Я принесла суп, а мама не берёт его в рот. Выплёвывает. Я на неё накричала. А она говорит: «Вот, ты на меня кричишь, а я всё равно тебя больше всех люблю».
2 декабря 1941 года
В 8:30 вышла на работу. Шла обычным путём. Подхожу к Лештуковому мосту, вижу перегородки – хода нет. Оказывается, вчера вечером была сброшена бомба на мост. Разрушило. Пришлось обходить через Чернышевский мост. Рабочий день прошёл лучше, чем обычно: тревога началась в 14:40. Закончилась в 6:17. Всё же до трёх часов поработали.
Вечером несколько часов была тревога. Прошла сравнительно тихо.
Играла с дочкой. Дочка – это единственная моя радость, моё утешение. Она сейчас для меня всё. С каждым днём всё становится интереснее. Каждый день новые слова произносит. Новые проказы появляются. Зовёт она всех членов семьи так: Бабиська, Дюдя, Кокитька, Гагитька, Бабис или Боя, Лилитька, Малиська. В минуты раздражения зовёт всех полуименем: бабка, дюдька, мамка и т. д.
Мишку зовёт Мититька. Куклу – кукилька.
Часто вспоминает миленького Папитьку, целует фотокарточки и зовёт: «Ди, папа, Ититьке», – то есть: «Иди, папа, к Риточке».
Становится ещё тяжелее, когда она начинает вспоминать его.
Если скажешь, что письмо от папы и начинаешь что-нибудь выдумывать, вроде как: «Здравствуй, миленькая доченька», – у неё заблистают глазки, и она начинает смеяться. Потом это письмо берёт вверх ногами, водит пальцем и чего-то бормочет себе под нос.
Письма эти, конечно, не от него, а частенько сестрички Веры, она в Новосибирск поехала с заводом в порядке эвакуации.
Дочка очень любит резиновую додку. Как захочет спать, так сразу закричит: «Баба, дай дёдю!» или «Баба, алё, дай дёдю».
Борису не даёт покоя. Всё сзади ходит и ноет: «Боба, ядку». То есть нарисуй ей чего-нибудь из зверюшек или животных.
Если она сделает сиси в штанишки, и бабушка её нашлёпает (плачет от этого редко), и спрашиваешь: «Что, попало?», – она говорит «попаё». И всё ходит, повторяет: «попаё, попаё».
Ритуська очень на всё реагирует. Если услышит выстрел или взрыв бомбы, говорит: «Мама, бах!»
Знает сигнал тревоги. Если же дают отбой по радио, то она всем сообщает: «аббой туту».
Если услышит шум самолёта, то пальчик поднимает кверху и говорит: «Чу, немей» – значит, немец.
Сейчас её покормила кашкой и укачала на руках. Ложусь спать. Мучительно хочется есть. С удовольствием бы съела ложку каши, которая осталась от Ритуськи, но ведь ей надо. Сама как-нибудь.
Эдуард Николаевич
Мама говорит: «Эдик, иди деда разбуди. Пусть идёт кушать».
Я пошёл. «Нет, – говорю, – дед спит».
Мама посылает папу: «Николай, иди посмотри, что там?»
А дед умер. Накануне он купил полбуханки хлеба. Рублей 500, по-моему, тогда стоил. Поел – и заворот кишок.
Деда завернули в какие-то простыни – и отвезли на Смоленское кладбище. А там – братская могила.
В Ленинграде 8 или 10 кладбищ. И на каждом из них были эти захоронения. Самое большое, конечно, на Пискарёвском мемориальном. Там похоронено 520 000 блокадников. Это только гражданские. И около 70 000 военных. То есть практически 600 000 человек.
А на других кладбищах – по 80—100 тысяч человек. И там где-то и наш дед есть… был…
3 декабря 1941 года
Утром съела тарелку холодного супа без хлеба. Выпила стакан какао без сахара. Ну, что же сделаешь? Так надо. Пошла на работу к 8 часам. Был доклад управляющего С. М. Кирова. Была тревога с 12 до 14 часов. Отпустили домой на 10 минут раньше. Только вышла с Фонтанки на Гороховую, началась тревога. В бомбоубежище не пошла, побежала домой. Было очень скользко. Выстрелов зениток слышно не было. Только подбежала к Плехановой, слышу свист бомбы, страшный грохот, столб огня и дыма. Я бессознательно ткнулась носов в стену. В глаза попала какая-то пыль. Бомба упала где-то около Адмиралтейства. А может, немного ближе. Говорят, что попало в телефонную станцию. Но, возможно, неправда. Завтра выясню.
Мама ругается, что я пишу. Заставляет заняться с дочкой. Она сидит и грызёт сухую макарошку. Иду с ней заниматься. Писать кончаю. До завтра.
Зоя Георгиевна
В декабре холода были до 40 градусов. Снега по колено. Мама засуетилась, где бы достать буржуйку. А у нас во дворе в торце одного из домов была отдельная квартира – дворницкая. 2 комнаты и кухня. Отдельный вход. Там жила подруга Лидии, с мамой и сестрой. Она – ровесница моей старшей сестры, лет 17. Ее сестре – 19. Про отца их ничего не знаю.
У них буржуйка была. А от неё хоть какое-то тепло. И много дров не надо. Сосед умер – они его мебель жгли. И топили буржуйку.
Подготовили нам места для сна. А потом, уже когда мы жили у них, мама слегла. Пила только воду. Даже если хлеб накрошить, выплёвывала. И так 12 дней. А 13 января утром она умерла. Сестра услышала, что мама что-то шепчет. Подошла, но ничего не смогла разобрать.
Хозяйка квартиры говорит: «Несите маму к себе».
И вот, младшая сестра идёт впереди, светит спичкой. А мы со старшей несём маму в одеяле. Пришли. Я открыла дверь. Положили её на кровать. Старшая сестра отступила назад и говорит: «Всё. Я ничего не буду делать».
Я нашла бельевую верёвку. Замотала её в одеяло. На следующий день пришла управдома, сказала, что привезёт санки и поможет.
Я пришла на работу, к директору типографии. Он сразу начал звонить, заказывать гроб. Я говорю: «Не надо нам гроб. Мы не справимся с ним. Во-первых он тяжёлый. Во-вторых, куда мы его потом денем?»
«А как?»
«Как-то похороним».
«Тогда бери отпуск и хороните маму».
Привезла управдома санки. Повезли мы. Неподалёку была школа, из которой сделали госпиталь. А со стороны двора, с отдельным входом, был ЗАГС, где выдавали документы, а рядом – комната, забитая покойниками. Вот, какой ужас я увидела. Эти покойники уложены, как дрова. И там уже битком, а она в торце укладывает покойников. А потом говорит: «Вы взяли карточки?»
Оказалось, за то, чтобы она взяла и положила покойника, надо полкило хлеба дать. Я сестре говорю: «А не всё ли ей теперь равно? Лучше мы этот хлеб сами съедим».
Пока она кого-то укладывала, мы положили с краюшку и ушли. И всё.
В этот день мы даже свой хлеб не могли съесть. Понимаете этот ужас, который мы увидели? Конечно, мы видели машины с покойниками. Видели их на земле. Но увидеть штабель – это страшно…
4 декабря 1941 года
Ночь прошла спокойно. Когда шла утром на работу, был сильный артиллерийский обстрел. День прошёл спокойно. Тревога была всего 17 минут. Шла домой – очень торопилась, боялась тревоги.
Когда подходила к дому, появилась искорка надежды, как и каждый день: а может быть, письмо есть? Конечно, нет. Стараюсь заглушить тоску игрой с дочкой, посторонними разговорами.
На меня очень действуют передачи по радио, как мучают наших пленных красноармейцев немцы. А вдруг Коля в плену?
Почему нет письма скоро уже как два месяца? Это ужасно. Долго ли будет продолжаться эта мука?
Сейчас все говорят об эвакуации пешком через Ладожское озеро. А потом ещё 200 км. Но куда нам соваться с таким здоровьем и маленькой крошкой? Будь что будет. Останется на месте. Страшно плохо, что в доме нет бомбоубежища. Покоряемся воле судьбы. Неужели смерть? Так хочется жить, как никогда. Ведь жизнь по существу только ещё начиналась. Да, прошлому возврата нет. Коля, по всей вероятности, не жив, а так бы он дал о себе знать. От начальника пересыльного пункта ответа нет. Больше не знаю, куда обращаться. Все следы теряю.
Вот сейчас пишу, а слёзы застилают глаза и падают на тетрадь. А дочка опять начала кричать: «папитька милый», от чего мне становится ещё тяжелее. Неужели она больше не увидит отца, а я уже вдова? Мне ведь всего ещё 26 лет.
Я должна беречь своё здоровье, ведь на мне лежит воспитание дочери. Но тоска выше моих сил. Он мне каждую ночь снится. Как будто всё я с ним вместе. Наступит ли день, когда я его увижу? Всё же теплится маленькая искорка надежды… на встречу с ним. А может быть, он вернётся, нас не будет в живых. Как хочется заглянуть немножко вперёд. Нет, не надо. Может, впереди одни только ужасы.
Надо идти спать, забыться. Времени всего 10 часов. Хочется послушать последние известия. Хочется кушать. Выпью стакан кипятку. Может, станет легче. Кончаю.
Эдуард Николаевич
Мама делала лепёшки из костной муки. И когда мы их ели, мучились запорами. Не переваривались они.
В феврале на заводах стали организовывать так называемые стационары. Уже заработала Дорога Жизни. С большой земли стали привозить какие-то продукты, которые позволили изменить нормы выдачи продуктов. Хлеба добавили. А в заводских стационарах помещали людей, которых надо было поддерживать, чтобы они не умерли. Туда положили и папу. Стали какое-то маслице давать, ещё что-то для подкрепления здоровья. Но из-за такого неожиданного рациона начиналось расстройство желудка, диарея. Вот, папа маме и говорит: «Принеси мне лепёшки из костной муки».
Она и принесла. Как говорится, клин клином вышибают. Желудок у папы восстановился. И сосед по палате говорит: «Николай, попроси Марию, пусть и мне принесёт».
Так она ещё и ему принесла.
9 декабря 1941 года
Давно не писала в дневник. За это время ничего особенного не произошло. Писем всё ещё нет. Четвёртый день нет тревог, но есть артобстрелы. По сводкам, наши дела под Москвой и Ростовом-на-Дону улучшаются.
В выходной день купила дочке мишку за 150 рублей от имени отца. Когда он стоял в Ленинграде, дал мне 150 рублей от своих военных получ., и сказал, чтобы я что-нибудь ей купила на память о нём. Я же только что собралась купить. Все внушили ей, что это папа прислал с фронта. Когда её спрашивают, кто купил, она говорит, что «папитька присал».