Князь Анд[ронико]в
Есть такие люди, что он тебе целует, а ты, как от укуса, отворачиваешься. Глядит – глазами колет, подойдет – волос дыбом.
Таков наш князюшка Михаило92. Уж до чего поганый, а без него не обойтиться. Он будто от всех веревочек – кончики в кулаке держит. Всюду вхож.
Мама его считает злым, поганым, змеей. И все говорит надо его с корнем вон… А только я ей сказал, что пока что его трогать нельзя.
Помню я эту гадюку, когда я с ним вместе у Горемыки93 был.
Мама сказала мне: «Надо чтоб тебя Горемыка повидал».
А чего хочет Мама – то Божье дело.
А Горемыка, как бес от ладана, от меня морду воротит. Знает старый бес, что ежели в Думе прознают, что он со мной в свиданиях, так его живьем съедят. А он все пыжится: я, да я ничего не знаю, с Распутиным никаких делов не имею…
А еще я узнал, что старый чорт какие-то следы заметает, все будто с Гучковым шушукается.
Ну и порешил. Повидать его и на чистую воду вывести.
Как порешил, так и написал ему: «Должен тебя видеть, потому ты – хозяин канцелярии… а я дома и надо чтобы вместях… Чтоб один ключ ко всем дверям. Вот».
Отдал я сию записку князюшке и говорю: «Вот, покажи, Михаило, как умеешь верных людей сводить». Повез это письмо, а ответа нет. А Мама все свое: «Повидай, да повидай его».
Зло меня взяло. Звоню по телефону. Велю его позвать.
А он (сам подошел, я его голоса не узнал) спрашивает: кто и по какому делу зовет.
А я в ответ: спрашивает Григорий по приказу Матушки-Царицы, а ты кто?
«Это я».
«Ты, ну и ладно. Теперь скажи, когда повидаемся. Повидать тебя надо».
Он кряхтит. А я ему: «Слухай, старче, я с поклоном не хожу, а ко мне люди ходят, а ежели с тобой хоровожусь, то потому, что так хотит Царица».
Так вот говорит: «Приезжайте завтра с князем Андрониковым]».
«Ладно, – говорю, – хоча мне попыхача94 и не надо, да пущай едет».
Приехали. Встретил секретарь, провел к ему. Народу никого. Видать, лишние глаза поубрали. Пущай, думаю: девичью честь бережет, а подол подоткнул… Сели… Друг дружку глазами колем. Он первый не выдержал.
«Ты что, – говорит, – глядишь, я ничьих глаз не боюсь. Сказывай, чего надо?»
«А надо, – говорю, – узнать, почему ты Царю-Батюшке ложно доносишь?»
«Об чем?»
«А об том, что он не знает, что скоро у нас настоящий голод буце… А где голод, там и бунты… Зачем врешь, старче?»
Он как вскочит: «Как ты смеешь мне такие слова говорить!»
А я его хвать по колену. «Молчи. Твое счастье, что у нас людей нету. Подлец на подлеце, а главное – дурачье. Вот кабы мне Витю95, он бы тебя бумагами допек, а я вот не умею. Только ты слухай, у тебя не ладно. Ты хлеб ногами топчешь, а народ от голоду зубами лязгает. Такое дело дымом пахнет. Ну, на сей раз буде… Я к тебе пришлю человечка с докладом… Ты обмозгуй – со мной али один пойдешь?» Вот.
С этим я и вышел от него96.
А князюшка97, потаскуха старая, таку штуку выкинул. Через день заявился к Горемыке и ляпнул: так мол и так. Узнали газетники, что у Вас Г. Е. был, и про то писать будут, как вы с ним вместях Россию от голоду спасать станете.
А он от страху в портки наклал. «Что хошь делай, только чтоб в газетах – ни-ни».
Вот тут-то поганец вот что сделал: он у меня был, хлопотал о Черепенникове98, чтоб его оставить тут… Он прапорщик. За это князюшка получил десять тысяч рублей. Я ему отказал, потому что узнал, что на него уже два доноса, на Череп [енникова], и держится он только через старую Кусиху".
Я не только отказал, но и шепнул Бел[ецкому]: «Отвяжись, потому скверно пахнет».
А князюшка-то деньги взял и запутался. Вот он и подъехал к Горемыке. «Я, – говорит, – тебе устрою, что ни слова в газетах, а ты мне за это пришей Череп [енникова] к отделу снабжения». Горемыка устроил.
Ах ты, сукин сын. Я порешил их обоих за хвост да под мост. Все передал Ваньке М.100, велел все в газетах пропечатать.
Такая вышла завирюха… Поняли черти, что меня дразнить не треба.
Бар[онесса] Кус[ова]101
Повезла меня Мума102 к Кусихе103 в Павловск. Там еще эта генеральша была В[ера] В[икторовна]104. Липучие они обе, как мухи. А у генеральши спеси, как у индюка. Сама ко мне липнет, а все боится, кабы не узнали, да не проведали. А мне они обе хуже кнута, от них душу воротит. Только и держусь с ей, с В. В., помягче, чтоб она Верочку105 не напугала… А главное, не отвезла ее к себе на хутор, не то под Киев, не то под Полтаву.
А на сей раз привезла меня Кусиха, а там у нея князь Андр[оников]. Этому жулику надо было получить поставку на сахар и генеральша хотела его направить в Полтаву, там ихние заводы. А тут связались с Киевом и надо было подвести такую махинацию, что с одного завода перекинуться на другой. Всю кашу заварили потому, что князь вытянул за эту штуку более двадцати тысяч и там пристроил полковника Семенникова106, который был под судом. Его в полку побили… А тут решили ему такое дело поручить… чтоб снова в люди вывести. Все это я узнал от генеральши и от Мумы. Я и сказал: «Насчет сахару устроим, а полковника этого и князя к черту не пущу». Генеральша взъерепенилась. «Это, – говорит, – мой сродственник».
А ежели сродственник, пущай не ворует.
Старуха Игнат[ова]107
Эта индюшка, как бывшая подружка Старухи, наговорила ей о том, что в Кавалерг[ардском] полку идет тайная работа об том, чтобы Папу долой, Маму в монастырь, а к Маленькому108 в подмогу В[еликого] К[нязя] Н[иколая] Николаевича]109, что сие выполнено будет очень скоро. Что В[еликий] К[нязь] Н[иколай] Николаевич] там, на Кавказе, уже готовит силы. Ну и как вся беда от меня исходит, то ежели бы меня убрать, то еще можно бы спасти Папу110.
Старуха очень взволновалась и велела достать список офицеров, что бунт затеяли, а меж их оказался барон Икс-[куль]111.
Когда после этого пошли аресты, заявился ко мне князь Андр[оников].
«Как хочешь, – говорит, – а мне барона Икс [куля] спасай. Он мне, может, дороже брата родного».
Ах ты, пес поганый. За мной охотится, а я своих же врагов выручай.
«А ежели, – говорит князь, – ты его ослобонишь, то он твой слуга по гроб жизни».
А как мне было интересно всю компанию выудить и надеялся это через кого сделать, т. е. через барона Икс[куля]… и повелел его освободить…
Ан вышло совсем иное. Парень-то оказался с нутром, как узнал, с чем и для чего его освободили, позвал к себе князя Андр[оникова], отстегал его нагайкой: так ленту через всю щеку пустил… а сам застрелился.
Не всякий в луже моется. Вот.
Князь едет в Ригу
Хоча князь Михайло [М. М. Андр[оников] и сказал, что едет в Ригу, что оттуль Бел[ецкого] привести… он нам для Кабинета нужен, но я правду знал, что ему нужна Рига для свидания с принцем Г.112 и принцем В.113, которые вели тогда переговоры. И князю банкирский дом Ман[уса]114 дал на дорогу более пяти козырей115.
Все это я знал, но князь захотел меня обмануть. Поэтому я позвонил… пропуска ему не давать. А ему написал письмо: «Никогда не бери слепого поводыря, заведет в яму… Брось подличать, а то в тюрьме сгною».
Он ко мне в обиде явился. «Одначе, – говорит, – ты знаешь ли, кто я и кто ты?» «Как не знать: ты прихвостнем у подлецов служишь, а я отоманом… что скажу, то и сделаешь». Он позеленел. Сквозь зубы мне подлеца пустил, а потом и говорит: «А ты, Г. Е., все же меня не оскорбляй, потому всякому больно. Отпусти меня в Ригу».
«Ладно, – говорю, – ты мне Бел[ецкого] доставь и пущай он из моих рук власть получит… Чтобы из-под моей власти не уходил».
И. Ф. Ман[уйлов]116
Я люблю подлеца Ваньку за сноровку. И какой он к черту Ванька, ежели повадка прямо жидовская. Он достал «шифру», так что он немецкие тайны прямо как «Отче наш» читает… и, как вещь нужная, сразу в Военный Совет117. А тут появилось известие, касаемо Сухом[линова], он сразу ко мне: ежели, говорит, им не перепутать карты, то старика не только под суд, а еще и похуже.
А тут она ко мне прилетает, «жена Сухом[линова]», всю душу вымотала… Я ей обещал.
И говорю Ваньке, что хошь сделай, а известие забери.
В ночь на пятнадцатое ноября из Кабинета Комиссарова исчез ключ к немецкому шифру. А как было известно, что у Ваньки есть снимочек, то к нему и бросились. Тут-то он и напутал.
Одна беда, кишка у Ваньки без дна. Сыпь из мешка, лей из ведра – все не наполнишь. А ежели человеку так много надо, то он не разбирает, откуда брать, со стола или же помойки. Вот.
По делу об освобождении от войны обратился к нему один богатый армянин Манташ…118 Работал он на пару с доктором Аб…119 и оба шлепнулись.
Когда узнал дядя этого Манташ…, то он волком взвыл. «Пущай, – говорит, – хоть сто тысяч стоит, а племянника мне освободи».
Ванька за это дело взялся. Ванька говорит, что ему надо сделать подарочек к Шеш…120, а на это надо не менее двадцати пяти тысяч. «А мне, – говорит, – пустячок – тысяч пять дашь». Вот тут и пошла потеха. Ванька деньги выманил, а дельце не сделал. Старик в амбицию. Пригрозил судом. Ванька ко мне. А еще до него заявилась ко мне бар. Кусиха, она страсть сплетни любит.
Вижу, дело плохо. Она грязь по всей столице разнесет. Говорю Ваньке: приведи ко мне армяшку-то. Привел. Взял с того двадцать пять козырей. И через три дня дураков выпустили.
Письма
Вот получил от Ваньки письмо, пишет мне:
«Милый Г. Е., необходимо пропустить эту докладную записку до пятницы, потому в субботу заседание С[овета] Министров]». Это письмо он мне прислал, когда уж очень приспичило. Вопрос идет об осушке этих проклятых болот. Это все через князя Андр[оникова].
Опять письмо. Вот пишет Ванька 17 марта 15 года. «Дорогой Г. Е., будет у тебя бар[онесса] Кус рва], все, что скажет, сделай. Менее десяти козырей нельзя. Она хлопочет за поручика Кузнецова121. Это с чаем… Можно его устроить на поезд с подарками».
Пишет мне Книр…122. Это такой наглец, что и сам в тюрьму лезет, и другого тащит. Вот пишет: «Дорогой Г. Е.: бар. Ур…123 необходимо дать пропуск для двух: бар. Кор…124 и Нольде125. Оба связаны с Римским [Рижским?] Банком. Дело верное и большое. Пропуск через Ригу».
Ничего не сделал, послал к черту. Сказал, и своих подлецов довольно.
Опять пишет: «Дорогой Г. Е., хотя бы мне всего [неразборчиво]ало а прапорщика Петц[а]126 посажу в тюрьму [пропуск текста]тами. Заставил Белец[кого] включить его и подписать арест.
Еще пишет: «Дорогой Г. Е., надо доклад о новом назначении А. А. Хвост[ова] задержать до субботы. Возможно, придется его снять127. У ей. Пти [Питирима?] наклевывается новый». Задержал. Пишет Бел[ецкий]: «Милый Г. Е., напоминаю, что толстопузый128 очень сердится, необходимо постановление о новом еп[ископе] провести до Думы. Направь в Ставку».
Получил, отдал Аннушке.
Пишет Бел[ецкий] не мне, а Аннушке: «… довожу до Вашего сведения, что жизнь дорогого нам старца была в большой опасности и, если бы не быстрое вмешательство моих агентов, могло бы случиться государственное несчастие. Ибо дорогой старец должен оберегаться государством, как истинный порок и защитник Престола. Дело в том, что два лица, погнавшиеся за ним, были, очевидно, ставленники Гос. Думы, наемные убийцы. В ближайшие дни доставлю Вам подробные сведения, буде Вы этого пожелаете. Безмерно счастлив, что мог оказать свое содействие в спасении дорогой нам жизни».
Я это письмо передал Аннушке и оно, конечно, дойдет до Мамы. Понимаю, что подлец не даром старается. Для себя прокладывает дорогу. Только, думается мне, что всю эту штуку он сам сварганил.
Дело было так: когда я с Соловьихой129 возвращался из Северной Гостиницы, видать, был на большом взводе. И час поздний, не то три, не то четвертый. Еду по Невскому и увидал Катю. Вышел из мотора и погнался за нею. И, видать, ошибся, совсем не она, а другая шлюха. Только пустился к мотору, а за мной двое и погнались. Я в мотор, они за мной. И один выстрелил, да как-то по-дурному, как мальчишки воробьев стреляют. Не иначе как все сделано. А нужна была сия штука для Бел[ецкого], чтоб подкузьмить Комиссарову] охрану. Он после этого сразу прилетел ко мне и говорит: «Я предупреждал, что этим подлецам доверять нельзя, что у них охрана подкуплена, она только и занимается тем, что всякие гадости переносит».
Чего хотел, того и добился. Через три дня Аннушка передала, что Бел[ецкому] дано свидание с Мамой.
Однако вчера Ваня прилетел от Пит[ирима] и сказал: «С назначением Бел[ецкого] подождать три дня, потому должны какие-то выясниться новые условия». Я так понял, что батя Пит[ирим] на его гневается за эту проклятую девку. Она из монашек. Все там у Пит[ирима] вертелась. С ней Осип[енко]130 возился. Она кой-какие слушки переносила. Бел[ецкий] ее слопал. Вот теперь батя бунтует.
Бел[ецкий] чегой-то Ванькой стал брезговать. Говорит: «Ты ему не верь, он жид, ежели вздумает, так продаст».
Верить-то я ему не верю, никому не верю, все они прохвосты, мной торгуют, только одно удивляюсь, как это Бел[ецкий] на Ваньку полез, а сам его ко мне представил. Говорил: этот не побрезгует ничем: надо будет – украдет, убьет. Только тем хорош, что умен, шельмец. Не запутат – и не выдаст.
А теперь сам же на него брешет. А дело в том, что Ванька нынче в «Веч[ернем] Времени» орудует. И како дело пройдет через «Новое Время», ежели нам не с руки, так [мы в?] [неразборчиво] «Веч[ернем]» охаем.
И раз так разошлись, что Бел[ецкого] оплева[ли?].
Сфальшивили
На днях вышла потеха. Заявился [ко мне Ванька?] и говорит: ежели услышишь [что про письма?] ОТТУДА… так не сердись, [я расскажу. А?] как дело это было ночь[ю, после Кати?] то я и плюнул и позабыл. Ан вышла скверная махинация. 17 февраля приезжает ко мне Федюша131 и привозит записку от Бел[ецкого]: «Непременно быть у Соловьихи к 12 без свидетелей». Вижу на письме его знак. Еду. Приехал. Он в кабинете, один. Говорит: «Я тебя за тем позвал, чтоб доказать, что я тебе боле предан, чем все другие прохвосты. И не за деньги, а потому, что я в тебя, может, как в Бога, верю».
«Так. А дале что?» – говорю.
«А вот», – говорит он и вынимает из кармашка письмо, в три бумажки завернутые. «У одного, – говорит, – подлеца купил за тысячу рублей, потому хотел тебе отдать. Ежели это письмо по рукам пойдет, то много хлопот будет».
Беру письмо, гляжу. Письмо будто от В. К. Олечки132 и [рука?] ее. И написано в ем: «Дорогой Спаситель… после [тебя ни?]кого не надо… вся как в огне горю, как [вспомню твои ру?]ки…» Гляжу и глазам не верю: рука ее, а [все ж письма она?] не писала. Николи такого [письма не получал. Окоромя т?]ого, ее приметки нет. А на кажном ОТ[ТУДА письме своя?] приметка, а на этом ничего. А мастерски письмо сде?]лано.
[ «Ладно, – говорю, – ?] деньги тебе за письмо верну. [Сами верн?]уться, а тольки не знаю, когда сию штуку получил и какому подлецу в руки попало».
А он на меня руками замахал. Не могу, мол, сказать. А потом будто невзначай кинул: «Берегись Ив[ана] Федоровича]133».
Я взял письмо. Приехал Ваня. Я ему показываю: «Гляди, шельмец, твоя работа?»
А он поглядел и к матери послал… «Ах, – говорит, – проклятый, он тебе не самое письмо отдал, а переснимок… А письмо другому продаст».
А я и говорю: «Расскажи только, что за штука».
«А вот, – говорит Ваня – Мне как-то Бел[ецкий] сказал: докажи, Ив[ан] Федорович], что старец в твоих руках, что ежели надо, то какую-нибудь бумажку оттуль взять можно. Я ему сказал – докажу. А тут такая вышла история, что мне тысяча до зарезу нужна. Я это письмо смастерил и ему за тысячу продал. Он посулил еще тысячу дать. Он от радости даже заплясал. А теперь, подлец, мою брехню запрятал, сам снимок сделал и к тебе подъехал, чтоб меня доканать».
Посмеялся я и говорю: «Вижу, что оба вы подлецы, оба продадите не токмо меня, но отца с матерью, только думаю, что меня Вам не съесть».
Опять князюшка
Приезжала ко мне Аннушка, говорит, что Мама в большом гневе на Клопа134. Опять он, поганец, гадость сделал. Было это в офицерском собрании, какие-то пустобрехи про меня всякие небылицы рассказывали, а один, говорят, будто племянник генерала Иван[ова]135, тот самый, что попал в Московский список, показал аглицкую газету, в которой такой рисунок: пьяная компания, бабы и девки, пляшут, посредине Мама, голая и в короне, у меня на коленях сидит; подписано: Молимся за Россию».
Видать, тут хотели чего-то смудрить про хлыстов, но ничего не вышло. Пошла газета по рукам, а князюшка вмешался в это дело и говорит: я могу под этой картинкой подписать, кто да кто пляшет, и стал называть имена. Один из офицеров спьяна полез в драку за то, что среди пьяных девок князь, будто, его сестру признал. Дошло до пьяной драки. Когда обоих вывели, то этот офицер, тоже из подлецов, газету унес, и она вместе с надписями попала в руки Эриковича136. А тот уж, известное дело, дал ей ход; вышла история сквернющая, а главное, дошло до Мамы.
Пошли аресты. А проклятого князя не слопаешь, потому он хоча и называл имена, а сам не писал.
15/III – Год 15
«Дорогая моя Мама! Подумай над всем, что я тебе пишу: твоя вся жизнь – в твоем Солнышке137. Потому без него, какая тебе радость. Зачем строить гнездо, если знаешь, что его ветром снесет… Так. Для сохранения всего… не токмо гнезда, но всего леса, надо поубрать тех, кто этот лес с трех концов поджег. А кто сии поджигатели: с одного конца Гучков с своей партией… Он, ты уже мне поверь – он над разбойниками – разбойник… Он не токмо гнездо подожгет, птенчиков переловит и в огонь бросит. Второй враг – это братья и родичи Папы. Они только ждут, чтобы кинуть спичку… И третий самый страшный враг – война. Потому, ежели все по хорошему будет… Все на своем месте, то никакой чужой, охотник в тот лес не заберется… а так двери открыты! – Открыты двери! Вот… Теперь, как же уберечь гнездо? А вот как. Говорит папа: «Не хочу позорного мира, будем воевать до победы!» А победа тю-тю [?]… Он, как бык, в одну сторону – «воевать до победы». А Вильг[ель]м138 с другой.
Взять бы их, да спустить. Хоть глотку друг дружке перегрызите: не жаль! А то вишь! Воевать до победы!
А победу пущай достают солдаты. А кресты и награды – енералам. – Ловко! Добро, солдат еще не очухался. А очухается – тогда што? а посему… Шепни ты ему, што ждать «победы», значит терять все. Сгорит и лба не перекрестит, а посему вот мой сказ: свидеться с [неразборчиво]139… у яго все как на ладошке, а потом, ежели што – для форм – поторгуйся.
А еще к тебе просьба: сию бумагу насчет осушки болот… пущай Папа подпишет. И сделать сие не забором…, штобы Дума не пронюхала. А Думу – закрыть. Закрыть Думу! А то Гучков нас всех прикроет. Из под яго крышки не выскочишь!140
Вот…
А сию мою молитву Солнышку под головку! А за сим – молюсь об тебе!»
Сие написал ей, и бумаги, которые этот бес передал, направил.
Одно лишь невдомек? Об чем так Митяй141 хлопочет? Што, на баб не хватает? Кажись, в немецком сундуке, как в своем котелке, – хозяин, одначе, говорит: «дело с этим банком надо разрешить сразу, а не то така может заноза попасть в зубы… што ай-ли, малина?»
Думается мне, что сей Банк немцу нужнее, чем нам?
«Этим, – грит, – банком каку хошь забастовку двинешь!» – а Папа забастовки, как черт ладана боится.
А боюсь другого… Што они костер раздуют, а потушить не смогут.
Што тогда?
17/ VIII 11 Чем я взял Маму
О чем бы ни писал, все к одному вернуться надо. Как удержать власть над Мамой… Потому ей – замест Папы хоча. Бывает, найдет на яво такое. Хошу, мол, штоб по мояму было… Тогда он, как бык сорвавшись, делов понаделает? А все же нам всем хорошо известно, что большие дела делать – значит с Мамой в ладу быть.
«Вот ты, [Бадьма142] лекарственник, всяку хворь лечить умеешь. А можешь ты сделать таку хворь, штоб тобой человек болен?» – Он не понял. Ну, пришлось яму растолковать… «Надо мне, – говорю, – штоб Мама все обо мне печаль носила. Штоб в кажном шаге обо мне мыслю имела. И окромя меня штоб никто ей не мог настоящего дать покоя и веселья».
Задумался Бадма… и грит потом: «Сие большим шарлатанством почитается, одначе, есть такое. Вот, – грит, – она от твоего послуху не уходит?»
«Аж ни Боже мой! – говорю, – как дитя малое меня слушает и почитает, только это ежели я к ей часто наведываюсь. А ежели надолго отлучиться, так оно и тово… страшновато». «Ну вот, – грит, – дам я тебе несколько платков шелковых… ну, пузырек тоже. Тебе ежели отлучиться надо – ты… Ты ей платочек дай, сперва не боле 4-х капель вспрысни и скажи: «Ежели, мол, тебе, кака докука… али печаль…, мой платочек повяжь… так, штоб на виски, замест кампрессу… Пройдет головка – спрячь, да штобы в темноте». Такой платочек месяца на три хватит. Ну а ежели в отлучке, так ей другой пришли… попомни.
А секрет с сим платочком такой, што повяжешь им голову, будто туман какой…, тошно пьянеешь. Ну, так то приятно и легко… и будто слабость кака и ко сну клонит… И уже ни за што от яго не отвыкнешь».
А как я ей сказал, што повязываясь, то так мое имя поминать должна и обо мне думать…, то уже, конешно, она верила, што сия сила от меня, Григория, исходит…
Вот.
Боле 5 лет сими платками я Ее и Ево143 тешил.
Унять кровь
Многое дохтур знает, а многого и понятиев не имеет. Што, откуль и почему? – У Маленького така незадача… Чуть где царапина (ежели, скажем, булавкой ткнул, што у всякого три капли…, три кровиночки выйдет, а у него ручьями хлынет…). Такая болезть бывает редко. Одначе случается и в деревнях. У кликуш. И лечим ее так, што заговором зовут… Одначе «заговоры» – одно дело пустое… И в них только бабы верут. И то скоро понимают, што тут обман. А действовать, одначе, можно. И хоча я и сам в этом деле кое-што понимал, ну а больше меня Бадма научил… Клопушка144 али Бадма человек очень даже полезный. Только к яму надо умеючи подойти… Дело в том, что такие, у которых так кровь бьет…, очень они люди нервные, тревожные…, и штобы кровь унять, надо их успокоить. А это я умел… Одначе надо еще и лекарство…, и это он мне дал. Я такие маленькие подушечки (в пятак величиной), а на ем белый крест вылит… И, ежели сильно кровоточит, на больное место положь… и все тут. Средствие это верное, только яго клади с оглядкой… от яго большая слабость.
Этим он меня снабдил, ну, а я Маме дал. Научил, как класть. А в подушечке – так я ей пояснил, моя молитва вшита… Вот.
А главное, всегда говорил я Маме: «Помни, все с верой и моим именем». – Вот.
Дедулину – Дулю145
Было сие в 12-м году под Рождество. Уж очень Папа стал куражиться, и все Ей грит: «Большой мне конфуз чрез Григория»…
Мама грит: «Уже што хошь делай, а надо штобы в Папе веру подкрепить, ну и языки кое-кому зажать»…
Вот…
Ну, думаю, легко сказать зажать… Еще проверочку сделать. Откуль ветер дует?..
Сказал я: «Аннушке поглядеть надо – кто да как обо мне доносит… Кто пакостит… Видать, што в дому кто-то срет… узнать надо, откуль воняет… Духовито уж оченя стало…». – После этого прошло недели две, а может, и боле, только грит Маме Аннушка: «Узнала, – мол, – про Дулю, уже очень он супротив нас идет». Грит, будто бы на обеде со Старухой и сказал: «Головы не пожалею, а уже мужика изведу»… Вот…
И сказал он будто тож тако крылато словцо: «Вели, мол, казнить – только ране дозволь правду молвить», а потом сказал: «Царь, от тебя твой народ отказуется, потому, – грит, – большой позор российским столбовым дворянам быть под мужиком». А после того грит: «А всего страшнее, што об нас уже печалится… и заграничная страна»…
А когда Папа спросил, откуль ему так известно?
Он, поганец, пред ним – таку не то немецку, не то аг-лицку газету выложил. В коей стоит баран (понуря голову), а за ним русска корона волочится, а барана мужик корявый (мой патрет) кнутом подгоняет, а сам пляшет (это я то), и за мной куча баб «ура» кричат и руки мне целуют. А под сим подпись: «Гибель Рассей».
Вот стербулы! Ловко!
А потом, грит Аннушка, Папа даже… позеленел весь… И сказал: «Спасибо! Ужо подумаю!»
Ну не дурья ли башка? С него петрушку строят… а ей «спасибо» грит?
Одначе это много хлопот поделало…
Все тошно помешались…
Прощай!
Вот…
Едем в Покровское
Много было шуму. Два раза Мама платок мой обвязывала. Шуму, разговоров и не прослушаешь.
Што ни думаю, ежели так, то и думать неча!..
Болен, сказать Маме!.. Аннушка сказала, што тоскует моя душа, молитвы жаждет… што куда бы ни шел. Всюду проклятие… а посему еду в деревню, где меня по простоте жалуют… а там да будет Господня Воля!.. Только стал я это собираться и узнал, што Папа, испугавшись, пообещал Пузатому146, што меня вышлет.
Ладно, думаю, потешься, баранья голова, а я, не дожидаясь распоряжения, сам поехал. Только наказал Аннушке быть в самой гуще и обо всем мне донесение делать. Прошло это дней пять. Было это не то ноября 5-го, не то 15-го, только телеграмму получил: «Душа тоскует… Благослови к тебе приехать. Того жаждет Душа и повелела Мама. Анна».
Получил и сразу ответил: «Господь посылает – тучи. Туча посылает дождь. Дождь смывает всякого червя. Молюсь и жду тебя. Ибо на тебе Ее ласка и забота. Григорий».
Вот.
Год 11-й и что было. Думе по носу
Это было в марте 11-го года147. Всех больше взъелся на меня Пузатый.
«В лепешку расшибусь, грит, а мужика выживу».
«Ладно, – подумал я, – поглядим, кто кого съест? Ты чрез Думу-дуру, а я через Маму. А уж это известно, што ночная кукушка всех перекукует».
Только стало мне известно, што Пузатый достал книжку Новоселова148, где он караул кричит: «Спасай отечество, мужик хотит Рассею съесть». Как только мне стало известно, что сия книжка по рукам ходит, я поехал к Макарке149 и сказал яму: «Вот што, ты много силен. Но хотим, штобы об этом шуму не было. Хотишь «штобы и девкой слыть и мужиков водить», ладно. Только должен ты мое имя в чистоте держать. А сия книжка меня помелом по лицу бьет… Надо штоб ее не было». Он почесал затылок. «Запретить, – грит, – ее очень трудно». «А ты запрети. Кабы легко было ее “убрать”, я бы к тебе не ехал, позвонил цензурному генералу и хлоп. А то вот, к тебе пришлось»…
Он мнется. – «Ах, ты сукин сын! – говорю. – Еще ломается… А от меня подачки брать умел. Тебе бы все тайком. А вот возьму выволоку твою… с потрохами сиводни про тебя газетчику велю написать! И скажу, чтобы тебя долой к чертовой маме!» – Вот.
Позеленел весь…
«Вот што, – грит, – книжку уберу… только ты уже не суйся!..»
С тем ушел.
Потом вот еще история вышла. В Думе стали шептаться… про эту книжку. Поговорил я с Мамой: «Кака, – говорю, – эта Дума, ежели она всенародно не токмо тебя поносит, но и про Церковь всяку пакость разносит. Надо, што-бы не было разговору в Думе. Ну отдашь чрез Макарку приказ: в Думе сей разговор не подымать, потому што об этой книжке и об самом Новоселове суд будет. А нельзя, штобы говорили о том деле, которо в суде будя…» Вот.
Так я и утер нос Думе-то. Хоча она потом опять забредила.
Ну и дурак… Вот дурак
Когда самый этот шум с книгой этой был, звонит Пузатый к Макарке, што так как книжка забрана… а об ей все же в Думе разговор будет, то штоб Макарка велел книжку послать Пузатому, потому он этой книжки не видал, а об ей говорить будут.
А Макарка – дурак, я его напутал, возьми, да и ляпни Пузатому: «Нету, – мол, – такой книжки… и достать неоткуль, да и не стоящая»… мол.
А Пузатый в амбицию, повесил трубку, да сам на моторе к Макарке прикатил. Зашел, а тот с перепугу, што ли, обалдел: «Очень, – грит, – рад Вам, Михаил Владимирович, Вас видеть, только ничего не могу сделать! – Нигде книжки не достать!.. Да». А Пузатый подошел к столу, глядь, на ней штук с десяток этих самых книжек-то…
Вот дурак!
Взял это Пузатый книгу и ехидно так грит: «Рад, что узнал о вашей горячей дружбе с Распутиным… рад!» С тем и уехал.
Тот, Макарка – дурак, стал было говорить, а Пузатый смеется, ажно пузо дрожит, и слушать не хочет…
А на завтра Пуришкевич по всем коридорам бегал – в Думе-то и рассказывал, как министр книжки бережет!..
Вот дурак. Ну и дурак!
Старуха… пужает
Про эту книжку и Старуха150 проведала. Тоже стала шум затевать. Ну и вот… берет это она книжку, называлась она: «Голос Православного Мирянина», велит себе читать. Читает это Ей Мокринушка151 и кажно слово по-аглицки переводит… и не токмо переводит, а к одному десять своих прибавит…
А она злится… Она кипит…
Вот и вызвала Она к себе Пузатого и грит яму: «Я одному Вам доверяю – расскажите мне все, что Вы знаете про этого мужика».
А он и рад, как московская банщица, языком треплет…
«Ен – мужик – (это я значит) – таку власть взял над Церковью, што в епископах одних бабников сажают, ежели где сидит настоящий духовник, так поедом съест. А главное, – сказал он Старухе, – скверно народ об царях говорить стал, а от этого до бунтов – один шаг».
Она, Старуха, страсть испужалась…
Говорят, Ей был такой сон. Еще как она тяжелой царем ходила. Снилось ей (это мне ее енерала – енеральша рассказывала, графиня Джепаридзе152) и вот сон ей был. Будто взбирается она с царем Ляксандром153 в гору. Летом это, солнце печет, она с трудом ноги передвигает, а он ее торопит: «Скорей, да скорей!» А она просит: «Дай ты мне отдохнуть», а ен грит: «Младенец наш погибнет, ежели мы до заката солнца до горы не дойдем». А гора далеко, чуть-чуть вершина маячит… А солнце уже спускается. Напрягает это она последние силы… Вот уже гора видна, – вдруг видит, ребенок у ней из рук падает. Она к царю Ляксандре: «Чей, – мол, – младенец?»
А ен грит: «Разве не видишь, корона на ем золотая. Наш, значит, наш сынок родной, а Рассей царь Богоданный». Хотят они взять младенчика на руки, а ен от них катится. Никак не догнать его. А когда догнали, он быстро так на гору стал карабкаться. На самую вершину забрался… а на вершине мужик стоит босой, волосы на ем огневые… красная рубаха шелковая, а в руках – топорик. Он топором помахивает, а дите прямо к нему. Ен топором взмахнул, ребячья голова отлетела и прямо ей, матери, на руки – упала…
После этого сна большое с ей беспокойство было… даже – захворала. Все просила, чтобы ей сон растолковали… и никто ничего ей сказать не мог. Только старушка такая была, Манефой звали, ране в кормилках (у царевой тетки жила), так по старости оглупела, аль бесстрашная стала, так ей пояснила: «Будет сын твой царить, все будет на гору взбираться… чтобы богатствие и болыпу честь заиметь, только на саму гору не взберется – от мужицкой руки падет».
Царица-Матушка с перепугу голоса лишилась. Потом, когда очухалась, велела старуху наградить, только на глаза больше не пускать, особенно был ей строгий наказ – никому про царский сон… и толкование не рассказывать. Ну, а уж баба – известное дело: «Чего не скажет попу на духу, то скажет мужику на и [уху]».
Об этом, одначе, мало кто знает. Только Старуха всегда поет: «Погибнешь от мужика».
А я так думаю, што не от мужика, а от мужиков…
Ну, так вот, как сказал ей Пузатый про мужика, она точно очумела: «Пойдите к Царю, напугайте Его, чем хотите, только пущай он мужика прогонит… потому что имею предчувствию, што Ен чрез яго погибнет». Пузатый успокоил: «Все, – мол, – сделаю… дакументами его – (меня) – убью!»
А Старуха его подгорячила, да и сама Папу вызвала… долго с им говорила, а потом про свой вещий сон разсказала: «Все, – грит, – от Тебя скрывала, да уже боле скрыть не могу…»
А Царь-то всего боле – сна испугался. Вернулся домой. Ни с кем не разговаривает… ходит хмурый, да сердитый. Ну, а Мама, известно, до всего доберется – узнала и про сон, и про то, – как его истолковали… тоже не мене его испугалась…
Позвонила это мне Аннушка: «Приезжай, потому с Мамой плохо!»
Приехал. Спросил што, да отчего? – А она так да так. Такой, мол, сон и тако толкование…
Я Маму как мог успокоил. И говорю: «Ты яму скажи, што я с Им разговор иметь должон, а про то, што мне сон рассказала, ни… ни… ни… штоб не знал и не догадался».
Ну вот, назавтра сижу это я у Аннушки. Ен приезжает. С виду веселый, а Сам как заяц загнанный все с перепугу оглядывается, дрожит, будто отдышаться не может…
Подошел я это к яму и говорю: «Очень мне даже тяжело глядеть, как ты мучаешься… и хотелось об тебе помолиться». А Ен молчит, да все так с боязней на меня глядит.
«Ну вот, – говорю я, – не знаю кто, и не знаю чем тебя напужал, только сдается мне, что тебя обоврали… Замест великой радости, про печаль сказали». Вот.
А Ен даже подскочил: «Откуль знаешь? Кто сказал?» А я так смеюсь: «Ничего не знаю, нихто ничего не сказывал. Только Твои глаза испуг и печаль показуют»… Вот.
А Ен в растерянности, и грит: «Григорий, мне сказывали, будто… ты… меня… убьешь!..»
А Сам глазами так и колет.
От Яго таких слов и я задрожал… И говорю: «Папа мой! Я раб Твой… Против тебя, што пушинка легкая… подул и нет ее, унесет ветром и затеряется… и больно мне и обидно такие слова слышать. И язык мой того не скажет, об чем ты подумал.
Ну а теперь вот слушай: Твоя судьба с моей перепуталась. Еще до рождения… понимаешь, до рождения тоненьким росточком твой царский корень об мой мужицкий обвился, а для сие нужно было, штобы помочь тебе до солнышка дотянуться… а Твое солнце – Твоя царская Мощь и Слава! Вот. Я тебе в помощь… Вот послушай, завертят тебя твои враги… скрутят… а я топориком… топориком все сучья обрублю. Может, сам упаду, а Твою царскую голову из прутьев свобожу…»
Вот…
Говорю это я, а сам дрожу… И Господи-ли Боже мой! Лбом… царским лбом земли коснулся… и сквозь слезы сказал: «Отец Григорий! Ты мой спаситель… Ты святой, ибо тебе открыты пути Господни…» А сам весь дрожит… Запинаясь, рассказал про сон своей матери. И я Яму сказал: «Об чем буду говорить, ежели я сон разгадал, не зная яго. Я защита твоя – твоим врагам на страх и на унижение».
Вот.
Почему за меня стоит Коковцов
Хоча я и повернул к себе Папину душу, одначе верить Яму не мог. Знаю, что яго, как хворостинку, ветром качает… верить яму нельзя. Пока Он с тобой – Он твой, а повернулся и уже позабыл. Легкий человек! А потому я решил, што Пузатый уже так этого дела не оставит и надумал – была ни была…. а надо прямо идти. Поехал я к Коковцову – так, мол, и так… Ты держись мной, тогда всему голова будешь…
«А ежели, – грит, – нет, што тогда?»
«А ничего… Кто посылал Петрушку за смертью в Киев? А?»
Он нахмурился. Спрашивает: «Говори, чего надо?»
То-то. Надо, штоб Пузатый Папу154 не слушал, чтобы никакого про меня в Думе разговора не было!..155
После этого, сказывали, Пузатый заезжал к Коко156, звал с собой, штобы вместях к Папе с докладом, а Коко яму и сказал: «Не могу и Вам не советую, потому, окромя озлобы это у Папы, ничего нам не даст!»
А Пузатый стал Коко мной упрекать, што и ен, мол, Коко, под мной пляшет. А ен разгневался: «не любит правды!», как заорет: «Я за оскорбление тебя на дуэлю вызову!..» И тот ни с чем отъехал…
Еще сунулся Пузатый к Владыке157, а тот на яго руками замотал (ужо меня боялся): «Я в такое дело не полезу и для тебя у меня на сие благословения нету!» Вот што. Так он один на месте потоптался и поехал к Папе с докладом.
А Папа… и размяк
Приехал это он и стал выкладывать: так, мол, и так, житья от охальника нету (от меня, значит). Сколь он девок попортил, енеральских дочерей. Про Леночку158 и еще Пашутину159, камер[г]ера дочь, сказал… еще всяких жен сколь попорчено… Страху подобно… «А еще, – грит, – и то, што сий (я-то) княгинь… топчет!..»
Папа все слушал. Говорят, в лице весь потемнел, а потом и грит: «Повелю, штобы всех этих распутниц подале от столицы».
А Пузатый ажно подскочил… «Што Вы, што, В. В-во? Как же их еще и наказывать, ежели они, можно сказать, очень даже обижены…»
«Да мы-то с Вами, чай, не ребята малые… Коль сука не схочет. То-то, а Вы – обижены. Нет, все хороши. Сами лезут, а потом еще, бесстыжие, жаловаться идут!»
Совсем очумел Пузатый…, а потом и грит: «Мне што – только нехорошо и про Вашу семью говорят».
Тут уж Папа размяк – и грит: «Моя семья, как звезды небесные… об их никто ничего не смеет и мыслить, не то что говорить… а посему… давай, какие у тебя есть факты, а я яго на ответ призову».
А Пузатый и растерялся – факты… каки факты.
Так ни с чем и отъехал. Одначе Папа сказал, что «подумает».
Вот.
Это было под Рождество в 11 году160.
Аннушка приехала
Было это в начале 12 года. Еще весна не пришла, а уже снег оттаял. Деревня к весне готовится. У всякого дела полон рот. Ан тут пошли слухи, што про войну161 в столице разговор идет.
А война, известно, в первую голову мужика по башке бьет.
Так приходят это ко мне мужички, кто похозяйственней, и говорят: «Што ж, Г. Е., плохо стараешься! Война, грят, будет». Ан тут мне телеграмму подают: «Соскучилась. Душа изнемогает. Мама тоскует. Еду. Буду понедельник». «Ну вот, – говорю, – едет ко мне подружка Царицы-Матушки. Озолочу всю деревню, ежели весь мне почет окажут… и войну отменю…»
Знаю уж, за грош мужик, хоча первой богатей, в лепешку распластается!.. «Устрою, – грю, – у себя чай и молитву, вместе с царской близкой особой – вас посажу… только ужо и меня уважьте… Как пойду по деревне сей… штобы полный почет!»
Вот.
Приехала это Аннушка. Вся в слезах. – «Как, – грит, – ты уехал, так все точно взбесилися: попрекам и обидам конца нет. Особенно Дедюлин старается. (Его видно Пузатый подгоняет). Передал он Папе пакет, а в том пакете заявление гвардейского экипажа. Под заявлением 35 подписей. Из них 10 князей: одних Волконских трое; графья Шуваловы, Бенигсен… светлейшие Ливен и князь Багратион162, ну, и дворяне посановитей которые, пишут: «Как хоть, а либо положи позору конец, гони мужика Г. Е. и всех его ставленников, либо будет над всем суд российского дворянства… или, еще похуже, русского народа!»
А еще в том пакете вырезка из одной английской газеты, где уже без всякого стеснения пишут, што «русское царство» управляется мужиком Григорием, который всем завладел и даже царской женой!» Вот. «После этого пакета, – грит Аннушка, – такая поднялась буря, што хоть святых вон выноси! Папа шумит. С Мамой припадок. Папа страсть растерялся. Говорит мне – (Аннушке) – «Поди, поди… боюсь кончается». А еще сказал, што с Мамой што-то вроде помешательства, никого не узнает… и все требует, штобы с ней Маленький бы был… С ней такое делается, а боятся к ей Бот[ки]на пустить».
Вот.
Пришла к Ей Аннушка, платок Ей на голову одела. Малость успокоилась и сказала Аннушке: «Поезжай, разскажи ему – (мне, значит), – а то я помешаюсь, ничего не понимаю и боюсь большое несчастие надвигается». Оттого и Маленькаго близ себя держит!
Вот…
Вижу я из рассказов Аннушки, што мне тут заставаться долго нельзя!
«Ладно, – говорю, – нынче отдохнем в общей молитве, а завтра поведу Вас (с Ей еще графиня Эл[…]163 приехала и генеральша Иванова164). Поведу Вас по деревне. Попотчую деревенскими песнями… потом и порешим: ехать ли мне, или ждать, когда вызовут».
Вот…
В полдень это мы, как раз народ отобедал, пошли деревней. Только это мы двинулись, а бабы и девчатки, и мужиков немало под ноги кидаются: «Отец наш, Спаситель, Сын Божий! Благослови! И не оставь милостию своей!»
Такое по всей деревне песнепение што даже и сам очумел. И откуда што берется: и слепеньких, и убогеньких подводят… «Благослови, исцели!» С трудом улицу прошел. Подошли к церкви. Велел в колокол звонить. Поп (окаянная душа) было заупрямился.
А я на него: «Цыц! Аль не видишь, Царевы близкие к нам приехали, народ желает за свово Царя помолиться!»
Затрепетал поп, волчья душа. Сам от злобствия губы кусает. – А ничево – улыбается, низко кланяется.
Колокола гудят. Народ собирается. А поп, как очумелый, служит. Опосля этого пришел я и говорю: «Народ честной! Крестьяне православные. Не сам я собой, а Вами, – много увеличен. Чувствую будто у меня не руки, а крылья выросли. Силу в себе чувствую великую. На все пойду и все могу. А могу потому – Вы в меня свою народную силушку перелили… И пойду я к Царю-Батюшке, к Царице – нашей печальнице и поведаю им про вашу волю народную. Што молитесь Вы за них и што вашу всяку нужду штобы уважили. Вот! И еще молитву свою возносите, штобы быть миру во царстве нашем государстве. Вот!»
На руках меня из церкви вынесли. 500 рублей роздал меж крестьян, а от барынь еще тысячу взял. На пять вдовьих дворов отдал. Штоб лошадок достать и хозяйство поднять…
Вот.
А потом подумавши с самим собой телеграмму послал Боде165: «Солнце светит – душа в радости. Надвигаться туча – душа в смятении… а ежели сыночек занеможет… вели позвать. Григорий».
И еще Маме таку телеграмму отправил: «Солнце ясное Царица могучая! Пока цветики в цвету – глаза радуются. Колос наливается. Птицы гнезда вьют. Рожь скошена – богатей руки потирает… Плачь об здоровом. Помолись об болящем… Лечи не лекарствием, а Божьим словом… Молюсь за тебя, Мама моя, ибо чую дни печали… а не было бы печали, как узнаешь радость великую. Григорий».
После великой молитвы (народу было у меня боле ста человек) отправились Аннушка с подружками.
И наказал я ей, штоб она с Мамы свой глаз не спускала. Сказал, што «не гоже», штобы нам обоим отлучаться надолго. А еще сказал, что ежели бы мне нужда появится и Мама меня сама позовет… то мы этим всего лучше рты закроем врагам и доносчикам. А еще сказал, што, по-моему, пора Дедюлину дулю под самый нос ткнуть, штобы он подале отъехал. Но сказал Аннушке, што об этом еще разговор с ей иметь буду. А пока што, пущай над всем наблюдение имеет… Вот.
Провожать Аннушку вся деревня пошла. С песнями, да с поклонами.
«Дурака и в церкви бьют»
Поп у нас в деревне, што червь в дупле копошится166. Меня бы в ложке с водой утопил, кабы воля да сила… а как сила у яго малая, то он знай языком треплет, да и то втихомолочку.
Уж очень это яму обидно стало, што я заставил яго молебствие служить и што заместо яво, осла бессловесного, к народу речь держал. И он в злобствии, видно посоветовал кто, написал донесение губернатору, што я де, Григорий Рас[пути]н, незаконное учинил собрание, распорядился в колокол звонить в буден день и с народом речи говорить про войну и про мир. А губернатор с сей бумагой к архиерею сунулся. Поп, мол, доносит. Об сем архиерею знать ведомо…
Вот.
А я к архиерею вхож был. Племянника яво устроил. Ну и яму тоже пообещал насчет Киева подумать, а он туда рвется… Ну вот…
Как получил он тую бумагу… Попа на покаянный суд вызвал. Большой яму конфуз при народе учинил. В «Церковном Вестнике» пропечатали, што он противился «молебню за Царя и Отечество»…
А ежели, сказал архиерей, еще ошибка такая выйдет… так за сие и на Ворлаам [Валаам] можно…
Постригут. Авось в монастыре одумается, научится царевых друзей почитать… Вот так-то – дураков и в церкви бьют!
Так-то!
Вот.
Заболел
После отъезда Аннушки, это было уже под сочельник, я порешил, што ждать долго нельзя: надо самому ехать. Уж очень все там закопошились… И все же ждал, пока позовут.
26-го декабря получил телеграмму от Бади: «Благословен Господь. Пути Его неисповедимы. Маленький захворал…»
Велел молитву…
Отправил телеграмму Маме: «Мама моя дорогая. Чую филин стоит под окном… Слезы на глазах и в сердце – печаль. Но Велик Господь. Не кручинься мать над младенцем».
27- го получил от Аннушки:
«Умоляют приехать. Маленький плохо».
Когда приехал, позвонил Аннушке. Приехала. Грит, что когда получилась моя телеграмма – Мама в слезах кинулась к Папе и грит: «Ну разве же он не Святой, не все видит, на таком расстоянии почувствовал наше горе? Разве не голос сердца дал ему знать, что я тоскую… изнываю в тоске?»
И Папа тоже от страху весь задрожал и сказал: «О, Боже мой! Это все до того непонятно, что я сам теряюсь… Когда думаю с тобой вместе, то верю в него, а когда все начинают меня мучить, то готов отвернуться». Но Мама так на него закричала, что Он сознался, что и сам истосковался по мне… и еще прибавил: «Чувствую, что в ем (во мне) что-то есть от Самой судьбы». Что я несу или спасение – или гибель Дому… но все равно, ежели это от судьбы, то от судьбы не уйдешь. Да, Папа прав. От судьбы не уйдешь. А насчет того, что я несу Дому, то я и сам не знаю. Одно верно, что я им всегда добра желал. А в чем добро? Кто же это знает?
Съесть вкусный кусок – это добро, а посмотришь – съел, заболел, а может и умер. Вот от добра одно худо вышло! Да, в тот раз опять у меня с Дедюлей оказия вышла.
В пятом часу мне машину подали. Я так часам к семи должен был Малютку повидать. Ну от Аннушки мы с ей отправилися. Прошли чрез малый ход.
Побыл я у Малютки с четверть часа. Он, как Солнышко весеннее, заулыбался: смеется. Велит поезд пускать близ кроватки, штоб яму виднее.
Папа радостный, Мама с меня глаз не сводит.
Выходим это и говорит мне Папа: «Григорий, Спаситель ты наш. Ты все можешь. Сделай такое, штобы, как об тебе люди всякое худо говорят, штобы моя от тебя душа не отвратилась». Вот. «А то, – грит, – так мне больно бывает. Будто при мне мою жену хлещут». А я яму: «Силен Господь! Но козни дьявола тоже не малые. И только та вера сильна и Богу угодна, котора чрез все соблазны пройдет». Вот.
Ну, только уже возвращаясь, в нижнем проходе, я шел из детских покоев. Навстречу мне «Дуля». Как взглянул на меня, так позеленел весь.
«Опять ты тут, наглец!» – сквозь зубы процедил. А я руку поднял и говорю: «Я здесь – и здесь буду… а вот ты дорогу сюда скоро забудешь!» Вот.
Он было руку поднял.
А я близко к нему: «Прогоню, прогоню, прогоню!..» Сказал я это, а сам еще не знаю, как прогоню его.
А уже знаю, что должно по моему слову случиться…
Покушение
Комиссаров167 ко мне приходил. Всякая дрянь бывает среди людей, особенно среди придворных, но такой дряни – даже я не видывал. За «ленточку», за прибавку, – скажи – «отца родного задуши ты», – задушит, не задумается. А уж, что касается подвоха или пакости какой – на все пойдет. «Вот, – говорит он, – тихо… А в такой тишине нам не только выслуги, но и дела-то нет никакого…» Вот.
«Оно, конечно, деловому человеку без дела зарез», – сказал я. И говорю яму: «Послушай, я, да ты, да стены… понял».
«Как не понять», – говорит, а сам дрожит. «Чего, – спрашиваю, – дрожишь-то?»
«А уж очень, – говорит, – страшный ты, Григ[орий] Еф[имович]». «Так вот, – говорю, – будет дело. Будет. Только надо, штоб от этого дела Дуля выкатился… понял?»
Мотнул головой. Глаз с меня не сводит.
«Только пошто, – грит, – яго трогать? Уж очень он близкий…» Вот…
А потому самому, што близкий. Коль хоть близким стать, место опростать надо…
Вот.
«Только, – говорю я, – ты теперь уйди, а повидай меня вечером попозже. Уже одумаю, што да как. Одно вижу, што ты в самый раз теперь мне нужен».
Вот.
Ввечеру вместе к Агаше168 на Васильевский поехали. Што для пьяного дела, што для душевной беседы – во всем Петербурге лучше места нет. Скажи я: «веселись!»
Винное море польется, весь дом в присядку пляшет… што голого тела, што песен, так оченно через край! Скажу: «Замри! Хочу дела делать!» За пять комнат ни одного человека – лишняго гвоздя в стене не увидишь! Вот! К ней и приехали. Ужо попито-погуляно… Девчонки с ног сбились. Все по приказу. Такой тишины и на кладбище нет…
Вот говорю Ко[миссаро]ву: «Слухай, в каки часы и где Папа бывает среди офицерья и штобы с выпивкой и все такое? Можешь разузнать и это около вертеться? и штобы небеспременно с ним Дуля перся, понял».
«Ну?..»
«Дак вот… Проследи за этим делом. И парочку-другую отметь»169.
Задумался. А потом бесы так в глазах и запрыгали: «А ежели, – грит, – отмечу кого… так и того… по шапке можна!»
«Можно!»
«Ох, – вздохнул он, – ужо будет весело». Поглядел я на него. Мурашка по телу заходила. Дай, думаю, хотя на минуточку крови, так крови не оберешься. Бес лютый!
«Вот што, – говорю. – Только ежели будешь себя тешить, так штоб по шапке, а не по голове! понял».
«Ну?»
«А вот, черт ты кровожадный. Помни, потешить могу. А крови штоб – не немало»170.
«Понял…»
Вот чрез три недели это было.
«Все, – грит, – как на гармонике разыграли. Мне, – грит, – Петруша171… вот как подоил: "Мы, – грит, – старые столбовые не дозволим того, штобы нам под мужиком быть. Еще, – грит, – гвардия себя покажет. Ежели что – прямой с Пдрем разговор будет!”» А еще сказал такое, што «кабы не уговор, што дале шапки не итти, то его уморить надо. Матушку царицу просто ”блядь” назвал».
«А тебе што, – грю, – жалко што ли, ты блядовал? Лицом бес не вышел?»
Вот.
А он бесом вертится. «Тоже ведь я Ц, арю слуга верный!»
«Ну, ладно, говори кому безухому, а у меня уши есть. А теперь слушай. На когда наметил?»
«В пятницу ввечеру будет Ен… там готовятся к полковому празднику».
«А Дулин-то будя?»
«Должен быть».
«Так. Дак ты побываешь поранее у меня, ужо скажу…»
В четверг, сидя у Мамы, сказал ей: «Чую… чую… што-то дымом пахнет, глаза слезисты…» А Папа и грит: «Што ты, Григорий Ефимович, пужаешь Маму-то». А я как крикну на него: «Ты – Царь, а я твой раб… а только чрез меня Господь блюдет Дом Сей… Помни, ты – Царь, а я – Григорий… не тешь беса, не гони от себя благодати!»
Мама затряслась вся… и Папа потускнел. Ничего не сказав, вышел.
Успокоил Маму и ушел.
С утра заявился Коми[ссар]ов: «Все, – грит, – в полном сборе. Только Папа чего-то мечется. Одначе сказал: “Буду”. Ящо повелел с Им быть Дуле-то».
«Так-так, – говорю. – Надо следить, кто с им будет… как его стошнит»172.
Вот…
В три часа 15-го 12-го года стало известно чрез Боткина173, што было покушение отравить Царя…174
Окромя Аннушки, сие дале не должно было итти. Надо было сей слух затушить тут же. Особенно потому, что среди пирующих был и великий князь Михайло175… А много было разговору, што меж них какой-то спор шел…
Вот.
Сбились д[окто]ра. Рвота не унимается. Уже в 9-м часу я был вызван. Бадя был у меня. – Успокоил, што окромя лишнее посрет… ничего не будя… Одначе, воротить долго будет… Велел, как позовут, покрыть концом платка… сразу облегчение будет… Когда в 8 машину мне подали, я уже чрез Аннушку обо всем был оповещен. Штобы меня вызвали – на этом Мама настояла.
Пришел я к Нему. Не то дремлет, не то стонет. Поглядел на меня и шепчет: «Спаси, святой Отец. Прости меня!» «Господь спасет», – говорю. Приложил ко лбу, потом к устам крест. Потом говорю: «Дай моим платком (с креста снял) покрою Тебя. Господь с Тобою!» Чрез пять минут спокойно спал.
Профессор Боткин сам чуть не обосрался: «Вот, – грит, – што значит хорошее сердце!» Вот дурак. – Индюк краснозобый! Мама вся так и впилась в меня. А Папа, очнувшись, шепчет: «Вот он дым-то, што глаза ел! Друг ты наш. Спаситель. Один ты только нам верен». Даже заплакал. «Вот, – грит, – никому я зла не желаю, нет у меня ворога. Нет супротивника, за што, Господи, такое на меня зло имеют?»
Я яго успокоил. «Люди, – мол, – не умеют понимать Царя мягкого, царя милостиваго… им бы только понимать лютого ворога… Вот… Зверюгу какую… Одначе, – говорю, – лежи спокойно. Доколь я с Вами – милость Божья не оставит!»
Суд
Про это покушение было очень строго заказано никаких слухов не пускать… Одначе, каки секреты во дворце? По всем углам шептались… Все ломали головы – кто да што… Только как в этот самый вечер Папа не хотел было идти, а только спросил Дулю-то: «Как полагаете, В. Н., должен ли я быть сегодня?»
А ен и грит: «Думаю, Ваш[е] Вели[чест]во, што ежели все для Вас затевается, то неловко не явиться. Обидно будет! Свадьба без жениха!» Ну и повез «жениха» Дуля-то и замест брачного вина – отраву поднес.
Вот…
Я в таком роде и расписал Маме, еще сказал Маме: «Знаю, што ен, Дуля-то, меня не терпит, только удивляюсь, как он, вместо того, штобы прямо в меня метить, стрелу через Венценосную голову пущает».
Более ничего не сказал…
Суд был над 4-мя офицерами. Только два: Петруша… и Воронцов176 сильно пострадали… а двум перевод в отдаленный полк, в Бухару. А Дулю-то ране.
Причем Папа дал ему такое приказание, штоб и на глаза не казался, докуль не остынет.
Кое-кого помучили на допросах… Только все прошло гладко.
Одначе, полковник Раев[ски?]й177, как был хворый, от жары в скорости в Бухаре скончался…
Ко мне потом мать Воронцова заявилась с евойной невестой: «Спасите, – грят, – Володю – пошто он погибнуть должен, как этот несчастный Раев[ски]й?» Я мать, как мог, обнадежил, князя В[оронцов]а, велел ко мне через два дня заехать. «Ужо, – сказал, – проведую, от кого яго судьба зависит… от кого спасать яго надо!!»
Приехала это она178 ко мне. Вся в слезах. А глаза, што звезды сквозь тучи, так и блещут. Сама, как птица, бьется в слезах.
Я ей говорю: «Не плачь, в догонку яму депешу шли. И не доедет до места, как царской милостию будет возвращен».
Она в ноги… Я ее поднял.
«А чем, – говорю, – отблагодаришь?»
А она птицей бьется… «Вот, – грит, – твоя я племянница179, только отпусти меня к Володе такой, штобы могла я яму в глаза посмотреть, а сказать, как перед Богом… што от тебя милость получила не за греховное, а за человеческое… За то, што постигла душу твою Божескую».
Так она меня растревожила, што ее, как дочь свою, благословил и отпустил.
«Очень, – говорю, – ты меня утешила. Уйди с миром. Жди жениха и никогда худого не думай!»
Ох, бабеночки! Много вы сами греха творите. Одной рукой отталкивая, другой маня на грех.
У кого рука подымется на такое дитя, как Зоя – невеста этого Володи. Какой расподлец таку силком возьмет? Последний дурак, и тот поймет, што ее душа дороже, чем тело! И то, еще помнить надо, под кажным подолом есть…, а душу-то нелегко сыскать, а нашел – сумей сберечь…
Кобелей много, и сук не мало. Все едино, в щенках ли, аль в самом. Один смак… Одинаково душу воротит.
А настоящую душу в кои-то дни – увидишь!
Вот.
Сам уговорил Маму не только вернуть ей жениха, а так сделать, штобы им подале от соблазна быть…
Вот.