Почти враги еще менее часа назад, Кристофер и я неожиданно объединились в своей ненависти к этому месту. Как-никак мы впервые встретились с ним в ядовитой атмосфере рекламного мира, и только благодаря ободрению и поддержке Друг друга нам удалось избежать своего поглощения этой душезасасывающей черной дырой искусства и культуры.
С ворчанием, получив свой шнапс, мы, маневрируя, забираемся в угол, чтобы просто так поболтать и посмеяться над теми, кто вокруг нас. Я точно не пойму, было ли это в результате дополнительного виноприношения или произошло по причине его нескрываемой неприязни к этим людям и тому, что они представляют, но Крис неожиданно полностью осознает возможность использования присутствия съемочной группы и их сосредоточенности на нас как рычага для разъединения, показателя нашей самостоятельности и вытекающего из этого превосходства.
К сожалению, эффект от этого не так силен и не вызывает такого почтения, как в случае с теми дурочками в баре у Томми. Эти люди работают на телевидении. И хотя снимают они всего лишь рекламные ролики, в которых лягушки продают пиво, для них ясно, что само по себе присутствие съемочной группы не значит ни хрена. Ситуация наша кажется безысходной, и мы заводим разговор о политике «выжженного бара» в отместку за то, что нас затащили, поступив с нами жестоко и против нашей воли, на этот ужасный слет яппи. В этих целях мы храним полное молчание со всеми, кроме бармена, у которого мы должны заказать по порции шнапса для каждого в баре и несколько порций для самих себя.
Причем выпить их мы должны в самый короткий промежуток времени в надежде, что успеем все это повторить, пока телеоператор и другие не вычислят, что здесь происходит. Мы, конечно, опять забыли о присутствии проклятых нательных микрофонов, насилующих нашу частную жизнь. Лазероподобный взгляд девушки-звукооператора зло напоминает нам об этом каждый раз, когда что-либо происходит по эту сторону чуда.
Особо привлекательная помощница продюсера одного из крупнейших в городе рекламных агентств, с которой мы оба с Крисом работали вместе и которую вожделел почти любой гетеросексуальный мужчина в этом бизнесе каждый раз, когда она проходила, наблюдая вслед за ее удаляющейся задницей, сейчас упругой походкой движется в нашу сторону avec[31] равной себе по привлекательности и женственности подружкой. Подойдя, она начинает запросто болтать с нами, как будто мы соседи по студенческому общежитию, привыкшие встречаться в соответствующие вечера в городе.
Пи один из нас не встречал эту девушку по крайней мере уже год. Несмотря па это, она все равно сердечна с нами в лучшем смысле слова, при этом она полностью не заинтересована ни каким образом ни во мне, пи в нем. Но мы — такие ребята.
Мы посасываем шнапс и коктейли уже, черт его знает, наверное, около трех часов кряду, и нам действительно наплевать на то, что было раньше, и мы совсем не возражаем против их компании. Телеоператор двигается быстро и по задуманному плану, и у него получается. Поскольку мы, типа, знаем ее, и поскольку она, возможно, очень приличный человек, и поскольку у нас все еще есть общие с пей друзья, то я даже не начинаю гнать на тему Эм-ти-ви и «Бич Каскит» и рассказываю ей правду о «20/20», Виагре и Экстази, а она задумывается, что, может быть, ей не следует появляться на экранах Америки в этом контексте, и совершает быстрый, типично сердечный выход из кадра. Слабо, ха… Я ведь тоже не хочу появляться на экране телевизора в таком виде. Л придется. Это во имя дела. Естественно, ей этого никогда не понять.
И на этом репортерша и съемочная группа завершают работу. Крис и я торопливо глушим последние порции выпивки и, спотыкаясь, забираемся во внедорожник съемочной группы, где девушка-звукооператор снимает с нас нательные микрофоны.
Репортерша подвозит пас до дома. Как мы туда ехали, я не помню совершенно. Я был не простопьян, я был пьян в говно.
Кристофер, будучи легче меня по весу, но пивший со мной наравне весь вечер, сидел на заднем сиденье в слюнявом ступоре, давая знать о своем присутствии через каждые одну-две минуты по-вагнеровски громкими, мультиоктавными рыганиями, которые делали машину пахучей, как пивной зал на ярмарке штата на следующее утро после завершающего банкета. Репортерша относится ко всему этому совершенно спокойно — она фактически выглядит счастливой. Я не знаю, из-за того ли это, что зловещая ночь подходит к концу, или потому, что ей действительно было веселее заниматься этой историей, чем, скажем, освещать какой-нибудь там съезд вышивальщиц по канве в Тулари[32] или где-то еще. А может быть, она просто вздохнула свободней оттого, что я не попытался в сухую трахнуть ее ногу.
Подъехав к моему дому, мы благодарим друг друга и желаем друг другу успехов в будущих предприятиях, а я вытаскиваю Кристофера, взрывоопасного в желудочно-кишечном отношении, с заднего сиденья, где он окончательно обмяк и продолжал пускать слюни. Холодный ночной воздух Сан-Франциско немного оживляет его, давая ему возможность выпустить газы, наверное, уже в двадцать третий раз в то время, когда он отрыгивает свое общее пожелание благополучия репортерше, которая в ответ улыбается, машет рукой и уезжает назад в район Марин.
Ну, тут, казалось бы, и все. И если бы существовала какая-либо добрая сила, которую беспокоило состояние вселенной, то ночь тут бы и закончилась. Но вы знаете, что так не случилось.
Управляющий дома, соседнего с моим, очевидно, поменял все флуоресцентные лампы в своем здании и положил уже использованные на тротуар, с тем чтобы забрать их позже. Я не думаю, что он или кто-либо другой специально задумали, чтобы тем, кто их подберет, стал Кристофер. Но именно он им и стал. Я не знаю, какие темные и пагубные мысли бродят в этой грубой, насквозь пропитанной шнапсом душе, живущей в его теле: глаза собраны в кучу и выглядят опасно, и совершенно ясно, что лучше ему не мешать.
Он пролетает лестницу с удивительной живостью для человека, чья печень долгие часы мариновалась в ядовитом веществе. Пока я одолевал три пролета до моей квартиры, было слышно, как Крис уже взобрался на следующие два, и остался один пролет, который ведет к двери на крышу. Как только оттуда доносится звук захлопывающейся двери, внутри меня что-то обрывается.
Следует ли мне зайти к себе в квартиру, запереть все пять замков за собой, проглотить пригоршню таблеток Сомы[33], и пусть Кристофер катится себе с богом? Или просто отдаться жребию судьбы, протащиться вверх еще два пролета и стать свидетелем любого кошмара, могущего произойти?
Я вставляю ключ в замочную скважину и решаю, что, какие бы разрушения ни устроил Кристофер, они не требуют моей помощи. И в этот момент я слышу взрыв. Я выхватываю ключ из замка так же, как клиент шлюхи вытаскивает свой член в момент, когда рвется кондом, и с проклятиями стремглав взлетаю на два пролета к крыше.
Кристофер принимает открытую мужественную позу, в правой руке у него одна из флуоресцентных ламп длиной более метра, которую он держит, как копье, готовое к броску.
— Какого черта ты здесь делаешь, Кристофер?
— Я не Кристофер, — кричит он. — Я — Зевс! Я уже метнул молнию на эту жалкую планету ничтожных смертных. И метну еще одну.
Боже, подумал я. Наверно, группа спецназа уже в пути. Нужно что-то сделать до того, как здесь появятся съемочные группы новостей. Я должен его уговорить. Мягко. Разумно. Спокойно.
— Ты тупой, долбаный, воняющий шнапсом наци! Ты — Кристофер, и ты — смертен, и скоро тебя зачислят в рецидивисты, и сучиться тебе в тюряге. А теперь не стой на краю и убирайся, пока твоя пьяная задница не свалилась с крыши. К тому же, кажется, дождик начинается.
— БОГОХУЛЬНИК! — кричит он на этот раз так громко, что образуется городское эхо. — Я знаю про дождик! Этот дождик сделал я. Я — Зевс, и я ссать хотел на тебя и на других смертных. Земля — мой горшок, и я ссу на слабых и немощных!
Ему удается расстегнуть ремень, пуговицу и ширинку, не упуская из рук флуоресцентную лампу. И он фактически запускает золотую трансцендентную кривую.
Впервые за всю нашу дружбу, Взгляд посылаю ему я. А он остается непроницаем.
— Сраные смертные! Вы не заслуживаете даже яйца богам облизывать! Готовьтесь почувствовать гнев Зевса!
В тот миг, когда он поднимает лампу, чтобы метнуть ее, его штаны спадают до лодыжек.
Из темноты внизу за краем, оттуда, где мне не видно с того места, где я стою, до меня доносится звук распахиваемого окна и до боли знакомый голос, бранящийся на него по-русски.
Золотая струя Криса продолжает еще сильно литься, когда он швыряет флуоресцентную лампу в темноту. Ну, не совсем чтобы в нее, но достаточно близко, чтобы заставить меня улыбнуться. А результат броска драматичен: громоподобный взрыв и звук разбивающегося стекла разносятся по обычно тихому Сан-Франциско. Русская больше не кричит. И теперь у него в руках — две лампы. Могучий громовержец. И дождь действительно начинается. А кто его знает, вдруг он и вправду Зевс. Кто я такой, чтобы судить? Ведь это он — с громом и молниями. И если он мечет их в славянку с бурыми ногтями на ногах, то, что касается меня, он может называть себя так, как ему вздумается. Если человек стоит на крыше в дождь с портками на лодыжках, разве это исключает божественность? Не исключает этого и звук приближающихся сирен. Пусть «Лучшие во Фриско»[34] занимаются с бесштанным греческим божеством на крыше. Настало время Сома, я ложусь в постель. На следующее утро меня будит резким звуком еще один проклятый звонок Тэда Липшица по восточному стандартному времени[35].
— Мммм-алло?
— Джейсон? Тэд Липшиц. Как идут дела?
Я все еще сонный. Черт, я все еще пьяный. Как идет что? И все сразу накатило, как асфальт на лицо незадачливого скейтбордиста с больным внутренним ухом: выпивка, трава, фаллоцентрическое интервью, нательные микрофоны, пьяное вранье о рокзвездности и рейтинге Эм-ти-ви, холодно-равнодушные яппи и Зевс.