо после того, как дама’тинг шепнула несколько резких слов. Другие места заняли луговчане, еще больше народу скопилось сзади. Жонглеру не составило труда собрать толпу, но Лиша заметила, что на красийцев за столом глазели не меньше, чем на сцену, и не всегда дружелюбно. Гул не позволял расслышать слов, но помещение полнилось озлобленным бормотанием.
Наконец зазвучала музыка.
Рожер не стал разогревать толпу, как накануне. Не последовало ни баек, ни шуток, ни фокусов; не было ни жонглирования, ни акробатических номеров. Он просто вывел на сцену жен и заиграл.
Как и в трапезной Ахмана, Рожер начал тихо и медленно, наращивал сложность и громкость, пока звук не заполнил все помещение, заворожив слушателей. Толпа умолкла, глаза разгорелись. В душе Лиша знала: в его игре нет подлинной магии, но этот факт разбивался о действительность – музыка непостижимо действовала на демонов и людей. Рожер владел даром, которого никто не мог отрицать.
Когда музыка достигла крещендо, Аманвах и Сиквах запели: сперва без слов, но далее – на чистейшем тесийском языке:
Эверам, наш Создатель,
Узрел черный холод Най
И в недовольстве Своем
Соткал блаженный Ала,
Дал свет луны и солнца
И люд, Себе подобный,
Так Он возрадовался.
Най в гневе на Творенье,
Марающее мрак Ей,
Хотела рушить Ала,
Но длань Ее Он, Эверам,
Отвел. Най изрыгнула
Тьму на мир Его тогда,
Явила Алагай’тинг Ка.
Эверам сильно дунул,
Вскружил Свое Творенье.
Мать демонов бежала
От святых солнца-луны.
Бранясь, Алагай’тинг
Ка Скользнула в бездну мрака
Посередине Ала.
Тот повернулся, пала
Ночь. И взошли тьмы дети,
Помет Алагай’тинг Ка,
Губители-алагай.
От мощи Най Эверам
Призвал люд охраниться
При хладном свете луны.
Луна всегда в Ущербе.
Власть алагай крепчает,
И как погаснет тот свет,
Ала зрит Алагай Ка.
Меть свой рассудок на Ущерб,
Иначе отец демонов
Похитит мысли и сны.
Всемогущий Эверам
Дал детям последний дар,
Дал нам Избавителя.
Шар’дама ка ведет нас
К славе и свету Небес,
Собрав детей Эверама
Свести порчу Алагай’тинг.
Шар’дама ка грядет к вам
Сплотить человечество.
Падите ниц перед ним
Или возьмите копье,
Пролейте кровь алагай
В славной битве Шарак Ка
На полях Первой войны.
У Лиши заболела рука, она так сжала чайную чашку, что побелели костяшки. Она заставила себя расслабиться и оглядела помещение – никто не дышал. Лиша ждала, что на последнем куплете либо красийцы обнажат оружие – хотя о чем она, оно осталось в гостинице, – либо луговчане взбунтуются. Вместо этого началась какофония. Каваль и Энкидо ревели и топали так, что сыпалась пыль со стропил. Рукоплескания тесийцев напоминали взрыв ящика праздничных фейерверков.
Лиша не впервые недооценила Рожера. Он выглядел восемнадцатилетним мальчишкой, его щеки чуть тронул пушок. Из-за своих поступков жонглер казался еще моложе, будучи обидчивым, вспыльчивым и крайне безрассудным. Лишу глубоко огорчало, когда Рожер не слушал ее советов, благо она знала лучше и могла разрешить все его затруднения, сделай он по ее слову.
Но Рожер преобразил песню так, как ей и не снилось, поведал луговчанам самое важное о красийцах и их верованиях, предупредил об опасности грядущего новолуния и недвусмысленно сообщил о приближении войска Ахмана.
А главное – сделал это под носом у красийцев, не рассказав ничего сверх того, о чем кричали дама с помостов и минаретов. Он мог с тем же успехом заявить, что небо – синее. Аманвах и Сиквах полагали, что прославляют отца, а в действительности предложили местным паковать вещи и опрометью бежать куда подальше.
Лиша привыкла быть самой умной, но вдруг утратила нить происходящего, а Рожер, наоборот, ухватил ее.
– Это прекрасно, Рожер. – Она встала, когда исполнители получили свою долю похвал и вернулись за стол.
Каваль и Энкидо мгновенно вскочили и прикрыли женщин.
– Спасибо, – ответил Рожер, – но я был не один. У меня ничего бы не вышло без Аманвах и Сиквах.
– Мой муж слишком скромен, – возразила Аманвах. – Мы научили его общеизвестной песне и помогли понять ее смысл, но именно он переложил ее на ваш язык и создал гармонию слов, на какую мы не смели и надеяться.
Лиша улыбнулась:
– По-моему, ты и сама скромница, Аманвах. – Она посмотрела на Рожера. – Но Рожер и правда добавил… легкие штрихи, получилось блестяще.
Рожер послал ей яростный взгляд – слишком быстрый, чтобы заметили остальные. Аманвах тоже – любопытный, и Лиша поняла, что недооценивала не только Рожера. Дама’тинг хоть и юна, но не глупа.
После представления подошел Гавольд, и Лиша научила его рисовать метку против мозгового демона для головной повязки, чтобы надевать в новолуние.
– Хочешь сказать, все это правда? – обалдел Гавольд.
– Гласный, в этой песне каждое слово – правда, – ответила Лиша. – Все, чем она грозит.
Рожер проснулся наутро от легкого покачивания пуховой перины – это Аманвах и Сиквах соскользнули на пол. Они постарались не разбудить его, но после многих ночевок среди опытных карманников гильдии жонглеров он научился спать чутко.
Он задышал ровно и притворился, будто поерзал во сне, хотя в действительности улучшил обзор, а женщины зажгли масляные лампы и приступили к утреннему ритуалу. Еще не рассвело, и Рожер мог проспать целый час до подъема и отхода каравана, но есть занятия поинтереснее сна.
Например, наблюдать за упражнениями жен.
Аманвах и Сиквах облачились лишь в прозрачные шаровары и лифы, одежда эта оставила мало места для фантазии, когда обе принялись отрабатывать шарусак. Плоть Рожера напряглась, и он шевельнулся под одеялом, чтобы чуток потешить ее, подавил сладкий стон и подумал, как ему повезло.
Когда дело касалось его возбуждения, у женщин неизменно просыпалось шестое чувство. Они резко повернулись, и Рожер не успел смежить веки. Жены мгновенно прекратили упражняться и устремились к нему.
– Нет-нет, – возразил Рожер. – Пожалуйста, не мешайте. Мне приятно смотреть.
Сиквах взглянула на Аманвах, та пожала плечами, и женщины вернулись к своему занятию.
– Ваш шарусак совсем не похож на то, чему Каваль учит Гареда и Уонду, – заметил Рожер.
– Шарусак у шарумов – это волчий вой на луну, – фыркнула Аманвах. – Даже у дама он не лучше пения сверчка. А это, – показала она серию поз, – музыка!
Рожер вызвал в памяти образ Дарси Лесоруб, малопривлекательной травницы из Лощины Избавителя. Он мысленно раздевал ее, пока не прошло возбуждение, после чего встал с постели и подступил к Аманвах, имитируя ее движения.
Это оказалось на удивление трудно даже для него, привычного к сцене. Рожер умел ходить на руках и кувыркаться; он знал все танцы, от королевских бальных до сельской кадрили, но шарукины требовали напряжения мышц, о существовании которых он даже не подозревал, и заставляли балансировать усерднее, чем при игре на скрипке, стоя на шаре.
– Очень неплохо, муж! – рассмеялась Сиквах.
– Не лги мне, дживах, – отозвался Рожер и ухмыльнулся, подчеркнув, что лишь дразнится. – Я-то знаю, что получилось кошмарно.
– Сиквах не лжет, – возразила Аманвах и поправила его стойку. – Ты стоишь правильно, только центр находится неизвестно где.
– Мой центр?
– Представь себе пальму, которая качается на ветру, – велела Аманвах. – Ты гнешься, но не ломаешься.
– Я бы рад, – ответил Рожер, – но в жизни не видел пальмы. С тем же успехом предложи мне представить себя волшебным горшочком.
Аманвах не нахмурилась, но и не улыбнулась. Она не видела в шарусаке ничего смешного. Рожер согнал с лица ухмылку и разрешил Аманвах выправить его позу.
– Твой центр – это невидимая линия, которая соединяет тебя, Ала и Небеса, – объяснила она. – Это не просто источник равновесия, но и многое прочее. Мирное место безмолвия – глубина, на которую ты уходишь, когда впитываешь музыку; обл