[42] и Драгомирова[43]. Все-таки уже 5 ночей мы спим спокойно; ведь последние 3 месяца я спала полуодетая, в вечном ожидании обысков и арестов. И этот панический страх изнуряет, измучивает больше всего.
Безусловно все дикое зверство внес большевизм и чем дольше он держится, тем больше все звереют. Б. рассказывала мне, что на днях какая-то простая женщина сказала ей: «Я знаю, что напрасно все на евреев сваливают. И вам плохо, и нам нехорошо. Со злости и с горя друг на друга бросаемся». Но много ли таких людей, которые отдают себе отчет? Большинство, как Шульгин, подражают «Красному Мечу». Все-таки на улицах видны снова весёлые лица. Люди возят и носят свои, найденные вещи, возвращаются в собственные квартиры.
На почве «нахождения» и «возвращения» вещей происходят недоразумения. Многие разносили белье, платья, драгоценности по знакомым. Теперь возвращают не полностью, сваливая исчезновения на кражи при обысках или же на прислугу. Это бывало и раньше. Во время обыска М. дала соседке свои серьги. Та в течение получаса ухитрилась их «потерять».
Евреев выбрасывают из поездов и убивают на станциях. Солдаты на какой-то станции, между Киевом и Харьковом, хотели расстрелять Э. Его спасло вмешательство 2-х солдат-евреев, и он отделался избиением. В Киеве боятся погрома. Несмотря на воззвание властей, еврейские магазины стали открываться только последние 2—3 дня.
Я умоляю наших уехать. В такой атмосфере жить невозможно. Семь месяцев нас травил один хам, теперь другой.
Большевики все стоят на Ирпене, в 20 в[ерстах] от Киева. На Бибиковском бульваре[44] и на Нижне-Владимирской[45] слышны орудийные выстрелы. А что значат слова Р.: «Господа, это передышка, воспользуйтесь ею, уезжайте в портовый город». Он имеет связи и потому может иметь верные сведения. Сам он едет в Ростов. Большевики ведь не сложили оружие. Тот же Р. видел двух коммунистов в Купеческом. Они были превосходно одеты, ели мороженое и ухаживали за дамами. Вероятно, они по своим талантам пропагандистов равны тому своему товарищу, который недавно уверял Р., что «за три недели любую дивизию распропагандирует».
Киевляне пока, с помощью контрразведки, сводят счеты. Служащие этого учреждения шантажируют людей (и не только евреев, а даже христиан), которых они обвиняют в коммунизме, требуя денег под угрозой ареста и расстрела.
Только теперь видно, как большевики все разрушили. Цветущая Украина, богатый Киев — нищие. В магазинах ничего нет. Хлеб, правда, значительно подешевел, но материи и др. вещи еще очень дороги и их попросту нет. Комиссионные магазины по-прежнему великолепно работают. А ровно год тому назад в Киеве было все, чего душа желала.
Кто может, тот уезжает в Одессу, в Ростов; организуются польские, чешские и т[ому] под[обные] поезда. Все как-будто чувствуют, что в России нельзя оставаться.
Читать гнусные, глупые статьи Шульгина и отчеты о зверствах добровольцев в Фастове — это хороший отдых для нервов после большевиков.
Авторы отчетов о погромах считают, что на Украине погибло не менее 100 тысяч евреев. Даже, если бы евреи были отцами большевизма и чрезвычаек, то такая месть больше, чем «око за око», «зуб за зуб». Сколько бы ни погибло русских, но их 100 миллионов, а евреев в пределах теперешней России не больше 4-х.
Всех евреев-офицеров (Керенского производства) не принимают в армию, а заставляют подавать в отставку. Я знаю многих, которым так отказали, вероятно, чтобы потом, с цифрами в руках, доказать, как много было евреев коммунистов, как мало — добровольцев. Жена Шульгина пишет под псевдонимом Vendetta. Это слово — символ добровольческого движения. Они пришли мстить, не восстанавливать попранные большевиками человеческие права, а только мстить. Их возмущает не террор сам по себе, не ограничения в правах лучшей части населения — буржуазии, а то, что это направлено против них — русских дворян и чиновников. Когда погромы устраивались только евреям, когда были облавы только на евреев, когда русский дворник имел больше прав, чем еврей с университетским образованием, тогда все было в порядке, но, когда еврейский хам стал принимать деятельное участие в тех обидах, которые наносил русский хам своим бывшим господам, тогда последние решили мстить всем евреям.
Я уже не раз себя спрашивала, не примирились бы русские с большевизмом, если бы несколько сот комиссаров-евреев исчезли? Их возмущает одна мысль о том, что большевики не преследуют специально евреев, как делали до сих пор другие правительства
Они так же нелепы в своем желании все вернуть вспять, как большевики, желавшие все старое разрушить. Единственное осмысленное распоряжение последних, о введении грегорианского календаря, — отменено.
После двухдневного хождения по Липкам, я отыскала часть нашей мебели. Поиски эти были довольно неприятны, но зато я хорошо ознакомилась с советским домашним хозяйством.
Самая красивая и богатая часть города совершенно уничтожена. На один ремонт надо будет потратить годы и миллионы. Нет ни одного, самого скромного домика, которого не постарались бы загрязнить, ограбить. Я ходила несколько часов по всем улицам, по особнякам и большим домам, еврейским и христианским. Везде та же картина, даже в школах: мебель, относившаяся к данному дому, непременно вывезена в другой, где ее нарочно поломали и загрязнили, обои оборваны, стекла выбиты, полы затоптаны и заплеваны. В некоторых квартирах, вернувшиеся жильцы приводят все в порядок, в других, люди равнодушно живут среди чужих обломков, вероятно, полагая, что не стоит возиться и беспокоиться еще неизвестно для кого.
Большинство домов взято вновь под добровольческие учреждения, но, при опознании мебели, ковров владельцами, они сейчас же выдаются.
Сегодня я, продолжая поиски, зашла в чека, в доме генерал-губернатора. Это огромный двухэтажный дом. Нижний этаж был превращен в тюрьму. Я пожалела, что зашла для такой неважной вещи, туда, где мучались сотни людей. Нижний этаж совершенно не прибран. Там и сям валяются клоки соломы, безногие стулья и столы. Комнаты низкие и тёмные, но в некоторых были сделаны клетки для заключенных, вероятно, чтобы их не видели извне. На стенах много надписей и дат.
Верхний этаж приводили в порядок. Группа баб отдыхала около ведер и тряпок. Я уловила отрывок из разговора: они возмущались чека и ругали палачей-жидов. Я должна была молча слушать это в том доме, где сидели в вонючих клетках мой отец и десятки знакомых и, когда я пришла туда, чтобы найти хотя бы часть нашего имущества. За эти 2 дня я видела больше 50 домов. Строили их долго: десятилетиями создавались эти красивые улицы, вырастали тенистые сады. За семь месяцев все безвозвратно исчезло. И роскошь, и уют, и даже гигиена (нет дома, где бы, после самого короткого пребывания красноармейцев, канализация осталась бы в порядке).
Каждый день приносит известия о погроме в том или другом местечке, о бесконечных убийствах. Страдают от добровольцев и христиане. М. рассказывала маме, как ее с семьей ограбили на каком-то хуторе. Когда М. стал уговаривать их, доказывая, что он профессор, они поняли это так, что он член профессионального союза, то есть большевик и потому еще больше разошлись. Но теперь эти убийства и погромы никого не трогают. Мы совершенно стали равнодушны к чужой жизни; каждый хочет только спасти себя какой угодно ценой. Кажется, в России нет человека, который бы не имел на совести чужой жизни, в лучшем случае чужого имущества.
Правых и виноватых больше нет. То есть все виноваты. Нельзя войти в магазин, сесть в вагон трамвая, чтобы не нарваться на грубость — так все одичали. Всякий видит в другом врага. А выбраться отсюда почти невозможно. Приходится ехать с солдатами, которые глумятся над евреями, грабят их. Сомнительное утешение приносит то воспоминание, что евреи-красноармейцы так же грубы с частными лицами как их коллеги-добровольцы.
Большевики снова в Киеве. Уже вчера положение было грозное, вечные выстрелы звучали ближе; на рынках было мало продуктов. Ворвались они сегодня около часу дня. С утра улицы были запружены толпами бегущих. Но, что за смысл в таком бегстве? куда бежать?
Неужели мы окончательно погибли. Постоянно раздаются орудийные выстрелы. Может быть, все-таки добровольцы вернутся?
Добровольцы вернулись, но город мертв. Только иногда слышно, как бьют витрины в магазинах. Это солдаты грабят паштетные и другие магазины.
Нет хлеба и идет погром. Евреи отданы на разграбление войскам, спасшим Киев. В бесконечных очередях, стоящих около булочных, избивают евреев, выталкивают их из очереди, распространяют бредни о том, что евреи обливают отступающих добровольцев кислотой.
Э. стояла в такой очереди на Жилянской или М.-Благовещенской[46]. Вдруг, к соседнему дому подъехали военные верхом. Они стали стучать в двери; им не отворяли, тогда они стали стрелять, выламывать двери. Наконец, они ворвались в дом, из которого понеслись крики и стоны. Толпа христиан ликовала, а Э. убежала без хлеба, но она не могла молча выносить это зрелище.
Один из моих родственников бегал в начале революции смотреть на каждую демонстрацию, чтобы потом не сожалеть о том, что он проспал великую русскую революцию. Теперь он припеваючи живет за границей. Зато я могу сказать, что русскую революцию я изучила досконально. Чего я не видела, даже погром (не царский) и какой еще! 500 убитых. Сотни ограбленных квартир. И радость, дикую радость христиан.