Мне безумно жаль владельцев. Из всех гибнущих вещей, больше всего жаль книг. Они покупались и хранились с наибольшей любовью.
Я на службе у большевиков. Мне стыдно, но любопытство превозмогло: я до сих пор видела только отрицательную сторону большевизма, их разрушительную деятельность. Хочу увидеть их творчество, то, чем они держатся. Ведь чем-нибудь они все-таки держатся. Выбрала для этого нейтральное учреждение — губернское статистическое бюро — губстатбюро. (Большевики довели сокращенность названий до какой-то мании: совнарком, совнархоз, собес, наркомпрос; сама Россия у них только Р.С.Ф.С.Р.).
Это учреждение считают, как и совнархоз, убежищем буржуев и «всякой белогвардейской сволочи», но я решила, что раз им управляет коммунист, то характер его достаточно советский.
Заведующий губстатбюро Хургин; его товарищи (не-коммунисты) Волков и Биск.
Моя должность более чем скромная: я собираю по телефону сведения для ежедневного статистического бюллетеня. Для этого не стоило кончать университет. Правда, мой непосредственный начальник — «редактор» бюллетеня, — старый инженер, а в соседней комнате сидят бывший член суда и бывший прис[яжный] повер[енный] и исполняют приблизительно такую-же работу. Они же единственные благовоспитанные люди в этом учреждении, состав которого очень неприятен. На 1500 чиновников редко, редко мелькнет интеллигентное лицо.
Т. снова водили на принудительные работы. А у нас новые хлопоты: беготня по ломбардам для получения вещей, бывших в комиссионных магазинах.
Постановили возвращать вещи только членам профессиональных союзов. Так как Н. в союзе, она взяла на себя заботу о получении всего из ломбарда. Она ходит в ломбард почти месяц, и некоторые вещи ей выдали, но чего только она при этом не наслушалась.
Выдача происходит в определенные дни, и тогда ломбард битком набит людьми; заведующий выдачей и его помощники грубы, вороваты, пристрастны. Н. говорит, что при малейшей жалобе или при протесте, они грозят окончательной конфискацией, арестом в чека.
Ждать там приходится часами. Положим к этому мы уже привыкли: мы вечно ждем — в очередях, в прихожих коммунистов; ждем избавления от последних. Придет ли оно? Меня уже давно удивляет одно: раньше я не могла сидеть в бездействии, ждать минуту; меня возмущало, когда заставляли ожидать даже прислугу в передней, кучера у ворот, а теперь я и все окружающие, мы часами терпеливо ждем — бездействуем. На наших лицах я вижу то же тупое, бессмысленное выражение, как у посыльных, у заждавшейся прислуги.
Полтава пала — значит помощь близка, а то нет уже сил. Нет сил выносить это хамство.
Неужели будет время, когда не будут видны эти бессмысленные, зверские рожи, когда грубость и грязь не будут заседать на почетных местах.
Есть счастливцы, которым удается и теперь освободиться: они бросают все и уезжают, хотя бы в Польшу. Недели 2 тому назад удрали так двое — Л. и З.
Вчера наш почти 3-х-месячный отдых был прерван. Действительно, с 18‑го мая, (когда папа вернулся из чека) мы лично не страдали. Зато вчерашний вечер был бурный.
Часов в 7 веч[ера] к нам позвонили, но так спокойно, что я даже не обратила внимания. (Обыкновенно можно сразу отличить по силе коммунистический звонок). Папа сам отворил двери. В переднюю ворвалось трое военных и, угрожая револьверами, они потребовали ключ от винного погреба. Папа повиновался и, конечно, несколько сот бутылок вина пропало. Но, так как декрета о реквизиции частных винных погребов нет и они опасались, что мы обратимся к кому-нибудь за помощью (к кому?), то они разыграли такую комедию: один из них все время стоял около папы и кричал: «За это укрывательство есть одно наказание — расстрел!» Другие были заняты подсчетом бутылок. Наконец, они решили, что такое преступление не может закончиться одной реквизицией вина; нужно сделать обыск. С этим они ушли за особым отделом 12-ой армии. Мы воспользовались их уходом и отдали знакомым самое ценное. Но обыск прошел более, чем благополучно. Нам даже оставили на память 3 бутылки водки. Кажется, благотворно повлиял, производивший обыск офицер — армянин, до того приличный, что, когда он нашел в письменном столе какую-то кадетскую повестку, то только покачал головой и разорвал ее, а затем дал себя уговорить ограничиться обыском без ареста.
Обыскали очень корректно. Все настаивали, чтобы кто-нибудь стоял при обыскивающем во избежании недоразумений и подозрений. Один из них шепнул И.: «Я — рабочий, и если бы вы знали, как мне все это противно!» Зачем же он это делает? кто его заставляет? партийная дисциплина? зачем же он вступил и остается в этой партии? Это просто русское фразерство. Если бы «они» этого не хотели, если бы им это не нравилось, то большевизма давно бы не было. Потом, на прощание надо было жать им руки.
Я впервые видела обыск настоящий, тщательный обыск. Это бесконечно унизительно! когда просматривают письма, книги, такое чувство будто раздевают публично.
И хуже всего это унижение и бессилие. Боязнь сказать что-нибудь — не то, что сделать. За мой протест может пострадать кто-нибудь из близких. А я бы так хотела мстить, мстить этим хамам, которые нас оплевывают. И за эти чувства, которые они возбудили во мне, я их еще больше ненавижу. Они все разрушили, все — чему я верила, на что надеялась, для чего жила. Я чувствую, что становлюсь таким же зверем, как они. Мне совсем не жаль теперь человеческой жизни.
Деникинцы приближаются и большевики, без сомнения, эвакуируются. На Прорезной находится военнарком и по ночам слышно, как из него что-то выносят. Даже днем около него стоят вагоны трамвая, которые нагружают полными мешками.
Но в городе все еще по-старому; разве увеличилось количество безобразных футуристических плакатов. Несмотря на их яркие краски, улицы все грустней и пустынней. Площади и скверы обезображены уродливыми бюстами советских деятелей. На Софиевской площади красуются Ленин и Троцкий. Перед входом на площадь со стороны Владимирской улицы возвышаются огромные триумфальные ворота. Такие же ворота построены на Крещатике, недалеко от почты. Перед памятником Богдана Хмельницкого стоит трибуна. Таких трибун в Киеве несколько. С них произносят речи во время официальных празднеств. Кстати, об этих празднествах. Л. рассказывал мне, что 1-го мая, когда по городу носили бюсты и портреты К.Маркса, какой-то рабочий с недоумением расспрашивал его и других соседей о том, кто такой Карл Маркс?
Городской театр называется театром Либкнехта, а драматический — Ленина. Кажется, ни тот, ни другой со сценическим искусством ничего общего не имеют.
Названия улиц также изменены, так что старожилы совершенно не могут ориентироваться, ибо большевики строго придерживаются своих названий.
Из всех перемен я запомнила только одну, вероятно, вследствие резкости контраста: Столыпинская[31] называется теперь улицей Гершуни[32].
Вообще, большевики так действуют, как будто они хотят вычеркнуть из народной памяти все былое.
Перед городской думой[33], на пьедестале столыпинского памятника, возвышается какая-то гипсовая неразбериха, долженствующая олицетворять Всевобуч, то есть, Всеобщее военное обучение.
Скамейки в садах почти исчезли. Уже в первый год революции их ломали митингующие солдаты. Многие старые деревья в Царском саду[34] срублены. Что то будет этой зимой, когда при хозяйстве совнархоза совсем не сделано запасов дров?
Мариинский сад[35] превратился в кладбище. В 18 г. летом воздух во всех Липках был заражен благодаря этому саду. Теперь часть могил приведена в порядок. Большевики и теперь хоронят там некоторых военных. Но могила, находящаяся вне сада, со стороны дворца, поросла сорной травой, заброшена.
Липки — пустынны. Большая часть домов разорены. Мимо чека никто охотно не проходит. Там даже нельзя ходить, так как Екатерининская отгорожена со стороны Липского переулка.
На каждом углу сидят торговки хлебом. Цена его достигла 50 руб.
Есть еще боковые улицы за университетом, где нет пока следов большевизма. Они очень красивы летом, полны садов. Туда мы ходим отдыхать и мечтать об избавлении.
Эвакуация явно продолжается, но у нас в учреждении все спокойно.
Сегодня были дома новые неприятности: нас шантажирует плотник, когда-то работавший для нас. Он прислал через профессиональный союз требование заплатить ему несуществующий долг. В случае неуплаты, он грозит революционным трибуналом. У всех те же неприятности со служащими и прислугой. П. говорила мне, что кухарка обвиняла её тетку в краже гребня.
Большевики стремглав бегут. Если не случится чего-нибудь ужасного, добровольцы возьмут Киев. Появилась даже нелегальная добровольческая газета с воззванием Деникина. Он обращается ко всем слоям населения. Тон очень приличный, кроме абзаца, относящегося к евреям: советует выделить из своей среды вредные элементы и т.п. Старые напевы! Круговая порука. При царе все евреи предатели, а при Деникине все они — большевики. А все русские, они всегда что?
Но не надо раздражаться. Может быть, моя еврейская обидчивость все преувеличивает, хотя безусловно христиане видят в наших глазах щепки, а у себя бревен не примечают.
Цены очень быстро подымаются, вероятно, из за недоверия к советским деньгам, так как подвоз совершенно свободен.