[40].
Впрочем, отчуждение Николая II от Распутина не было роковым – они продолжали регулярно встречаться, а спустя полгода, когда общественная эйфория начального периода войны сменилась первыми признаками нарастающего оппозиционного раздражения, влияние Распутина на царскую семью в целом не только восстановилось в прежнем объеме, но начало неудержимо расти.
Однако было и другое, куда более фатальное и тяжелое психологическое испытание, которое обрушилось на Григория Распутина в эти годы, – явственное ощущение сжимающегося кольца всеобщей ненависти и все более ясное предощущение неминуемости собственной гибели. Это чувство, входившее в плотный резонанс с «предчувствием гражданской войны», действовало на Распутина разрушающе: «К несчастью, нескончаемые ненависть и противостояние врагов, окружавшие моего отца, в конце концов, оставили след в его характере. Он стал нервным, раздражительным, его стала мучить бессонница, и для того, чтобы забыться, и расслабиться хотя бы на несколько минут, он начал пить»[41]; «Мой отец чувствовал этот агрессивный настрой, ненависть, которая не остановится ни перед чем, чтобы его уничтожить..»[42]Распутину прямо угрожали, его неоднократно пытались убить. «Я еще раз… вытолкал смерть… Но она придет снова… Как голодная девка пристает…», – сокрушался Григорий после провала очередного покушения на его жизнь[43].
Сознание собственной ненавистности для большинства окружающих и – в силу этого – обреченности, особенно нестерпимое для человека, всегда стремившегося к всеобщему поклонению и восхищению, толкало Григория не только в омут пьяного забытья и разгула, но и к тому, чтобы как можно полнее и откровеннее выговориться, утвердить себя словом – вопреки роковому стечению обстоятельств. Из медицинской психологии известно, что последней защитой человека против стресса, причины которого неустранимы, служит «откровенный разговор» – зачастую неважно с кем, лишь бы быть услышанным.
«Болтливость» и хвастовство Распутина в этот период достигли форм и масштабов, небывалых по степени гротеска (в предшествующие годы он всегда вел себя строго сообразно обстоятельствам[44]), что порой вызывало скандалы. Самым громким из них стала история, приключившаяся 26 марта 1915 года в московском ресторане «Яр», где «старец», напившись, стал в непристойных выражениях бравировать своей близостью к царской семье: «Этот кафтан подарила мне “старуха” (так называл Распутин Александру Федоровну), она его и сшила»[45]. «Я делаю с ней все, что хочу»[46], – прибавил он, вероятно, неожиданно для самого себя и тряхнул бородой: «Эх, что бы “сама” сказала, если бы меня сейчас здесь увидела?»[47]. Затем Григорий «заинтересовался смазливыми хористками»[48] и «сделал непристойный жест»[49], после чего «обнажил половые органы и в таком виде продолжал вести беседу с певичками, раздавая некоторым из них собственноручные записки с надписями вроде: ”люби бескорыстно”»[50]. «Записывал своими страшными каракулями их адреса. Обещал каждой небесную благодать»[51]. Эта история, ставшая достоянием гласности, в очередной раз чуть было не стоила Распутину царского расположения, и лишь экстренное вмешательство Александры Федоровны помогло «Нашему Другу» политически уцелеть.
Потребность Григория взять явочным порядком «словесный реванш» у судьбы особенно ярко проявлялась в общении со «своими». По наблюдению начальника царской охраны генерала А. И. Спиридовича, «старец» во время войны в разговорах осмелел «как никогда»: в круге своего общения «он высказывался авторитетно по всем вопросам, волновавшим тогда общество… он не только слушал, а спорил и указывал»[52].
Все сказанное выше позволяет сделать вывод о том, что потребность в надиктовке внутренне раскрепощенных откровений «житийного толка»[53] близкому человеку – прямо вытекала из тех обстоятельств и того душевного состояния, в которых оказался Григорий Распутин в последние два года жизни. Существовали ли такие записи в реальности, и если да, то имеют ли они какое-либо отношение к «Дневнику Распутина» – на эти вопросы ответа пока нет. Однако известно, что в последние годы жизни Распутин требовал, чтобы его устные рассуждения фиксировались письменно. Одна из его «поклонниц», некая Шейла Лунц, свидетельствовала, что однажды «старец» явился к ней на квартиру, посадил за письменный стол и «стал мне диктовать какую-то ерунду на церковно-славянском языке. Я исписала целый лист»[54]. В конце 1915 г. таким спонтанным «диктантам» был придан регулярный характер: И. Ф. Манасевич-Мануйлов доставил на Гороховую, в квартиру Распутина, «переписчицу» с пишущей машинкой. После этого в Царское Село отправлялся уже печатный текст, который «старец» заверял подписью[55].
Подводя итог всему вышесказанному, следует признать, что спор о том, является ли «Дневник Распутина» подлинным документом или подделкой, на сегодня не закончен. Однако, чем бы ни завершился этот диспут, ясно одно: «Дневник Распутина» в любом случае вызывает бесспорный интерес – в первую очередь благодаря обилию фактов и сюжетов, не имеющих аналогов в известных на сегодня литературе и документах. Предположить, что этот документ в основном состоит из выдумок – значит как минимум игнорировать творческий метод создателей «Дневника Вырубовой» (если, конечно, «Дневник Распутина» – также их рук дело).
Одно то, что возможные мистификаторы создали едва ли не наиболее достоверный и целостный из имеющихся на сегодня в исторической литературе психологический портрет Распутина, – позволяет дать высокую оценку степени их погруженности в тему, а также отдать должное их таланту Чтобы составить такой текст, надо было обладать не только обширными знаниями множества конкретных, зачастую очень частных деталей той эпохи, но и весьма тонким пониманием психологии упоминаемых в «Дневнике» людей, их интересов и мотивов поведения.
Если же рассказы (или хотя бы часть их) содержат в себе достоверную фактологическую основу, – это заставляет рассматривать «Дневник Распутина» не просто как возможный опыт исторической мистификации, но как своеобразный исторический источник, требующий тщательной перепроверки.
И пусть читатель сам попробует поучаствовать в расшифровке этого исторического ребуса!
Выражаем глубокую признательность директору Государственного архива Российской Федерации доктору исторических наук С. Мироненко за любезно оказанное содействие в подготовке настоящей рукописи к печати, а также А. Коцюбинскому, Д. Крутикову и Е. Семыкиной, помощь которых сыграла решающую роль в успешном завершении данного труда.
Д. А. Коцюбинский, кандидат исторических наук
И. В. Лукоянов, кандидат исторических наук
Дневник Распутина
Архивное дело № 36
Переписывался Крамер Л. П. с черновиков Гедымин «с сохранением старой орфографии»
«Дневник» Распутина и 2 письма «Мушки» (писанный, якобы, под диктовку Распутина]. – «Мушкой» – Акилиной Никитишной Лаптинской, монашкой, у которой изгнали «беса», и проживавшей у Р. в качестве секретаря)
Девки тоже хочут править
Я с Катей1 вожусь потому, что мне уж очень она по ндраву пришлась, и я постоянно думал, что телом за тело платить.
А вчера она меня удивила: «Вот, – говорит Катя, – надо мне одно дельцо сделать, а за это мне посулили боле пяти тысяч дать». Стал спрашивать, какое дельцо. Оказалось, что одного купчика-голубчика, он тоже к Кате вхож, надо от войны спасать. Не хочет, шельмец, воевать. А как он родня Филипповых2, то они за него согласны выкуп дать. Оно бы все ничего, да он еще прапорщик. Сунулся кой куды, а мне такую прапорцию задали, что я плюнул.
«Вот, – говорю Кате, – ты боле в это дело не вмешивайся. Получай от меня свое и довольно». А она в амбицию: «С тобой водиться – надо деньги нажить». Ушла надутая.
Леличка – как моя душа
Когда мне приходится каку-нибудь работу делать с Леличкой3, ежели она записывает всякие мои мысли, то я чувствую, что она не токмо мои слова пишет, но и от своей души добавляет. Точно одно мы с ней думаем. Вот… А когда записывает Варюша4, то вижу, што ей в моей работе ничего нет. Ее рука пишет, а голова не думает.
Вот велел записать Леличке: «Приходила Аннушка5, принесла письмо от Папы6».
Было это 8-го марта 16-го года7. Уж очень Дума наскакивает на Папу, што под мою дудку пляшет. А вот Папа пишет:
«Обрати внимание Мамы8 на то обстоятельство, что мое положение становится невозможным, – так как все назначения идут от Старца (от меня значит) и выходит, что я не властелин, а только исполнитель воли подозрительного Старца. Об этом говорят открыто, а вчера Старик9, несмотря на свою немецкую щепетильность, сказал мне: «Мы находимся под угрозой дворцового переворота, т. к. новое назначение вызвало бурю! Назначить теперь Штюрмера10 – мог только враг Отечества, человек, добивающийся внутренних раздоров». Дальше Папа жалуется на то, что при таких разговорах голова кругом идет. А посему он требует от Аннушки, штоб меня убрать – «хочь в пирог, хочь в кашу». Токо бы меня не было, а того не понимает дурень, што без меня и яму крышка.
Вот…
Написала все Леличка, а вижу, што в ей душа болит.
Когда Аннушка прочла мне письмо Папы, то я послал яво к черту. Одначе подумал: надо чаво-нибудь ответить – и сказал Аннушке: «Вот пойдешь к Маме и скажи, что надо нам совет держать о том, как рты закрыть». Старому черту Ф[редерик]су и В[оейко]ву11, потому от них скверно пахнет.
А Папе велел сказать: «Што Ш[тюрме]ра надо сохранить, потому что он один только есть «душой царский и церковный», а што, впрочем, Мама полагает сама обо всем написать. Вот.
Ежиха
И до чего всех подлость заела. Приходила ко мне Ежиха12 – хатит взять подряд на белье. Рассчитала окаянная баба, што с такого подряду может она нажить не мене 100 000 р. Врет стерва, почитай, все 500 000 наживет… А ко мне сунулась с десятью тысячами.
Послухал я и плюнул. «Не хочу для тебя огород городить. Дам подряд, – говорю, – только с уговором – работать пополам, потому и у самого на плечах не тыква, а голова».
Так что, ведь, придумала, клятая – «ежели», грит, «доходы пополам, так и расходы…»
«А это как же?» – говорю. «А очень, – грит, – просто – окромя тебя (меня, значит) надо заведующего, это барона Н[ейдгард]та, благодарить, потому все идет через Т[атьянински]й К[омите]т»13.
Ах, прохвост!
Мать ты родимая, пока солдату портки скроишь, трех генералов одень. Ловко!
Солдату сорочку из дерма, а генеральше из батистов и ленточек, да еще пяти полюбовницам.
Дорого солдатская рубашка обойдется.
На 50 000 руб. с ней сговорился. Не велел борону Н[ейдгард]ту сказывать… Посмотрим, как без яво обойтись. Думаю провести через к[омите]т Мамы14.
Отец Мартиан
Ежели прохвост идет к прохвосту, так для чего шапку ломать? А ежели в прохвостах состоит поп, то он без пакости не может никак.
Приехал ко мне Мар[тиа]н15. Надо яму благочинного16 съесть и на яво место сесть. Так ты так и скажи, так нет. Стал плести про девку, што с благочинным путается. «Очень, – мол, – она озорная: про всяки пакости, што у их деется, в кабаках рассказывает».
«Так, – говорю я М[артиа]ну, – я тебе благо за душу, только ты мне сию девку дай!». А он и смутился. «Откуль, – мол, – ее достану?»
А попадья его и ляпни: «Ен за эту девку готов косы лишиться»17.
Вот оно што! Вся то ссора из-за девки. Ее от попа благочинный по вдовьему положению отбил.
И заварилась каша.
А девка-то монахиня.
Об ей в монастыре забеспокоились. Мать игуменья (тоже в сердцах на отца благочинного – он ране с ей крутил) прошение отцу архирею. Дошло дело до Москвы, до Мам[ино]й С[естри]цы18. (Она всем пакостницам защитница).
Когда я весь этот клубок распутал, то потрепал «батю».
Ни за пакости, а за брехню.
Вот.
«Кабы, – говорю, – по совести сказать, чего тебе надо-ть, я бы и слова не сказал. Быть бы тебе и с камил[авко]й19, и с девкой! А за брехню попрыгаешь».
«А все ж, – грит, – надо девку выручить, потому ее теперь монастырь съест за такое позорище».
Обещал подумать.
Да…
[неразборчиво] – салась
Пока окаянный поп М[артиа]н веревочку вил, вилял хвостом, копал яму на благочиннаго – случилась беда. Агриппина, в монашестве Евлампия, попалась под пьяную руку озорному попу М[артиа]ну… тот ее и споганил… Обещал, штоб грех прикрыть, наградить…
Ну и наградил… Как пошли у девки сыпи, она к лекарке, та их и пуще разбередила!..
То да се… дошло до благочинного, тот давно на М[артиа]на зуб имел. Приманил девку.
Тот подластился, «оставайся по вдовьему делу у меня».
Девоньке деваться некуда. В монастыре тошно. Думала подлечиться, собрать денженок и податься в Москву.
А как стал благочинный приставать – убежала.
Ее монашки подобрали, обманом притащили в монастырь. Мать игуменья, говорят, на «строгое» наказание поставила.
Чем и как наказывали, уже неизвестно. Только в ночь под Параскевею-пятницу девоньку мертвую из петли вынули… А у ей на всем теле рубцы от плетки.
Кто бил? Кто истязал?
У… ястребцы поганые… довели-таки девку.
Быть бы М[артиа]ну далече… да велел дело похерить…
Што уж там?