Эко: об арестах и обысках 6 апр[еля] поспешно сообщила «Монд». Верный признак: значит, из них!
— Мне передали (Л.), что в апр[ельском] номере «Посева» было краткое сообщ[ение] о следствии над Ивановым и что вызывали Глазунова, меня, нескольких офицеров из Генштаба и КГБ.
Обсуждал тут, писать ли письмо Андр[опову], что выбросили из редколлегии и вообще. Не знаю. Тут то же, что выступать или не выступать открыто против Михалкова год назад, или подавать в суд на «ЛитРоссию», или публично выступить о Медунове. Т.е. надо выбрать между выжиданием и резкими, прямыми действиями. Не могу решиться. Инерция тянет к выжиданию. Угрозы тому способствуют, семья заставляет быть осторожным.
— Двоюродный: Лощиц написал «для истории» Никите Михалкову: не надо мне денег за право экранизации (это 4 тыс.), лёгкие деньги легко и тают, со светлым вас Христовым Воскресеньем; расчёт был верен — Никита тут же бросился в «мерседес» и помчался к главбуху с воплем: как, вы до сих пор не заплатили этому светлому бессребренику!.. Если уж деньги лишние, а ты православный, то пожертвуй их на храм.
— Ректор пединститута с помощью партсекретаря убрали Щагина. На его место — пустой, безликий человечек. Бранили и статью Кузьмина. Да, этого следовало ожидать. Боковым следствием будет то, что меня не утвердят. Заколодило нас. <... >
— Агажимент означает повышенное внимание и указывает цель. Обдумываю абсентеизм как лучшее средство. Видимо, дело идёт под огласку и даже под прессу. Вокруг возникнет отчуждение.
— 12 мая арестован Бородин. Полагают, что это опять вокруг Глазунова — он был у него присным; возможно, Глазунова приглашали по делу Иванова. «Посев» сообщал о нём, обо мне и «нескольких офицерах Генштаба и КГБ».
— Ясно, что дело Иванова будут давать не келейно, а, напротив — с привлечением внимания, иначе не стоило бы городить суд и вызывать меня. Карл уже предрекал, что в прессе будет. Характерно и то, что Евсеева не приглашают, а ведь и дела какие-то совершали, ясно тут всё. Андропов вёл это дело через ЧК, теперь доведёт его как идеолог. Картина проясняется, но это не в нашу пользу. Подумал тут: в апреле меня выбросили с работы, в июле — вызвали в ЧК и угрожали уголовным делом, в октябре — республиканский минпрос не утвердил мне полставки, в декабре — скандал вокруг «Нашего [современника]», в январе — попытка увольнения именем ЦК, в марте привод в Лефортово, в июне же. Густо меня обложили. Уверен, что не только нервный Гусев, но и Скорупа какой- ниб[удь] сдохли бы от всего этого, растаяли, как свечи. Закалили. Только долго ли будут закалять ещё?
— Лев: Проханов крестился, считает, что надо любой ценой сохранять империю, за это его, мол, и поднимают. М-да. Меня вот почему-то за то же самое никак не выдвигают. Его же поддерживают они все, про него сплетничают, что половина, а он, видите ли, крестится. И от ЧК разъезжает по самым злачным местам, обходя, однако, Ближний Восток и всю эту тему. <... >
— Немец: в Ин-те Иноземцева паника, обнаружено страшное и беззастенчивое воровство, дача директора построена за счёт строительства нового здания, мебель импортная появилась у него и у всех замов, множество людей зачислялись на липовые должности, они получали стаж для поступления в вуз, а жалование шло к заму «по общим вопросам», бывшему сантехнику в правит[ельственном] доме, где жил Николай Израилевич ранее. Теперь ещё арестованы двое, в том числе из сектора Мирского, ибо они — то самое, ибо других там нет. Где-то около 10 июня Иноземцева вызвали к Андропову, Гришину и Зимянину, ругали, больше всех шумел Михвас. Он рассматривает всё это не как случайность, а совпадение, исправляемое. Об Афганистане: там Амин хотел вырезать половину партии, наши, конечно, узнали, Рожа «из гуманизма» предложил его сместить, Устинов и Андропов возражали, но поддержал на П[олит]б[юро] Черненко и другие холуи, к[оторы]е ни за что не отвечают (это его слова). Теперь там не очень сильная резня, режут в основном друг друга, Вьетнама не получилось, видится Хомейни. В Польше положение необратимо, генералу и его присным просто некуда деться.
— Попов: по делу Иванова проходит 25 свидетелей, процесс будет долго — три дня (23-25), сугубо закрытый, меня там числят в первых свидетелях, Иванов во всём покаялся, признал свои четыре инкриминируемые ему работы вредными («Рыцарь», «Логика», редактирование «Вече» и статью по поводу полемики Соженицын-Сахаров, — он был на стороне Солженицына). Экспертом на предмет антисоветчины выступал кто-то из ИМЛ, препроводит[ельная] подписана Егоровым. Обо мне он очень ахал, какой я хороший, восклицал: С.Н. не надо приходить, пусть возьмёт бюллетень или куда-нибудь уедет. Что это — задание или искреннее мнение романтика и всё-таки русского человека? Кстати, он делал выписки из сочинений Иванова и очень интересовался ими. Вспомнил: эксперт из ИМЛ какой-то Салахов (?) или Самедов (?), словом, фамилия подобрана явно не русская. Я о таком имени никогда не слышал.
— Дело провернули наспех и поверхностно, из 25 свидетелей явилось только 8, никого не разыскивали, хотя не пришли Гусев, Сушилин и я. Моё письмо, впрочем, засчитали. По словам адвоката, в деле есть показания Глазунова, взятые у него в мастерской, а также Бегуна и Цитовича, взятые в Минске; будто бы м[атериа]лы о Пономарёвой, Гусеве, Сушилине и [обо] мне выделены особо, до первого, мол, нарушения. Всё было явно и очевидно разыграно между судом, адвокатом и подсудимым. «Да» и «нет» не говорили, чёрное и белое (т.е. сионизм и масонство) не называли. Судья был стар, глуп и жалок, прокурорша не лучше, адвокат явно служил туда и к тому же просто халтурил. Рыжиков поносил Иванова, сказав, что накануне франц[узской] революции тоже распространялись подобные сочинения (намёк на провокационное разоблачительство), что Иванов с двойным дном, а познакомился он с ним «у дверей кабинета Семанова». У Пономарёвой тоже спросили про меня, она сказала, что познакомилась после ареста Иванова: была, мол, растеряна, хотела посоветоваться. Иванов гладко и патетически каялся, обходя все острые темы. Вид у него был ужасный. Очевидно, ему пообещали за «откровенность» нечто вроде помилования, но прокурорша попросила год тюрьмы и 5 лет ссылки, последнее — предельный срок по статье. Иванов заволновался, попросил было перенести заседание на другой день, но адвокат его быстренько уговорил. Суд и вынес такое наказание. Думаю, что изменения приговора не будет: тем, кто заварил дело, важно отчитаться: видите, мы их тоже сурово наказали!.. А если он помрёт (это и случится, видимо, очень скоро), то не у них, в Лефортово. Думаю, дело закончилось, а по слухам, у Иноземцева взяли ещё трёх, кроме тех двух. Размен? ЧК добилась успеха: наш патриотический, так сказать, лагерь, напуган, наполнен паническими и взаимно очернительными слухами, полностью освещён изнутри: тайной полиции теперь всё известно с большой точностью. Дело они решили не раздувать (ЧК или те, кто им указывает), ибо сам разговор вокруг т. Дзержинского и 1937-го года, это. Как говорил Кащей: не надо привлекать внимания. Представители печати на суде не присутствовали, только краснопресненское ГБ в виде публики. По голосам пока вроде бы не слыхать. Да и не будут, идеология у нас и у них — сообщающиеся сосуды. Над нами явная и прямая угроза, следует вести себя осторожно. Ладно, подождём.
— В. Беляев: вдова мелкого местечкового торговца вышла замуж за адвоката Корнейчука, он усыновил и крестил пасынка Сруля Фогельсона — так появился писатель Корнейчук. Страшная, говорит, был сволочь. Ну, а насчёт таланта — известно и так.
— Бесстыжий разбой в Ливане поразителен. Как они наглеют, когда чувствуют силу и превосходство! Вот так же они вели себя и в гражданской, и в 20-х, только там не так всё было обнажено: псевдонимы, русские и иные гойские исполнители внизу... Наши масоны всё валят на Америку, какая простенькая, но удачная уловка: не еврей виноват, а «американский империализм». Евсеев сказал, что именно в таком виде велел освещать эти события Синедрион. Ну, он знает.
— Да, делом Иванова нам нанесён удар, это ясно. Как можно предположить, больше всего взволновало их, как полит[ическую] полицию, письмо Рязанова — его содержание и возможность повторов, а их тайных хозяев — гласность того, что должно быть страшной тайной. Тогда-то они и начали, быстро вышли на след (Рыжиков тут помог, говорят), выбрали слабое звено и, надо признать, не ошиблись — Иванов оказался и в самом деле слаб. Однако тайная полиция, даже успешно действующая, может лишь замедлить рост природно возникающего движения, а не прервать его. Покой при Сталине или при Гитлере объяснялся не НКВД и гестапо, а популярнейшей социальной политикой. Теперь она не популярна, а раз о масонах заговорили среди студентов, значит. Наше дело продолжат!
— Ягодкин (со слов его знакомой, близкой подруги Розы): Цвигун болел, потом переехал на дачу в Барвиху, дача была другая, их ремонтировалась, Роза поехала туда посмотреть, вернулась, ей говорят: упал, разбил голову, но к нему не пускают, приехали машины с реанимацией, увезли, она даже не увидела; в гробу голова его была как-то искажена. Сам он уверен, что не своей смертью. Еще рассказал, как давно на совещании секретарей обкомов и горкомов выступал ещё живой Бровастый, учил ценить зав. общими отделами, приводил в пример своего, как он подсказывает ему составлять повестку заседания П[олит]б[юро], «а раз вопрос поставлен, значит, его решат»... Он написал две очень интересные статьи о педагогических делах, очень острые, я читал. Разумеется, заварилась каша, в секторе недовольны, его министр тоже, обсуждали статью на коллегии с привлечением парткома, осудили. Он хочет писать письмо Черненко и идти на приём; он говорил, что полож[ение] в школе ухудшается, учителя бегут, нужно поднять престиж учителя и зарплату, 2 миллиона педагогов работают не по специальности. Симуш (консультант из пропаганды, еврей) выступал в МГУ и на прямой вопрос об Андропове ответил: он получил весь круг обязанностей, кот[орый] раньше был у тов. Суслова.