Бадмаев
Бадьма говорит: «Ты без меня и я без тебя – што тело без души».
Человек он для меня полезный. Но я яму мене верю, чем любому из своих охранников.
Каждый из них служит тому, кто боле даст… Ежели за мою голову дадут боле того, што они могут получить при моем благополучии, то первый ткнет ножом… А Бадьма, хоча сам этим делом не займется… но тож во многом им под пару…
Ужо с того часу самого, как я вошел в силу, жизня моя, што на войне… того и жди, либо искалечит либо убьет. Бадьма мне полезен и своими травами, и нюхательной водичкой… а еще боле своей ученостью.
Когда мне приходится правителей менять, то никто лучше яго не укажет, кто чем хорош. Он их из пупков знает. Кто чем пахнет. Вот прислал письмо. Надо Аннушке передать. Пишет он:
«Осмелюсь обратить Ваше благосклонное внимание на Павла Григорьевича289. Это именно, если позволите сказать, такой человек, который нам нужен. Он уже доказал, что во имя своего Царя он пойдет на все… Слуга верный, раб покорный… все отдаст во спасение Царя Отечества… Ибо у истиннаго слуги не должно быть "ни своей чести", ни [’’своей] совести", а все для Родины и Отечества».
Эх, письмо это он пишет потому, что Аннушка как-то мельком упомянула при ем, што П[авел] Григорьевич] смешан с Киевской историей. С Аркадьевичем…290
По мне Павлуша разбойник над разбойниками. Но это Бадьма прав: нам теперь таки нужны. Таки скорей до конца доведут… Вот.
Еще Виття291 мне про Бадьму сказал: «Этот человек мог бы слопать Русского Царя292, кабы не надеялся на то, что Сын будет глупее Отца».
И то на третьего царя служил. И мне так сдается, што яму от царей ничего и не надо, окромя того, штобы он и в казне и во власти был первый советник…
У него денег боле, чем у любого князька; захотел – любого купит… Ему сладко ими играть293.
Виття не любил Бадьму и говорил: «Его нельзя рассердить!..»294 За [это и] глади[л?]и по шерсти. И не только Виття; Папа и тот, говорит про него: «Чего-то мне с ним… страшно…»
Это царю-то!
Я же по-настоящему узнал Б[адьму] только в те дни, когда пошла эта завирюха с Илиодорушкой… Тут-то я понял, что ежели бы он меня мог сколопнуть, то в раз бы это сделал… Потому по духу яму Ил[иодор] с Гермогешкой дороже меня. И он долго боролся сам с собой, каку сторону взять…
Была така минута, што мне бы каюк… Об этом я узнал чрез одну бареньку. Она у яво лечилась. Вот како было дело… Она к яму заявилась. У яво така жила: она эту барыньку знала и впустила ее. Мне надо было узнать, будет ли у Бадьмы Илиодорушка…
В те дни яво повсюдо искал295. Ну вот. Забралась эта Блошка296 (из нищеньких княгинь Тенеш…[Тенишевых?]) и слухает.
Вошел это Бадьма и говорит: «Если бы я знал, что Она… возьмет от меня другого297, то я бы его в три минуты прикончил…»
«А как?» – спрашивает тоненький голос…
«А так… он у меня платочков для Мамы просил, я бы яму один дал… Велел себе на грудь положить. И в пять минут готов…»
Потом тот тоненький голос стал просить… заклинать. Но он все одно… «Если бы узнать, что Она из наших рук не уйдет». Тот чего-то обещал…
На этом и разошлись…
Вот он – дружок мой! А што Блошка правду сказала, это я потому знаю, што я, действительно, просил у него для Мамы «платочков». – Она головой в те дни страдала… Вот.
В этой кутерьме с Илиод[ором] он перебегал как мышь от крупы к колбасе…
Вот он прислал письмо Дуле…298 А попалось оно потом к Аннушке. Вот он писал: «Владимир Александрович! Верьте мне, я хорошо знаю российский народ, ему всего ближе церковь… и хотя народ верит в странников и в старцев, все же высший духовный сан, как епископ… ему дороже… И если бы он мог выбирать, то сказал бы за него слово…»
Дале он пишет о том, што Царю нельзя никак против церкви.
А главное, он пишет о том, что боится того гнева, который может навлечь беду на Царский дом. «А этот гнев, огненной лавой, льется из уст епископа Гермогена и Иллиод[ора]» – что тут старая лисица хитрит, то уж это и дурак поймет. Он ни во что не верит и ничего не боится… Весь он, как и яво платочки, напитан ядом. И ежели он так за них стоит, так это потому, што он не знает, каку сторону яму выгоднее держать? Он, значит, боится того, может меня кто скувырнет.
Узнав обо всем этом, я порешил с им начистую поговорить, а Аннушка отговорила… И все об одном говорят: «Его не надо злить!» Мой [Мал?] зверек, да ядовит!
А как я потом узнал, вот что происходило у него:
Гермогеша забрал себе в голову: «Не уйду, докуль не получу от Государя ответа на мое послание». А како ж это было послание?
Оно было в большой таинственности направлено к Папе. Взялся его доставить Дуля.
И было в ем написано:
«Государь мой! Если ты скажешь меня казнить, – иду на казнь. Но раньше скажу все, что мыслю. Господь Бог привел меня пережить самое страшное: видеть, как гибнет Отечество, Царский род, Церковь, а с ней вся Россия. И от кого идет гибель сия?»
И тут он пишет, что гибель идет от меня, ибо я – антихрист. Я опоганил дворец, опоганил… царское ложе. И тут старый черт пишет, будто ему от меня известно такое… про Маму и про В[еликих] Кн[яжон] Ол[ьгу] и Тат[ьяну], што знать может только муж…
Дале он пишет, что в народе полетел слух, што царские дочери… несмотря на малолетство, со мной знаются… И с каждого яво слова, как из помойки, несет смрадом…
А еще пишет он, всем известно, што всех правителей назначает этот антихрист, а посему нет и не будет им благословления…
Потом он прилагает две записки: одну от Мамы, в коей она пишет:
«Дорогой Учитель! Тоскую по тебе, по твоей молитве. Ибо в душе моей тоска, когда нет тебя близь меня. И все у меня страх, что ты не вернешься… И без тебя, без твоей благодати жить не можно. Жду тебя»299.
А другое письмо от В. К. Тат[ьяны]. Вот она пишет: «Дорогой душевный Учитель! Приезжай к нам поскорее. Так нам всем хочется поцеловать твою святую руку. А главное, ты успокоишь Маму. Она так эти дни беспокоится. А вчера у Маленького опять покраснела ножка… и Мама всю ночь плохо спала. И опять у нея желтое лицо и такие печальные глаза. И я знаю, когда ты приедешь и вместе с нами помолишься, то опять у Мамы будет белое лицо и будет хорошо нам. И мы все тебя любим очень. Целую твои святые руки. Тат[ьяна]»300.
И как он не понял, што в этих письмах ничего нет такого, о чем его поганая рука написала. И когда Папа получил это письмо яво… (оно раньше попало в руки Аннушки и она мне его показала и спросила: надо ли его дать Папе?) И я сказал: небеспременно…
Ну и передали…
И Папа в страшном гневе кричал: «Если не уберут этого сумасшедшего, то я прикажу его посадить на цепь! Уберите его!.. Я никогда, никогда больше не увижу его!»
Этот ответ Папы не был передан Гермогешке. А потому он ерепенился и все ждал ответа на свое письмо.
И когда Бадьма стал его просить покориться Царской воле и поехать, то он задумал таку штуку. Одел на себя вериги. Собрал чрез послужников боле ста человек и вышел с ними… так он хотел пойти ко дворцу.
Но его захватили. Челядь разогнали… и его закрыли на ключ.
Тут-то Бадьма привез Митю-Пискуна… и вместях уговорили Гермогешу уйти добром.
А Бадьма, его выпроваживая, дал ему слово… что Папа его в скорости вернет. Хоча и знал, старый бес, што этого не буде.
А может еще надеялся меня съесть.
Тогда бы яму Гермогеша пригодился.
Он, клятый, знает, что мужику нужен дурман. А кроме церковного дурмана ничего нет…
Вот сказал мне раз Бадьма: «Убери от царя церковь – он будет или первый разбойник, иль последний дурак… Церковь его держит… И не только церковь, сколь церковники!»
Вот.
А Бадьма знал, што Гермогешу он как-нибудь возьмет, а с Илиодорушкой яму труднее справиться… Иллиодорушка написал Папе очень дерзкое письмо… Вот что он написал:
«Государь мой, Владыко земли!
Мне больно видеть тебя в обмане, каком ты живешь. Тобой и твоим домом, твоей женой и дочерьми володеет грязный, развратный мужик… А может и похуже што… Глядя на его мерзостныя деяния, я постиг, што он антихрист». Ну и потом много погани про девок и баб… Папа прочел и сказал: «Никогда не думал, што наши святые монахи – таки развратники… Потому такое не может написать человек непорочный». Вот.
Дале Илиод[ор] пишет Папе: «Царь, не кидай меня в тюрьму, ибо за мной пойдет народ! Он зубами разгрызет замки и станет моя тюрьма дворцем… и мрак – огнем, ибо мои братья во Христе возведут меня на таку высоту… о которой ты, ведомый антихристом и твоими продажными властителями – и не помышляешь. Царь Государь! Не кидай в тюрьму того, кто будет володеть твоим народом, кто будет владыкой их душ и помыслов! И ты думаешь, што дух мой усмирят твои жандармы, твои подкупные тюремщики! Бойся той минуты, когда мои братья во Христе откроют мою тюрьму!»301
Еще много написал этот черт в монашем одеянии.
И когда Папа прочел, то сказал: «Не понимаю, кто это. Преступник или сумасшедший?» И вот тут-то Бадьма показал свою лисью повадку. Свое двухличие.
Спровадив этих бешеных козлов и все еще заметая след (авось, пригодятся), он написал Папе:
«Перед моими глазами разыгралась гроза, когда два священнослужителя, истинно преданные Престолу, ушли посрамленные. Ушли изгнанниками… ибо их поразил царский гнев. И вот умыслю – как сие случилось? Почему эти два мужа, известные не только святостью, но и сильные духом, – попали под опалу? И кто в этом виновен? И понесет ли виновный кару? Ибо ты, Государь, как миропомазанник, велик в своей справедливости… Силен в гневе и милости? И ответствую я в мыслях своих: нет виновных, не будет боле Царского гнева… А сие есть ошибка: оба эти праведника: Епископ Гермоген и отец Илиодор, влекомые желанием охранить Престол твой, узрели в деяниях ”Новаго” такое, что им показалось недостойным, и потому, призвав ”Новаго”, они сделали ему пасторское внушение, и взяли с него клятву, что он вернется в деревню и боле никогда не переступит священного для всей Руси порога Дома Твоей Обители, где растет и крепнет наш будущий Царь и Властитель – Твой, Государь, наследник. И взявши сию клятву, веруя в святость ея (как пастыри церкви веруют клятве перед Святым Евангелием), они отпустили Г. Е. с миром. – А он же?
Быть может, влекомый помыслами, которые сильнее клятвы… нарушил сию.
И может во гневе своем на сих праведников – лишнее об них молвил, и сие вызвало гнев Твой. Но, Государь мой! Глас народа – глас Божий, и сей глас (Именем Государственной Думы) говорит нам, что г. Новый недостоин милости Твоей… И молит тебя – отпусти его!»302
А дале он свои сладкие слова задобрил целым рядом выписок «обо всех поганях», которые собрал «муж праведный – отец Илиодор» – Бадьмы кум.
А мало того, што послал эти записки во дворец, еще направил их в Государственную Думу, передав сам все Пузатому303. Вот.
Это, уж, не двухличник, а сатана о трех лицах:
Мне – улыбается.
Илиодорушке – улыбается.
А Пузатому обоих предает…
Эх, кабы да на него – веревку!
[Погоди.] Придет твой час!
15/3-15 Как Мама испугалась
Кто сердцем искренне верит в Бога, тот и в черта верит… И как не хитри, не лукавь, а черт бок о бок ходит с Господом Богом.
Вот.
Мама не токмо верит в Бога, а вся ее чистая душа в этой вере живет, и потому ее спугнуть так же жалко, как неоперившегося птенчика. И наши святители сие знают. И часто неразумно ее пугают, смущают ея покой…
Было это давно. Мама сидела с Маленьким на руках в саду у себя; ан, вдруг, большой черный орел над ея головой пронесся, да так близко, что Мама почувствовала, будто на нее ветром подуло от взмаха его крыльев… Мама вскрикнула…
А когда ввечеру спросила у свово духовника – был тогда Феофанушка304, что сие обозначает? То он сказал: «Надо молиться, ибо черный орел – вестник смерти; надо молитвой отбить сию страшную весть».
Уже к ночи с Мамой такой был припадок, што ея профессор Бот[кин] сказал, что трудно поручиться за нее…
Она билась, как подстреленная чайка, и все шептала: «За мной, это за мной прилетал он!» Ночью вызвала меня Аннушка. Когда я пришел к ей, то думал, што уже запоздал – такое у ей было страшное лицо. Гляжу на Аннушку и спросить боюсь. Только чувствую в душе своей, что Мама жива. Ея дух всегда со мной… Думал иное: не потеряла ль она разума?.. – А Аннушка чуть шепчет: «Иди, иди скорее. Доктора в тревоге. Папа в ужасе…»
Вошли…
Всех выслал… Положил руку на голову… Уснула… и, засыпая, чтой-то шептала, да мне не понять. Спрашиваю у Аннушки: «Чем она?» Говорит: «Спрашивает у тебя: к жизни, к смерти этот сон?»
Стал гладить ее и говорить ей такое веселое, такое хорошее, что у ее лицо, как у младенца, заулыбалось. Заснула. Проспала часа два.
Велел Зати305 принести ея питье, когда выпила, спрашиваю: «Откуль такое? Кто и как напугал?»
Оказывается, никто не знает, она даже Аннушке не сказала… Рассказала мне и про орла, и про то, как святой дурак разъяснил…
Рассердился я и прикрикнул на нее (уж я в то время стал яво отваживать от Папы и от Мамы): «Он не духовник, а злой каркун… Завидные глаза яво, – черный орел это не вестник смерти, а вестник великой Царской радости! Случится чудесное твое избавление от тех, кто от тебя и от Солнышка заграждает милость Божию. Ен есть знак хороший!» Опосля еще, как Мама совсем успокоилась, то сказал ей: «Помни таку мудрость: “Дураку и ворогу николи сна не рассказывай!”» Вот.
И вот теперь, когда Мама, испугавшись злого карканья Илиодорушки, впала в тоску, то я ей напомнил давнишнее про черного орла-вещуна…
Так надо завсегда ее оберегать и от божеского, и от нечистого. Вот…
А Бадьма, мошенник над мошенниками, а ум у него просто сказать необычайный!
После всей этой истории, когда он понял, что ужо Гермогену и Илиод[ору] – крышка, то стал ко мне ластиться. Написал Аннушке: «Теперь, когда посрамленные враги дорогого нам Старца далеко, должен сознаться, что мне стоило большого труда – унять страсти!.. Но теперь, Слава Всевышнему, все уладилось. И нам [надо] помнить, что политическое руководство святым Старцем теперь всецело лежит на Вас и на Вашем глубокочтимом батюшке… Ибо он – Старец, Богом избранный Друг Высоких Особ… и на ком остановится его глаз, тот и будет приближен… а как весь мир полон хитрых и недобрых людей, которые мнут осилить Святого Старца, то мы обязаны руководить им. – А посему довольте обеспокоить Вас иметь со мной беседу насчет моего друга графа Копн… [Капниста]306, коему могла бы быть поручена концессионная работа по Сибирской ветви. Сей человек не только большого ума и деловитости, но и поистине “царский и православный”..»307
А от этого графа-мошенника, как узнал от Витти, – Бадьма взял 50 козырей за то, что свез его к нам, да еще условился, что будет с ним, что будет с ним в паях работать, ежели што…
А посему я сказал Аннушке, чтобы не торопиться, покуль я не поговорю с Виттей… обо всем.
Опять лезет Бадьма
Б[адмаев] на меня рассердился, что я не допустил этого продувного Капниста к этой железной дороге. А мне сказал Виття, что он своих даст, и дал.
А когда я передал Аннушке доклад, составленный Виттей, и в ем выступил генерал Райбот [Рейнбот?]308, то Б[адмаев] ошалел. Стал блохой прыгать передо мной и кричать: «Как, што, почему такое? Ежели я, – грит, – боле тридцати лет над этим делом стараюсь, вдруг тебе посунули этого генерала…» Давши покричать Б[адмаеву], я сказал: «А теперь погодь! Чего? Тебе твой гнилой граф Коп. [Капнист] дал 50 козырей?»
Молчит.
«Дал… так вот, тебе мой генерал даст сто и полета… Полета – кинь свому графу в рожу, а сто получай… Потому тут без тебя ничего не выйдет!»
Сразу отошел желторотый… Даже засмеялся! – «А кто, – спрашивает, – тебя так навострил?»
«То-то, – говорю, – ты думаешь, што я без тебя – совсем пропащий мужичок… То-то!»
Как ни приставал, косоглазый, я ему про Виттю ни слова.
Только от него как скроешь?