— Ах! Здесь вы, конечно, найдете не то… Прежде всего, милая, в Приёрё ни одна горничная не уживается… Это уж в порядке вещей… Если барыня не прогонит, то от барина забеременеет… Ужасный человек, г-н Ланлэр… Красивая, некрасивая, старая, молодая, — ему все равно, и всякий раз ребенок!.. Ах! Уж мы знаем этот домик… Все вам скажут то же, что я говорю, — увидите… Пища скверная… Не дают вздохнуть… Работы пропасть… И постоянные попреки, крик… Настоящий ад!.. Стоит только на вас посмотреть, какая вы милая и воспитанная, чтобы не сомневаться, что вы не созданы для жизни у таких скаредов…
Все то, что рассказывала мне лавочница, г-жа Роза снова повторяет, но еще с более тягостными подробностями. У этой женщины такая потребность болтать, что она, в конце концов, забывает свою болезнь. Злоязычие, вероятно, и есть причина ее одышки… И ругань Ланлэров продолжается вперемешку с интимными рассказами из жизни местечка… И хотя я все уж это знаю, рассказы Розы так мрачны и безысходны, что я впадаю в полное уныние. Я задаю себе вопрос — не лучше ли мне уехать… Зачем подвергать себя опыту, когда заранее убеждена в неудачном исходе?
Нас окружили несколько любопытных, подтверждавших энергическим «верно!» каждое разоблачение Розы, которая продолжала пришепетывать, все меньше и меньше задыхаясь:
— Прекраснейший человек г-н Можер, и к тому же совсем одинокий, милая… Так что я за хозяйку… Ну, конечно!.. Отставной капитан… Оно и понятно… Не правда ли?.. Распоряжаться не умеет… В хозяйстве ничего но смыслит… Любит, чтобы за ним ухаживали, холили его… Белье чтобы в порядке… Привычки уважали бы… Хорошие кушанья… Если бы возле него не было лица, на которое можно положиться, его бы обчищали со всех сторон… Воров-то здесь хоть пруд пруди!..
Интонация всех этих отрывистых фраз и подмаргивание глазами позволяют мне догадаться о положении дел в доме капитана Можера…
— Конечно… Неправда ли? Одинокий мужчина, и к тому же со странностями… Кроме того все же есть работа… Хотим взять мальчика на подмогу…
Удачно устроилась эта Роза… Я тоже мечтала поступить к старику… Противно конечно… Но по крайней мере покойно, и будущее есть… Черт с ним, что тяжело, — капитан да еще со странностями… А должно быть комичное зрелище видеть их вместе под одеялом!..
Мы прошли через все местечко… Ах, Господи!
Ни красы, ни радости, ничего похожего или даже напоминающего Париж… Улицы грязные, узенькие, кривые; площади с покосившимися домами из гнилых балок, с высокими качающимися башнями и пузатыми этажами, выступающими один над другим, как в старину… Проходящие люди все какие-то уроды, ни одного приличного мужчины… Жители занимаются выделкой войлочной обуви. Большинство башмачников, не сдавших на фабрику работу за неделю, еще работает. И я вижу сквозь стекла окон жалкие лица бедняков, согбенные спины, почернелые руки, прилаживающие кожаные подошвы…
Все это еще увеличивает угрюмую мрачность места; можно подумать, что находишься в тюрьме…
На пороге лавки показывается знакомая мне торговка, улыбается и кланяется…
— Вы идете к поздней обедне?.. А я уже ходила в семь часов… Придете еще рано… Не хотите ли на минутку зайти?..
Роза благодарит. Она предостерегает меня от лавочницы; эта злая женщина говорит пакости про всех. Настоящая чума!.. Потом принимается снова выхвалять добродетели своего хозяина и преимущества своего места… Я спрашиваю:
— Значит капитан бессемейный?
— Как бессемейный?.. — восклицает она, скандализованная… — Ну, милая, вы, значит, не поняли… Как же, у него семейка, да еще какая!.. Делая куча племянниц и кузин… Тунеядцев, бескопеечников, неудачников… которые его обчищали, обкрадывали… Нужно было только видеть… Просто гнусность… Ну, конечно, я положила этому конец. Очистила дом от этих паразитов. Да, милая барышня, не будь меня, капитан валялся бы теперь где-нибудь под забором! Ах! несчастный человек!.. Теперь то он доволен, что так устроилось…
Я говорю с легкой иронией, которую она, впрочем, не понимает:
— И конечно, Роза, он вас не забудет в завещании?..
Она возражает скромно:
— Барин сделает, как ему угодно… Он вполне свободен… Конечно, я не могу на него влиять… Я ничего у него не беру… Даже жалованья не беру… Я ему служу из преданности, бескорыстно… Но он знает жизнь… Знает, кто его любит… Кто за ним бескорыстно ухаживает, кто его холит… Не следует думать, что он так глуп, как некоторые утверждают, — первая г-жа Ланлэр… которая, Бог знает что, об нас рассказывает! Наоборот, скажу вам, Селестина, он себе на уме и человек с твердой волей… Это верно!..
Среди этих красноречивых восхвалений мы вошли в церковь…
Толстая Роза не оставляет меня ни на шаг. Заставила меня сесть возле себя, и принялась бормотать молитвы, креститься и кланяться… Ах! что за церковь! Со своими толстыми срубами, которые подпирают ветхие потолки, она напоминает ригу: смотря на публику, которая кашляет, плюет, толкает скамейки, тащит стулья, можно подумать, что здесь трактир. Только и видишь отупелые от невежества лица, да рты, искаженные злобой… Бедняки приходят сюда жаловаться Богу, всякий со своим горем… Я не могла овладеть собою и чувствую вокруг и на себе дыхание холода… В этой церкви даже нет органа… Точно назло… Я не могу молиться без органа… Звуки органа наполняют мне грудь, потом идут дальше, разливаясь волнами по всему телу… Точно, когда любишь. Если бы я слышала постоянно звуки органа, я думаю, я бы никогда не грешила… Здесь, вместо органа, пожилая дама, в синих очках, с жалкой черной косынкой на плечах, с ожесточением колотит по клавишам чахоточного расстроенного пианино… А люди беспрестанно кашляют, плюют, сморкаются, покрывая этими звуками слова священника и ответы хора. И какой ужасный воздух!.. Смешанный запах навоза, конюшни, земли, сгнившей соломы, мокрой кожи, испорченного ладана… Да, провинция плохо воспитывает!
Обедня томительно тянется и я изнываю от скуки… Меня в особенности раздражает то, что я нахожусь среди таких безобразных вульгарных лиц, которым нет никакого дела до меня. Не на ком остановить взгляд, отдохнуть душой; ни одного красивого платья, ничего… Никогда я еще так ясно не сознавала, что создана для веселья и блеска. Вместо восхищения, которое я всегда испытывала за обедней в Париже, во мне бушуют все мои возмущенные чувства… Чтобы развлечься, я внимательно наблюдаю движения священника, который служит. Тоже, нечего сказать! Он имеет вид гуляки, — совсем еще молодой, с вульгарной физиономией кирпичного цвета. Его растрепанные волосы, хищная челюсть, плотоядные губы, нечистый взгляд, круги под глазами. — все это позволяет мне быстро составить о нем мнение…
За столом это, должно быть, обжора, каких, мало!.. А за исповедью, воображаю, какие он себе позволяет говорить сальности!.. Роза, заметив, что я его наблюдаю, наклоняется ко мне и тихонько шепчет:
— Это новый викарий… Обратите внимание. Замечательный исповедник… Особенно для женщин. Г. священник, конечно, святой человек, но его считают чересчур суровым. Между тем новый викарий…
Она щелкает языком и принимается снова за молитву, склонившись над своим стулом. Ну, мне он не понравится, ваш новый викарий. Вид у него жестокий и циничный… Он больше похож на извозчика, чем на священника… Мне же нужно изящество, поэзия… Полет души… Красивые, белые руки. Мне нравятся изящные, нежные мужчины, в роде г-на Жана.
После обедни Роза увлекает меня к бакалейщице… Из ее нескольких загадочных слов я понимаю, что с последней нужно быть в хороших отношениях и что вся прислуга ухаживает за ней на перебой… Еще одна маленькая толстушка. — положительно, это страна толстух. Лицо ее испещрено веснушками, сквозь белесоватые волосы, жиденькие и тусклые, проглядывает темя; на макушке комично торчит крошечный шиньон, похожий на метелку. При малейшем движении грудь ее, затянутая в коричневый суконный лиф, колышется, как жидкость в бутылке… Глаза, окаймленные красными кругами, дергаются, а гнусный рот искажается гримасой вместо улыбки… Роза представляет меня:
— Г-жа Гуэн, я вам привела новую горничную из Приёрё.
Бакалейщица внимательно осматривает меня, и я замечаю, что ее взгляд особенно останавливается на моем бюсте и животе, с упорством, которое меня смущает. Говорит глухим голосом:
— Прошу барышню быть здесь, как у себя… Барышня — красавица… Барышня, конечно, парижанка?..
— Да, г-жа Гуэн, я приехала из Парижа…
— Это видно… Это видно сейчас же… Стоит только на вас взглянуть… Я очень люблю парижанок… Они понимают жизнь… Я тоже служила в Париже, когда была молода… У повивальной бабки на улице Гэнэго, г-жи Трипье… Может знавали ее…
— Нет…
— Можете и не знать… Ах! И давно же это было… Но войдите же, мадемуазель Селестина…
И она торжественно проводит нас в заднюю комнату, где вокруг стола уже собрались четыре прислуги…
— Ах! Намучаетесь вы там, моя бедная барышня… — вздыхает бакалейщица, предлагая мне стул…
— Это я говорю не потому, что они ничего у нас не забирают… Прямо вам скажу, что это не дом, а ад… Не правда ли, барышни?..
— Верно… — отвечают в один голос, с одними и теми же жестами и гримасами все четыре спрошенные девицы…
Г-жа Гуэн продолжает:
— Благодарю… Я бы не желала поставлять людям, которые постоянно торгуются и визжат, как хорьки, что их обкрадывают, притесняют. Пусть идут, куда хотят…
Хор прислуг подтверждает:
— Понятно, пусть идут, куда, хотят.
На что г-жа Гуэн, обращаясь в частности к Розе, прибавляет уверенным тоном:
— Мы за ними не гоняемся, правда, мадемуазель Роза?.. Слава Богу, не нуждаемся в них, правда?
Роза ограничивается подергиванием плеч, вкладывая в этот жест всю накопленную желчь, злобу и презрение… И огромная шляпа — мушкетер, как бы подчеркивает энергию этих яростных чувств, беспорядочным трепетанием черных перьев…
Потом, через секунду:
— Слушайте!.. Не будем говорить об этих людях… Всякий раз, когда я о них говорю, у меня начинается боль в желудке…