На работе забываюсь, так как много дел. На дворе настоящая зима. Сидим со свечой, так как света не дают. Сейчас на коленях сидит у меня дочка, пишет папитьке письмо и рисует «муки».
Она хорошо играет с мишкой. Сажает его на горшочек. Сейчас показывает на газету и говорит: «гадетя». Пишет письмо и говорит: «папитька домой». Скучает по нему, так же, как и я. Все находят сейчас, что она поправилась и что она вообще хорошенькая.
С каждым днём всё новые шалости. Она не даёт мне писать. Заставляет рисовать. Сейчас думаю заняться рукоделием. Пока.
Зоя Георгиевна
Мы вернулись в квартиру, где нас приютили. Хозяйки все втроём спали на кровати. А мы с Таней валетом – на диванчике, который стоял перпендикулярно их кровати. Я – головой к ним.
Однажды просыпаюсь ночью от того, что надо мной чиркнули спичкой. Шепчут: «Она спит».
А у меня на шее в мешочке все мои карточки. Что делать? Я испугалась. Толкнула Таню ногой, говорю: «Таня, повернись».
Думаю, сёстры услышат, проснутся. Но те поняли, что я не сплю. И на этом история и закончилась.
Старшей сестре я тогда ничего не сказала. Она работала на конвейере. Когда начался кровавый понос, ей пришлось уволиться. И она пала духом.
Уже был конец января. И вот, через пару дней я говорю:
«Пойдём домой жить».
«Как? – говорит. – Чтоб мы там замёрзли? Что мы там будем делать?»
А я настаиваю: «Пойдём».
Хозяйка говорит: «Если ты хочешь, иди одна. Они останутся».
«Если я пойду, они тоже пойдут», – отвечаю. Не знаю, что во мне тогда было. Но мы всё-таки ушли. И тогда я уже сестре всё рассказала про тот ночной случай.
Когда соседка увидела, что мы пришли, очень обрадовалась, говорит: «Как хорошо, что вы пришли! Они бы вас там убили!»
Всё могло быть.
Ирина Александровна
Помню, Вова плакал: «Дай мне кушать! Дай мне кушать!»
А я ему отвечала: «Подожди, подожди. Придут наши мамы – будем кушать».
Зоя Георгиевна
Соседка пошла в большую комнату. Там стоял дубовый письменный стол. Она освободила 2 ящика, вытащила их, разрубила, растопила печку. Дверей не было. Поэтому она завесила проём широкой ковровой дорожкой – чтобы не сквозило.
Мы сели около печки, а с нас на тепло вши повылазили. Мы испугались. Сидим, чешем головы – и туда, в огонь их кидаем. Затем снимаем с себя вещи – и тоже пихаем в печку. Потом пошли искать, что надеть. Приходит соседка, спрашивает: «Где ваши вещи?»
Мы показываем: «Там, в печке. Там вши».
«Так бросили бы в холодной комнате, и вшей бы не было».
Но мы же дети. Не догадались.
Так мы начали жить. И начали с того, что договорились не съедать всю еду сразу, а делить её.
Печку мы не топили. У нас был самовар. Он нас очень выручал. Нужно было всего пару щепок, зато от него уже становилось тепло в комнате. Спали мы втроём на родительской кровати.
Утром кипятили самовар. Для этого собирали щепки, рамки от картин и даже деревянные ручки от вилок. Вскипятим самовар и на завтрак пьём кипяток с хлебом.
К тому времени заработала Дорога Жизни, и нам стали давать гречку. Другой крупы не давали. Мы разделили её. По одной стопочке в день на троих. Сколько там было? Может, грамм 50. А может, и того меньше.
Вечером, часов в шесть, мы нагревали самовар, заливали в кастрюльке крупу кипятком. В печке поставили пару кирпичиков. На них – кастрюльку, туда – мелкие щепки. Оно покипит минут 10—15 – разливаем по тарелкам и хлебаем этот супчик.
Один раз, наверно, в феврале, нам дали мясо, баранину. Это был исключительный случай. Мясо никогда не давали. Что нам с мясом делать? Сварить негде. Подумали и решили отделать мякоть от кости. Косточки мы бросали в вечерний суп. Они, конечно, толком не варились и бульона не давали, но хоть запах.
А мясо мы мелко-мелко покрошили и сложили в баночку. По утром брали по столовой ложке этого сырого мяса, заливали кипятком из самовара. И у нас уже был суп утром, и суп вечером.
Когда-то дали масло. А куда его деть, если нет ни хлеба, ни каши? Так съели.
Так мы и тянули. Лица у нас были страшнейшие! Кожа натянута, рот не закрывался, зубы оскаленные, дёсны иссине-кровавого цвета. Цинга. Страшно было смотреть друг на друга! Мы все зеркала попрятали, чтобы себя не видёть.
Это не только мы. Все такими были.
14 декабря 1941 года
Выходной день. Страшно скучно. Всё терзает тоска. 12 декабря исполнилось ровно 2 месяца, как я видела Колю. Завтра будет 2 месяца, как Коля писал последнее письмо, которое затерялось. Неужели больше не получу писем? Мне сегодня приснился страшный сон. Будто бы в Мартышкине война кончилась. Все с мужьями, а я… одна. Плакала во сне, завидовала другим. Коля с фронта не вернулся. Неужели этот сон станет действительностью? Не хочется этому верить. Но почему нет писем? Может, он находится в спецчасти? Или перенаправлен на другой фронт?
Это всё только предположения. Вчера получили хорошие вести с фронта: от Москвы начали гнать врага. Занято нашими войсками под Москвой более 400 населённых пунктов. Много трофеев. Враг бежит. Я рада этому. Немцы оставили более 85 тысяч трупов. А мы сколько оставили? У меня радость связана с большим горем. Если война скоро кончится – это счастье. Легче будет с питанием. Кончатся обстрелы и бомбёжки нашего города. Это счастье.
Зоя Георгиевна
Начинается весна. По апрель включительно мне давали рабочую карточку хотя на работу я не ходила. И эта карточка нас спасла. У одной сестры была иждивенческая, у второй – детская.
У соседки дочь эвакуировали. И она писала письма с Урала. Соседка была безграмотная и звала меня почитать. И тут же говорила: «Напиши ответ». И я писала. За это она делилась с нами. Когда-то она работала на галантерейной фабрике и припасла казеин и «сухую кровь». Мы разбавляли полстакана этой «сухой крови», на сковородку – и получалась такая «печёночная масса».
А так больше никто ничем не делился.
На 1 мая по моей последней рабочей карточке дали бутылку водки. Соседка тогда пришла и говорит: «Ни в коем случае никому не давайте, не продавайте. И чтобы у вас никто её не выпросил! Выпьете сами».
Мы спрашиваем: «А как?»
Она говорит: «Как рыбий жир пьёте, так и водку выпьете».
Так мы и сделали. Утром кусочек хлеба посолили – столовую ложку водки глотнули. Оно дезинфицирует и какую-то силу придаёт, наверно. Короче говоря, так мы и выпили эту бутылку водки.
21 декабря 1941 года
Прошла неделя, как я не писала в дневник. Писем всё нет. Сердце очерствело. Очень болен отец. Последние дни был совсем при смерти. Мои силы стали иссякать. Еле двигаю ноги. Это от сильных переживаний и от голода. Скоро ли все мои страдания кончатся?
Сейчас 8 часов утра. Мать уходит в церковь – это тоже раздражает. Отец стонет. У меня сильная слабость. Хочется есть и спать.
Что за выходной день? Это просто ещё больший день мучений. Больше не могу писать. Оставляю до лучших дней.
Зоя Георгиевна
Перед 1 мая открыли бани, чтобы мы могли помыться к празднику. И мы собрались. Нашли чистые рубашки, выждали очередь. Так рады были, что сейчас помоемся! Разделись, помыли головы. А тело… Как вода брызнет, кричать хочется… Мелкие прыщики по всему телу – цинга. Так мы и ушли. Головы помыли, а сами – нет.
2 января 1942 года
Прошло 11 дней, как я не писала в дневник. За это время мне пришлось порядком пережить.
23 декабря скончался отец. В 12 часов 45 минут. Я была на работе. Прихожу домой в 6 часов и вдруг мне сообщают. Вернее, я сама догадалась – Лида наклонилась над плитой, рыдает. Клаша (тётя) тоже плачет. Всё стало ясно. Я тоже заплакала. Папа был уже обмыт и лежал в большой комнате на столе. Мне было тяжело идти смотреть на него. У меня встал вопрос: всё ли я сделала, что могла, чтобы спасти отца? Конечно, мне показалось, что далеко не всё. Я достала кислородную подушку, выменяла на 50 г сливочного масла, 1 стакан соевого молока, потом 2 стакана – на 150 г какао.
У одной из наших сотрудниц (еврейки) тётка привезла 2,5 л коровьего молока. Я заглушила гордость свою, просила у неё выменять 2 стакана молока на 150 г масла (она знала, что мне нужно молоко) и она мне сволочь отказала – для умирающего отца. Она эгоистка до мозга костей. Может быть, этот стакан не помог, но стало бы легче.
Теперь его уже нет. Младшей сестрёнке не сообщаем, что папа умер. Она больше была привязана к отцу, чем мы. Как младшая дочь. Для неё это большой удар, тем более, что она находится в лучших условиях, чем мы. Она находится вне зоны военных действий.
Папу похоронили 26 декабря 1941 года на Волковом кладбище в 12:45. Место хорошее. Я брала отпуск на 3 дня.
Боже мой, какая ужасная картина предстала перед моими глазами!?! Трупы, завёрнутые в одеяла, простыни валялись в канавах около кладбища, на кладбище, и масса гробов, не зарытых в землю. Мы папу похоронили по всем правилам христианства. Его отпевали в церкви.
Не ничего удивительного, что не все могут так похоронить. Люди занимаются мародёрством. За могилу взяли 250 рублей деньгами, 10 пачек папирос и 200 г хлеба.
Когда мы возвращались домой, нам вереницей попадались люди, везущие на санках покойников. У всех людей лица безразличные, тупые, глаза потускневшие, слёз нет, несмотря на то, что хоронят самых близких. Это потому, что хоронят в войну, голод, холод.
Мы тоже не очень убивались. Но было страшно тяжело. Зато сейчас реакция. Подействовало на сердце. Я и мама еле таскаем ноги. Огромный упадок сил. Температура 360С. И потом у меня что-то сделалось с желудком. После прибавки хлеба я немного больше поела и отравилась. Сейчас нормы хлеба жёсткие: рабочим – 350 г, детям и иждивенцам – по 200 г.