Был ноябрь-декабрь. Самые трудные месяцы. Папа еле-еле ходил на завод. Он ещё курил и ходил к магазину, менял хлеб на «чикарик», чтобы пососать. На наш шестой этаж поднимался с большим трудом.
Самое главное – это была необходимость – нужно было всё время двигаться. Выживали те, кто сопротивлялся. А если люди падали духом, ложились – тогда надежд на то, что они встанут, оставалось очень мало.
Эльза Витальевна
Мама была сильная. Она нам никогда не рассказывала, как тяжело было. Никогда не плакала. Никогда. Она ещё песни пела.
Всё время надо было что-то крутить, что-то делать. Мама всегда находила нам какую-то работу. Она читала – мы втроем чулки распускаем. Потом сестрица читала, мы с братиком распускали.
Как-то мама всё время заставляла нас: движение, движение, движение. «Давайте уберем! Передвинем мебель – может, так теплее будет».
То сдвинем кроватки, то раздвинем. То поперёк все вместе ляжем. Она не унывала. Вот это самое основное. У неё были какие- то серёжки —пойдёт, на что-то поменяет. Кто-то собирал все это – золото, украшения, одежду. И меняли. На что? На еду, конечно.
Зоя Георгиевна
Потом я уже не хотела ходить на чердак. Тревога – а мне все равно. Такое безразличие… Управдом знала, что я всегда была активная. А здесь смотрит – меня нет. Пришла и стала уговаривать: «Зоя, пойдем!»
Я говорю: «Нет. Он всё равно не будет кидать зажигательные бомбы днём».
И тут как бабахнет! На меня повалился буфет. Она закричала. Кое-как вдвоем поймали этот буфет, поставили на место. Я говорю: «Пусть в меня попадет бомба! Пусть я уже умру!»
Часть 5. Блокада. Смерть
Зоя Георгиевна
В ноябре уже ничего не было. Да и готовить не на чем было. Газа нет. Перешли на примус – керосина тоже нет. В октябре-ноябре хоть было электричество. Слабенький, но ещё был свет. А потом и его не стало.
Буржуйки у нас не было. Мама воспитана няньками. Она не умела такое сделать. Если бы папа был, всё было бы…
Когда мы получили извещение, подождали старшую сестру с работы. Стали шептаться. Она говорит: «Не будем маме рассказывать».
Прошло два дня. Она, наверно, много думала об этом. И, наконец, сказала нам: «Ну, всё равно мама узнает. Скажем».
Мама не плакала. Она за голову схватилась, ходила по комнате и всё повторяла: «Что я с вами буду делать? Что я буду с вами делать?»
В тот день она сдалась.
К тому же мама подорвала здоровье, когда 2 недели работала на окопах. Она вернулась оттуда в августа, с дизентерией. Мы всё делали, как рекомендовал врач, и мама быстро встала на ноги. Но она очень ослабла, а подкрепиться уже было нечем.
С 1 ноября мама устроила меня на работу к себе в типографию. Там нам давали болтушку. Может быть, из тех же жмыхов. Но теплая еда как-то согревала. Дома мы стол дубовый поломали – красивый такой, раздвижной. Жажда еды была несносная.
Дневник Носковой Инны Федоровны
1 декабря 1941 года
Мне сегодня исполнилось 26 лет. Пишу дневник первый раз в жизни. Что заставило меня заниматься таким ни к чему не приводящим делом – это безысходная тоска по мужу. И потом ещё одна причина: я имею маленькую дочку в возрасте 1 год и 9,5 месяцев. Она начала говорить, очень многое стала понимать. А может быть, и вернётся муж, и мы все останемся в живых. И этот дневник расскажет ему о всех проказах своей дочурки и переживаниях моих.
Война с Германией длится уже 5 месяцев и 9 дней. Сколько же она принесла несчастий и горя всему нашему народу!
Мужа взяли в армию 11 июля 1941 года. Был всё время на передовых позициях под Кингисеппом. Наконец, их часть прибыла в Ленинград. Коля (муж) заболел колитом. Лежал до 11 октября в госпитале. 12 октября отправили на фронт. Куда – не знаю. Получила одно письмо с дороги, от 15 октября. Какое это странное письмо. Он благодарил за оказанный тёплый приём в Ленинграде. И когда я его прочла, у меня что-то кольнуло в сердце, и мелькнула мысль: не последнее ли оно? К несчастью, это письмо исчезло. Я который день его читала и немного успокаивалась. Он мне писал, что по прибытии на место сообщит адрес. И вот уже прошло полтора месяца, от него ничего нет. Как будто в воду канул. На протяжении всего этого времени я каждый день жду письма. А письма всё нет, нет и нет…
Что только не приходит мне в голову! Или он уже не жив? А может быть жив, но оказался в окружении или попал в спецчасть? Ну хотя бы получить одно слово от него!
Писала два письма в пересыльный пункт и умоляла сообщить его почтовый адрес. Отвечают только молчанием. Или же нельзя отвечать. Но скорее всего нас, таких как я, очень много. И поэтому на наши мольбы и просьбы просто не обращают внимания.
Писала в его старую часть. Сразу же получила ответ, что к ним не возвращался. Но я благодарна, что хоть ответили.
Я немножко забываюсь на работе. Работу я свою очень люблю и увлекаюсь ею.
Немножко скажу о своём прошлом.
Родилась я в Ярославской области, в деревне. До 10 лет никуда не выезжала, если не считать поездки к врачам в Рыбинск и Ярославль. Папа всё время работал в торговой системе. Мама занималась сельским хозяйством.
Я имею двух сестёр: Лиду и Веру.
В 1926—1927 годах жили в Урадове Воронежской области. Потом жили опять в деревне. В 1929 году приехали в Ленинград. Вернее, в Славянку ОЖД. Я училась в Ленинграде. В 1938 году окончила институт финансово-экономический.
Летом в 1937 году по приглашению тёти я поехала вместе с сестрой Лидой в Могилев на дачу, в военный городок, где я познакомилась с моим настоящим мужем. Смешное выражение —настоящий. Ну это так высказалась. Он у меня в памяти. Это, пожалуй, самые лучшие дни в моей прожитой жизни. Писать об этом не буду, так как прожитые дни в Могилеве незабываемы. Я и сейчас всё помню, и никогда не забуду.
Свадьба была 14 июля 1938 года. Жили мы в Ростове Ярославском, в Вологде, а в июне месяце 1940 года приехала в Ораниенбаум. В Вологде 16 февраля 1940 года в 4 часа 55 минут родилась у меня дочь Маргарита. Когда мы приехали в Ораниенбаум, ей было 2 месяца. Дочь была у мамы в Славянске.
За этот период с 1938 по 1941 год прожито многое, очень многое. Но я спешу скорее к настоящим дням. А поэтому ничего не описываю.
Я приехала в Ленинград 1 сентября 1941 года из Ораниенбаума. Многое пришлось пережить из-за прописки. С 11 сентября работаю в ЛТК Тосбанк кредитным инспектором. В Мартышкине осталась квартира и очень много вещёй. Жить там стало страшно. Наш дом стоял на берегу залива, против Кронштадта. Беспрерывно слышны были оружейные выстрелы.
И вот, теперь все живём здесь, на Гороховой, 21. Мои родители тоже здесь. Очень многое приходится переживать из-за налетов на город.
Вот, сегодня шла я с работы. Началась тревога, но я всё же добежала до дома. Приехал дядя из Рыбацкого. За обедом немножко выпили. Подняли тост за скорейшую встречу со всеми близкими. Я прослезилась, вспомнив о муже. Где-то он, бедный? Да и жив ли он? Было очень тяжело. Но мой день рожденья был всё же отмечен.
За обедом все наелись… досыта. Правда, обед состоял только из супа и маленького куска хлеба. Выдают 125 грамм в день.
Некоторые из семьи играли в домино. Я же попросила знакомую, которая живёт у нас, Дуся, погадать. Может быть, это смешно, глупо. Но гадание поддерживает мой дух. Она говорит, что Коля жив, но очень скучает по мне и дочке.
Вечером, во время тревоги слышали, были сильные взрывы. Дом дрожал. Когда я подходила к дому, слышала свист летевших бомб. Страшно было.
Свет выключили. Хочется спать. Да со свечей писать темно. До завтра.
Зоя Георгиевна
В тот день, когда я лишилась зрения от голода, мы с мамой не пошли на работу. Мама повела меня к крестной, папиной родной сестре. О чём они говорили, я не знаю. Я сидела поодаль. Мама, видимо, уже предчувствовала, что долго не протянет.
По дороге на работу мама иногда падала. И я уже не могла её поднимать. Поэтому мы стали ходить другой дорогой – делали крюк, чтобы если мама вдруг упадёт, кто-то из прохожих помог.
На следующий день мама снова не вышла на работу. Я пришла к директору типографии, сказала: «Мама слегла и не может встать».
Он знал, что у мамы трое детей. Поэтому не мог не откликнуться. Спрашивает: «Соль есть?»
У него на столе стоит тарелочка, а на ней – холодное из клея. Он выписал мне такие плитки – почти как шоколадные, только прозрачные.
«Вот, – говорит, – сварите холодное». – И рассказал, как его готовить.
Потом выписал отруби – килограмм или чуть больше: я тогда этого не понимала. И что такое отруби, тоже не знала. Принесла – и мы сразу набросились на них. А они застревают в горле – не можем откашляться! Мы тогда и не понимали, что их нужно варить.
А мама ничего в рот не брала, как мы ни старались. Только чай. То есть кипяток.
Я с работы носила ей супы. Это помимо карточек. Видимо, варили их из тех же отрубей. Когда человек получает какую-то горячую жижу – пусть и не питательную – всё-таки какая-то поддержка.
Несу я эту баночку на верёвочке на руке. А в ней – суп. Вдруг, не доходя Измайловского проспекта, падаю навзничь. Сильно ударилась затылком и ненадолго потеряла сознание. Поднимает меня офицер. Я сразу смотрю на мою руку, в которой баночка. Суп не расплескался!
Офицер спрашивает: «Сильно ушиблась?»
Я потрогала рукой шишку на затылке, отвечаю: «Да».
Расспросил, где я живу. Говорит: «Идём, я тебя проведу немножко».
Провёл меня под руку метров 50. И спрашивает: «Ну, как ты себя чувствуешь? Сможешь идти?»
Я отвечаю: «Мне уже недалеко».
Поблагодарила, и он куда-то побежал. Видимо, спешил. Но всё равно остановился. Небезразличный.