Аннушка тоже заприметила, что Вобла неспроста старается.
Потом все прознали.
Князь Андр[оников] через нее (она в ту пору очень была дружна с Сухом[лино]вой) достал документ, через который можно было В. к. М.262 и танцульку Кшесин[скую]… подоле отправить за всякие их дела с военноснабжением…
А как В[еликих] князей, да царских полюбовниц не судят… то Андр[оников] и скрыл этот документ… Он в ту пору с ген[нералом] Сухом[линовы]м… на ножах был… А Вобла, хоча и прикидывалась еще подружкой Сухом[линово]й, а уже точила на ней зубы… и вместях с кн. Клопом и решала его, ген. Сухом[лино]ва с ей погубить…
Вот…
Всю эту махинацию я узнал чрез енеральшу В [еру] В[икторов]ну263… Она очень любила и жалела Сухомлинову264. И она, хоча и бариня, но без задних дверей… Все сразу выложила. И этих сплетен и лжу не принимала.
«Вот, – говорила енеральша, – мне противно до тошноты на то, што тут должна в тайности… Будто крадучись… Только все это делаю для тебя и для Любочки265. У ей дом – решето, [ей на]до угол такой иметь, куда придет в тяжелый час… И еще говорила енеральша: «Я бы Муму266 с Верочкой267 к себе на хутор увезла… Пущай бы пообчистились от столичной пыли… Да только Любочка не пущает…»
Окромя Любочки, и я бы не пустил, особенно Верушу… Мне, ведь, никак бы туда не собраться. Хоча раз мыслил из Киева поехать к енеральше под Полтаву. Только не хотел с ее свойе[ком?] встречаться с Ив. Ник.268 – тот занозистый барин. Ну, вот.
Как признала енеральша моя про Воблу, – стала приставать. «Гони эту погань! Гони? а то я ее при всех за космы… отрепаю… Не воруй, не воруй!» Потеха!..
А я знаю, што ежели моя енеральша чего надумает, так держись! – Повелел Вобле боле ко мне не заявляться… Стали видеться на Знаменской…
23/7.15
Заезжал ко мне Хвост. Говорит, надо нам свою газету. Таку, как князя Мещ[ерского]269 была. Да штобы еще почищ… в этой, грит, газете, мы кого хошь охаем – што благословим.
В то же время уже шел разговор, што надо Горемыку270 спихнуть… а главное, надо было выставить князя Андр[оникова] за спасителя… Он, как говорила Аннушка, каки-то шуры-муры на немецкие деньги завел… Я об этой газете с Ванькой271 говорил. – Он смеется…
«Ты, – грит, – им на газету от Мамы деньги выхлопочешь, а они тебя чрез эту же газету… к черту!»
«Так не надо газеты?»
«Газета нужна. Без газеты нам никак нельзя… только надо, штоб она в лучшие руки попала. Дай, говорит, обмозгуем».
Я и сказал Хвосту. – «Погодь маленько с газетой! Дай очухаться». А тем часом Ванька придумал. Он пустил в «Вечернем Времени» таку штуку! «В скорости князь Анд-[ронико]в начнет выпущать свою газету… А ужо нам известно, чем пахнут княжески газеты… ежели не министерской прихожей, то похуже… немецким банком…272
Вот.
Как Клоп прочел! – То позеленел. Стал кидаться, как будто на ем родимчик.
«Дай мне, – грит, – этого жида… дай мошенника! Я его растерзаю. Я яво, можно сказать, в люди вывел, а ей на меня кидается». Потеха.
Газету ту запечатали… Потом она по рукам ходила… После этого даже про газету не вспоминали…
После этой штучки стали косо поглядывать на Клопа. – Стало солнышко закатываться… Это тебе, князюшка, за Вовочку! Вот.
В скорости после этого приезжает ко мне Белка.
«Вот, – говорит, – кака оказия: был, говорит, у меня, полковник Волков273 и говорил: надо как-нибудь князюшку обуздать… потому он имеет какие-то письма от генерала Беляева274 и ген. Михневича275, из каких видно, что ген. Сухом[лин]ов – не только не шел на помощь, а задерживал снаряды, полагая, што за все в ответе будет В. к. Н. Н.276, который яво, Сухом[лино]ва, место занял… А в письме Михневича видно, што снаряды направлялись окружной дорогой, так што попадали на две недели с опозданием… Што заводы были загружены снарядами, кот. ген. Сухом[лин]ов для чего-то браковал…»
Вижу, дело скверно пахнет. Надо, пока не поздно, унять поганца.
А в это время появилась как-то картинка: «Пляшет Су-хом[лини]на, а на одной руке у нея повис голый… а на другой – немецкий банкир». И так похабно все обнимавшися, што сплюнул.
Картина по рукам гуляет…
Мумина судьба
Тошно нашло на всех такое… Там Пушка стала замуж собираться… За этого черноусого Леонтовича277… Так и виснет на ем… А тут и с Мумой што-то случилось… Приходит это Любочка и говорит: «Повадился к нам полковник Волков… он на виду… а от Мумы глаз не сводит… Может, грит, это Мумина судьба пришла».
«Ежели, – говорю, – судьба, так никто против судьбы не пойдет… только дай об ем поразузнать!»
А Мума мягкотелая… рот открытый… Ране скажет, потом подумает…
Было это под Николин день.
Был я у Мамы…
Чевой-то невесело было… Сидим это мы… у Мамы на коленях Маленький… она ко мне головой притулилась и я их обоих обнял…
Вот.
Вот и захотелось это Маме, штобы нам таку карточку снять… Вызвали Ш…278 Он снял… И этих карточек только три было: одну в Мамин альбом, другу мне, и третью в наш альбом…
Отдал я две карточки Мушке279 и говорю: сохрани мою, пока не соберусь в деревню…
Раз прихожу, Мушка, как в огне: «Одна, грит, карточка пропала из этих».
«Кто, – спрашиваю, – был?»
«Никого не было»… а потом вспомнила: приезжала Мума, опосля за ней – этот полковник Волков заезжал…
Што за оказия?!
Прошло две недели, у меня из стола докладная записка Хвоста… исчезла?..
А мне ее на подпись к Маме вести надо…
«Кто был?» – спрашиваю.
«Никого, окромя Мумы и полковника Волкова».
Гм… Сие обдумать надо…
Через две недели этого самого полковн[ика] задержали на границе… Он, стервец, как видно из писем, работал от Илиодора. При ем эту карточку нашли. Доклад. Записку Мамы и ея шитый мне шарф… ну, и еще кой-чего…
Он, как поприжали, во всем сознался…
Вот-те и судьба Мумы…
Дуры бабы, увидят… голову под жопу!..
Поганая бабья порода!
23/5-15
Послал телеграмму Аннушке, штобы передала Соне280: «Радуйся, Матерь Малюток. Рад[у]йся, простоте. Горе лживым и злым. Им не греет солнце, не кропит Божья росинка… Моли Господа: прости меня в грехах и дай узреть Солнце».
19/15
Послал телеграмму «Франтику»281: «Без Бога нет благодати. А в молитве сытость и здоровье… Ищи путей к царскому слуге. Жду вечерней зарей. Григорий».
Он явился, как я и ждал, раньше всех; принес список тех лиц, што надо оставить тут.
А дело это колючее.
Постановили еще тридцать лиц из немцев, которых выселить в Вологду. А между ними эта окаянная Оболенск[ая] (не она, а матушка ейная), она из немецких баронесс…
Ну, вот, и заявился Франтик вчера: што хошь делай, а только эту самую баронессу Брандт и ея кавалера282 (сука с кобелем: ей под 70, а кобелю, тоже из баронов, 30 лет) никак нельзя трогать… Ну, и еще одна тоже, жена какого-то пастора. Молоденькая, лет под двадцать. Всю эту компанию хошь, ни хошь, оставить надо. Потому кобель этот, барон Вармут, человек нам нужный. Его хоча и держим в черном теле (а то сольется), а он большие дела делает в банках. Окромя этого, он ведет сношения с теми пленными, которых Мама не дает отсылать в лагеря дальние…
Одним словом, человек – нужный… и как это попал в список? прямо понять не могу. – Не иначе, как по злобе, – их этот прохвост Обол[енский]283 написал. – У него большая злоба на старуху. Она яму не копейки не дает, все на кобеля тратит… Не иначе, как по злобе…
Звонил Белке, говорит теперь об этом и заикнуться нельзя. Разве, уж, прямо к Ей284… пущай, Калинин285 действует.
А Франтик огневая шельма. Прикатила из Москвы. Точно тут своих блядей мало… И чуть што – так и рычит в нос: «Я тебе не питерская дура!» Фу ты – ну ты!.. А кака разница – на пятак дороже!.. Только и всего. А она, при ея красоте, могла бы и даровой кусок иметь… Все же – придется эту компанию задержать.
А вот вышла потеха. Франтик, хоча и москвичка, а живет не то в Киеве, не то под Киевом. Имение там у ей… Сама ко мне крадучись приехала. «Што хошь, – грит, -.. а штоб никому на глаза не попадаться… Лучше, – грит, – видеться будем у моей подружки, у Кити286…»
«Ладно, – говорю. – Я эту Китю во как знаю. Любую с Лиговки по пояс заткнет, а через каждые два слова бубнит: «Мы да мы… У нас честь дворянская!» У, надоело! Одначе, согласился у ей с Франтиком видаться.
Ан, тут приезжает ко мне Франтик – я ее в дверь, а из двери – генеральша В [ера] В[икторовна]…
Обе остолбенели.
«Вера Викторовна, Вы?»
«Я, Е[лена] Ф[ранцевна] и вы… тоже?»
Одна шипит, другая – дрожит… Лопочут, лопочут по-француски, а енеральша по-русски широкие кресты кладет… – Божится, мол, крестится, што никому не скажет!.. А та тоже… «никому, никому».
Ох, и дуры же! Глядел я на них, глядел, – да как крикну: «Марш, бляди! – Уходи!.. А ежели видеть меня хотите – приходи на общественное покаяние… А теперь марш! Марш к чертовой матери!» Уж они в слезы… кидаются руки целовать… Кабы не Верушку287 вспомнил, – я бы их вытолкал… А для нее – пожалел. Знал, что старуха у меня крадучись, бывает. Она и живет-то потому боле в Павловске, штобы у Любучки288 не толкаться. Там, небойсь, мое имя, благословясь, произносят… Там, ужо никак не скрыть, што в знакомствии со мной…
Ох, стервы!
Потом, уже ввечеру, енеральша мне рассказывала:
«Ты, – грит, – для меня может Бог и Святой Дух… а должна я это скрывать от моей семьи, штоб за тебя крестную муку перенести… Тут, в Питере, али в Москве, об тебе великая слава идет. Одни говорят – Христос, другие – Антихрист… А все же имя твое гремит… А у нас там вдали, в Полтаве и Киеве – ну, еще дале по деревням… одно только похабное об тебе говорят… Одно только стыдное. И как же с таким пятном домой завернуться?.. Вот…
Затряслась енеральша и говорит: «С радостью понесу муку за счастье, что осветило дом мой!..»
И так… Порешил поехать к хохлам…
А может и не придется… Ах, большая погоня за мной. Ох, большая… Живу и не думаю о завтрешнем… Ибо, знаю, – многие жаждут моей смерти… многие… И те, што зовут Христом, и те, што именуют Антихристом… и те, што почитают жуликом…
Одно непонятно. Откуль так много врагов…
Откуль? Такое ли я зло принес на землю? Такой ли враг своему народу? Свому царю?
А вот еще… говорю: «враг народу и враг царю»…
А разве народ и царь – одно любят?.. Разве друг – народу и царю – друг? Вот она, заковыка-то… Хоча и поешь хвалу и тому, и другому, а служба то им не одинакова… Ах, нет…
Царь мыслит о народе… и говорит в душе своей: «боюсь народного гнева»… Народ – мыслит о царе и говорит в душе своей: «а пуще всего – страшусь царской палки». Вот…
Значит, дороги – разные…
Значит, связаны они не любовью, а только скрытым страхом… Значит, сие не благодать, а палка суковатая! Вот…
А ежели так, то почему и царские дружки… и народные заступнички за мной гонятся?.. Почему такое?
Я люблю народ свой мужицкий! Люблю! Кажинный кусок готов вырвать от царевых слуг, штобы народу дать… Но вижу я, што пока што – и царь – дурак, и народ – дурак… и от этой дурасти пока што тепло живется только царевым прислужникам. Ах!..
А я мыслю стать к своему народу мужицкому, обернуться к народу лицом – и сказать: «Слуга я тебе верный! Только скажи, чего надо-то?» А сказать-то некому. Ах, некому!
А царевы прислужники за мной, как за зайцем гонятся… и не заяц я, а Жар-птица, всякому охота хоть перышко от меня заполучить… А они и ученые, и мудреные, – да пользы от них мало. Они, идя на цареву службу, – ни о царе мыслят, ни об народе… А только об том, как бы повыше забраться… как бы того-другого – сковырнуть… и нет у них ни дружбы, ни правды. Как же мне, мужику неученому, меж их лучшего выбрать? Как с ими поступить?..
И кому послужишь?
Эх, одна меж их есть душа праведная, неподкупная. Одна меж их есть, кому служить бы можно… но она болезная… И за ней, как и за мной, охотятся…
Ох, Мама… Мама моя! – только ты сердцем болеешь обо всем…
Да, горе в том, что болезнью тож не сделаешь….
Болезнь не сила, – а слабость!
А править можно – силой!
И смоют нас с тобой, Мама! Смоют!
[Катится, катится страшное…]