кой литературы» Галахова. Там все так хорошо написано, так понятно, кажется, взял бы и выучил на 5+, и делу конец; ан нет, литература-то оказалась не такой податливой: попалось ученицам 6-го класса слово «символизм» – не понимаем. – «Лиза, объясни, пожалуйста». Я подумала и говорю – «образность». – «Что называется образностью?» В прошлом году я получила 5 за ответы, что называется образностью, метафорой и т. д., – а нынче только руками развела: пока мы учили это слово теоретически – знали, пришлось применить наши знания на практике – уже все забыть успели! – «Чему же вы учились? что вы делали в 5-м классе?» – спросят нас большие, ученые люди, маменька, папенька, гувернантки и т. д. – «Да, мы учили, – без запинки ответим мы, – теорию словесности, это полагалось курсом 5-го класса, а так как в 6-м учат историю словесности, то… теорию-то словесности мы уж забыли»… А Гор-ев из сил выбивается, старается хоть немного развить наши ослиные (в полном смысле слова) головы, советует читать, читать как можно больше. Ладно, говорим мы, будем читать. И действительно, берем и читаем Шекспира, Толстого, Пушкина, Диккенса, Тургенева (я привела здесь те книги, которые действительно читают воспитанницы нашего класса); кажется, все имена известные, громкие; сочинения прекрасные… но ни сочинения, ни развитие нашего ума от этого не улучшается. Сам Гор-ев нам это сказывал: «Читайте вот таких-то и таких-то писателей; но, наверное, вы не поймете как следует сочинений „Ледяной дом“, „Записки охотника“, Шекспира: чтобы это понимать, нужны головы поразвитее ваших!» Сказал и ушел. Мы, понятно, оскорбились таким мнением о нас, закричали, зашумели, классные дамы в поведении сбавили, позлились; и тем дело кончилось. А между тем, действительно, понимают ли некоторые из нас, что читают – бог весть.
Спать пора; я устала писать.
Это решительно невозможно! позволять себе такую дерзость перед всем классом! Учитель говорит одной из хороших, даже более – из лучших своих учениц: «Самостоятельно ли написано сочинение?» и при всем классе! – «Я увижу, как-то вы напишете во вторник классное сочинение. Понимайте как следует: вы меня обманываете, сочинения пишете не сами, а вот во вторник я увижу, насколько вы способны мыслить». Когда он спросил меня, я сначала готова была закричать на весь класс: это дерзко, низко с вашей стороны так ко мне относиться! Но ведь этого сказать нельзя; пришлось ответить: «Господи, унижение какое! Есть ли после этого правда? Я пишу сочинение, думаю, хотя очень мало, но все же думаю, моя работа оказывается одной из самых лучших, – и так оскорбить, насмеяться над ученицей при всем классе…» И это он говорит мне уже в третий раз! В четвертом классе он сказал про диктант; я была уничтожена, осмеяна перед всем классом; и помню, тогда я ответила дерзко и после ревела целый вечер. В пятом классе он то же сказал про первое мое сочинение; я решила непременно в другой раз ответить «не самостоятельно» и тем одурачить учителя при всех. А сегодня? это уже свыше сил! Мало того, что придется писать классное сочинение как будто на экзамен, – нужно еще оправдывать себя: вот, мол, я все сама делаю! Никогда, никогда я не была еще унижена так, до последней степени, насколько может быть унижен человек! Гор-ев отрицает у меня способность мыслить самой и еще с насмешкой говорит: вот во вторник увижу! И ничего, ничего нельзя сказать в свою защиту, нельзя даже сказать ему, что такое подозрение в высшей степени низко и подло, что он может говорить это ученицам плохим, а не хорошим; одним словом – нужно подвергать себя насмешкам и замечаниям учителя, сколько ему угодно. И все это благодаря нашей нелепой системе школьного учения: полнейшее унижение, уничтожение личности и предание ее в руки машин в виде классных дам и образования – в руки хитрых педагогов. О, Господи, Господи, какое мученье!
Александра Николаевна – лучший человек в мире – выходит замуж. И какая я дура: ведь когда мы были на именинах, то жених сидел почти напротив меня, но – видно, у меня такая способность – я не вижу никогда никого из мужчин, если бываю где-нибудь у знакомых; так я его и не видала. Надя говорит, что он очень красив. Когда я спросила Ал. Ник., каков у нее жених, она как-то странно ответила: «О, он молодой, очень красивый, сходится со мною во всем». Значит, и он тоже – замечательно хороший человек. Похожи они друг на друга очень, как брат с сестрой. Я от всей души желаю счастья Ал. Ник. в ее будущей новой жизни; такого счастья, которое бы редким людям давалось; такого благополучия, какое на долю никакого человека не выпадало; такого согласия и мира, которые не у всех бывают. Кроме всего этого, Ал. Ник. сообщила нам новость, почти такую же радостную: она останется и будет у нас репетировать! О, боже мой, этого счастья, этого благополучия мне и во сне не снилось!.. Милая, милая моя Александра Николаевна! Сегодня вечером мы даже не читали, а работали и разговаривали: точно прощались с нею; она ведь после обручения будет почти что жена, а это так странно кажется.
Видела я сегодня Ал. Ник. Я шла в гимназию; смотрю – парочка, веселая, молодая, счастливая. «Это она, – подумала я. – Но ведь, может быть, и не она, может быть, и другая барышня идет под руку со студентом». – «Это так неловко», – вдруг долетело до меня со знакомым произношением буквы «л»; сомнения нет – она! Я шла по другому тротуару; шла, не смея взглянуть на эту счастливую парочку, стараясь идти так, чтобы они меня не заметили, и была так счастлива, так счастлива! До самой гимназии они шли за мной, и я слышала их веселый смех и разговор. Так вот она, любовь-то, счастье-то! Я никогда еще не видала любви, такой, как в романе, и теперь вижу. Все это так ново, так странно для меня. Читаем в романе: так просто, естественно кажется, а на деле не то. Когда я читала про любовь, я не понимала, как это любят, признаются в любви, делают предложения; но мне все казалось естественным: ведь роман. А как на самом деле увидела, то начала понимать, как все делается, хотя еще и не совсем. Когда Ал. Ник. сказала нам, что на душе у нее радостно и хорошо, что все кажется приятным и веселым, то я подумала: а хорошая, вероятно, штука эта любовь! Ведь тогда все кажется хорошим, а это должно быть очень весело. Представляю себя на ее месте, только без жениха, конечно, и не невестой, а так просто: ну, и я люблю не знаю кого, ну, положим, горничную Сашу или какую-нибудь из воспитанниц… и тогда мне все начинает казаться в розовом свете! Уж не полюбить ли мне в самом деле кого-нибудь из наших? Воспитанницы есть очень хорошенькие, поют хорошо, стройненькие, ведь полюбить можно. И вдруг тогда я буду счастлива… только способности-то и умения у меня на это нет, а то бы я постаралась.
Ура! Сегодня опять не учились! За здоровье Императора и Императрицы. Ура! «Боже, Царя храни» пели, директор речь говорил, манифест читал; мы орали, кричали, толкались, щипались, даже подрались от радости. Когда пришли после в класс – домой собираться, – все зажали уши и начали орать «ура». Вот шум-то был! Господи, точно праздник какой сегодня утром. Солнце так ярко светило, зала огромная, а Царь с портрета так ясно глядит на нас, точно живой, а мы ему «Боже, Царя храни» поем. Ну как тут с ума не сойти?! Кажется, всю бы жизнь отдала, чтобы увидеть Царя! Ведь он нам прислал благодарность, нам, ничтожным людям, даже и не людям, а только гимназисткам, учащимся вообще. Как вспомнишь сегодняшнее утро – так сердце и запрыгает! Счастье-то какое, свет-то какой, шум, солнце, мороз, крик, благодарность Государя, все, все, решительно все, чем только может быть счастлив человек! И вот уже второй раз такое счастье за нынешний месяц: и Александра Николаевна замуж выходит, и спасение Государя, и один день не учились, и в довершение всех благ – благодарность Государя! Даже не верится – правда ли это?!
Господи! что со мной делается? Вчера вечером прочла я роман «Старый дом» и все думала о Борисе. Мне было ужасно досадно, отчего я не родилась в начале нынешнего столетия и не в высшем обществе; тогда я, наверное, увидала бы и познакомилась с ним непременно. А тут – ходи себе в гимназию, учись, а Борис хоть и не учился, а знал гораздо больше меня. Мне ему было завидно, я представляла себе его дом, обстановку, книги, его брата, как его везли в крепость, что он там делал, и вдруг – спросили из истории. Я ждала этого и выучила урок, но отвратительный рыжебородый Венька спросил – о, ужас! – Северо-Американскую войну, а учим мы Семилетнюю. Конечно, я сказала слова три и замолчала, а на уме, в мыслях все был Борис: представляю себе, как его допрашивает Великий Князь, а тут Венька говорит: «Что же вы дальше-то ничего не помните?» Ну, думаю, мучение! Ничего не поставил… За историей был французский. Я знала, что меня наверно спросят, и была спокойна, все думая о нем. Но случилось то, чего я уж никак не ожидала от самой себя. Нам задано было рассказать содержание трагедии Корнеля «Сид». Я по-русски знала и не сомневалась, что отвечу по-французски. Не тут-то было: не успела сказать и половины – запнулась, по-русски знаю, по-французски выразить не умею. Покуда я размышляла, Наташка разоралась, поставила мне пару, велела писать урок. До такого срама я еще никогда не доходила; мало того, велела мне прийти в четвертый класс ответить урок вместе с П-вской (и та тоже). Ну, и ответили: как бомбы вылетели из класса и промчались по залу. Стыд-то какой! Но – il faut faire bonne mine au mauvais jeu[13] – и я следую этому мудрому изречению.
Александра Николаевна отказала своему жениху! Отказать человеку, уже обрученному с ней, уже имевшему на нее право, – это я не знаю что такое!.. Чувствую, что не могу уже смотреть на нее как прежде, мне кажется, что впереди ее стоит отверженный ею жених. Я никому ничего никогда, конечно, не скажу, но… нехорошо все-таки поступила Ал. Ник. Человек должен быть прежде всего человечен, а она поступила с женихом безжалостно. Она теперь такая веселая, ласковая, все смеется, даже лицо ее как будто похорошело; но взглянуть прямо на нее – я не могу, не могу. А еще три недели тому назад я видела их вдвоем такими счастливыми…