Л.Н. советовал ему жить, занимаясь прежним трудом, причем заметил, что служба на железной дороге – еще одна из более приемлемых для христианина.
– Он счастливый человек! – сказал Л.Н. Булыгину про Шмелькова, который говорил, что жена его вполне солидарна с ним по взглядам.
Зашел вопрос о воспитании детей и о том, нужно ли им так называемое «образование».
– Не нужно им никакого образования, – сказал Толстой. – Ведь это не парадокс, как про меня говорят, а мое истинное убеждение, что чем ученее человек, тем он глупее… Я читал статью N, тоже ученого, так ведь это прямо дурак, прямо глупый человек. И что ни ученый, то дурак. Для меня слова «ученый» и «глупый» сделались синонимами. Да что N! И этот такой же, как его, знаменитый?
– Мечников?
– Да, да!.. Меня Долгоруков приглашал на заседание «Общества мира», где будут присутствовать французские гости, Детурнель и другие…[7] Так он является противником антимилитаризма. Он говорит, что наука так усовершенствует военные приспособления, выдумает такие электрические торпеды, которые уж будут непременно попадать в цель, что воевать будет невозможно, и война тогда прекратится. Я хотел ему сказать на это: так, значит, чтобы не обжираться, нужно принимать рвотное, а чтобы предохранить людей от греха блуда, так надо сочетать их с женщинами, больными венерическими болезнями?!
Добавляю, что всё это Л.Н. говорил спокойным, немного усталым, но очень убежденным голосом, только не озлобленным. Потом он говорил о своих работах, брал у меня и показывал гостям одну из привезенных мною книжек его мыслей, заставил Булыгина прочитать несколько мыслей из нее и затем просил меня взять в канцелярии и прочесть вслух (нам троим) полученное им сегодня от его знакомого Н.Е.Фельтена письмо о тяжелом состоянии находящегося в тюрьме петербургского литератора Хирьякова. Про это письмо я слышал еще раньше, сразу по приезде, от Ольги Константиновны. Она говорила, что письмо ужасно взволновало Л.Н., что Софья Андреевна недовольна Фельтеном, переславшим хирьяковское письмо Толстому, сердится и даже бранится.
Войдя за письмом в зал, я увидел Софью Андреевну, сидящую на полу и занятую какой-то игрой со своими внучатами, Танечкой Сухотиной и Илюшком Толстым. Поздоровавшись, она стала жаловаться на неосторожность Фельтена, причем мне показалось, что глаза ее были заплаканы.
– Можно было просить Льва Николаевича написать Хирьякову, – говорила Софья Андреевна, – чтобы облегчить его положение, Фельтен и делает это, но он хотел какого-то красноречия пустить, и Лев Николаевич ходит с самого утра сам не свой!..
Когда я вернулся вниз, Л.Н. предложил мне пойти с ним наверх и показать свою работу. Он дал мне для распределения мыслей еще две книжки – «Любовь» и «Грехи, соблазны, суеверия», а также два письма для ответа.
Я простился с ним. Но он еще задержал меня и выразил удивление, как Шмельков (который ему, как и мне, очень понравился) мог проникнуться такими возвышенными стремлениями, живя среди людей и обстановки, которые совершенно этому не благоприятствовали (как рассказывал сам Шмельков), и как, напротив, другие люди совершенно не могут понять, что в них живет высшее духовное начало.
– Невольно вспоминается индийская поговорка о ложке, которая не знает вкуса той пищи, которая в ней находится, – добавил Л.Н.
9 февраля
Придя (пешком, по случаю прекрасной погоды) в Ясную, узнал, что вчера Л.Н. был не совсем здоров, слаб, но сегодня чувствует себя лучше. Он просмотрел написанные мною и переданные ему в прошлый раз письма, одобрил и отправил их по назначению. Взял сегодняшнюю работу и дал для просмотра две новых книжки мыслей – «Грех угождения телу» и «Грех тунеядства», а также еще одно письмо для ответа – от революционера, опровергающего его взгляды, но сомневающегося и в своих. При мне просил дочь ответить на письмо директрисы какого-то учебного заведения, где устраивается спектакль и ставится «Власть тьмы». Эта директриса спрашивает Толстого, как произносить: «таё» или «тае».
– Так напиши, что, по-моему, «тае», – говорил Л.Н. улыбаясь.
На днях в трех русских газетах появилась статья Толстого «Последний этап моей жизни». Когда-то, с год тому назад, она была напечатана в «Русском слове» под названием «Ход моего духовного развития». Ее перевели на французский язык, а теперь с французского опять на русский и, конечно, всячески исказили, чем Л.Н. был очень недоволен. Ему не нравилось и заглавие, приделанное произвольно к статье.
– Меня по этапам не водили, – шутил он.
Главное, он удивлялся, как попала эта статья (или письмо – он и сам не помнил) в руки газетных корреспондентов. Об этом Л.Н. послал запрос Черткову.
Просил меня остаться обедать и до обеда просмотреть первые четыре книжки мыслей, уже распределенных мною, просмотренных им, – просмотреть еще раз для того, чтобы ознакомиться с теми требованиями, какие предъявлял к тексту Л.Н., и потом делать в следующих выпусках соответствующие изменения самому.
Л.Н. сел было за просмотр принесенной мною сегодня работы, но опять встал.
– Нет, устал. Здесь нужно быть внимательным… Уж у меня такая привычка: всё кончать сразу. Но это посмотрю после.
В шесть часов я вышел к обеду. Л.Н. гулял, отдыхал и немного запоздал. За столом разговаривал с домашними и приехавшим из Овсянникова, ближней деревни, Буланже – о крестьянах, о злополучной статье с французского и пр. Между прочим, сладкое он уговорился есть с одной тарелки со своей маленькой внучкой «Татьяной Татьяновной» (Сухотиной); «старенький да маленький», по выражению Софьи Андреевны; и когда Танечка, из опасения остаться в проигрыше, стремительно принялась работать ложечкой, Л.Н. запротестовал и шутя потребовал разделения кушанья на две равные части. Когда он кончил свою часть, Татьяна Татьяновна заметила философски:
– А старенький-то скорее маленького кончил!..
После обеда Л.Н. обещал показать внучатам, как пишут электрическим карандашом, присланным ему в подарок Софьей Александровной Стахович, старым другом семьи.
– Ну, кто не видал действие электрического карандаша? Пожалуйте! – провозгласил торжественно Л.Н., встав из-за стола.
Трое внучат, Буланже, я, Ольга Константиновна, Татьяна Львовна, Сухотин отправились за ним в темную комнату, его спальню. Л.Н. встал в середине и зашуршал какой-то бумажкой.
– Что такое? – послышался его голос.
Карандаш не действовал. Отворили дверь в освещенную комнату, стали чинить карандаш – нет, ничего не выходило!
– За детей обидно! – недовольным голосом говорил Толстой.
Зрители в большинстве разошлись. Л.Н. прошел в «ремингтонную».
– А вот я вам двоим покажу кое-что интересное, – обратился он ко мне и Буланже.
Он сел за стол и взял перо.
– Я покажу вам, как брамины доказывали Пифагорову теорему за сотни лет до Пифагора. Я узнал это из недавно присланной мне книжки.
Л.Н. сделал чертеж и быстро выполнил доказательство браминов, гораздо более простое, чем у Пифагора.
– Так вот я хочу этим сказать, – говорил Л.Н., – насколько многообразна область знаний и какие бесчисленные вариации могут быть в ответах на один и тот же вопрос!.. И разве в силах человеческий ум их все исчерпать?
По его просьбе, я принес снизу просмотренные мною его поправки и предполагаемые сокращения в четырех книжках мыслей. Я предложил ему несколько мыслей (до десяти), предназначенных к сокращению, сохранить в сборничках. Почти во всех случаях Л.Н. согласился. Некоторые из них он хотел выкинуть лишь потому, что его не удовлетворяла их редакция.
– Благодарю вас, – сказал он по окончании разбора рукописей.
Буланже говорил Л.Н. о предисловии, которое тот обещал написать к его статье о Будде. Толстой снова обещал, но добавил, что он теперь очень занят, что много работает.
– Жить мне осталось два с половиной года, а дел у меня два с половиной миллиона, – говорил он сокрушенно.
Тут вспомнили, что некий Болквадзе в Петербурге, издатель журнала, получивший уже от Л.Н. принципиальное согласие на участие в его издании, пишет, что без его статьи не выпустит первого номера журнала. Письмо это начали обсуждать.
– Да, это немного нехорошо, – сказал Л.Н.
И рассказал, кстати, о другом своем корреспонденте. Предводитель дворянства Костромской губернии Шулепников, принявший в число дворян своей губернии бывших членов 1-й Думы – кадетов, исключенных своими дворянскими обществами за подписание «Выборгского воззвания», сообщает, что правительство им недовольно, и спрашивает, продолжать ли ему деятельность в прежнем духе, или покориться, и еще что-то. Бедный Толстой!
– И представьте, – говорил Л.Н., – что у меня о предводителях дворянства сохранилось такое воспоминание, что я перед ними просто Левочка Толстой… Эта важность, белые штаны… да, да… (Л.Н. засмеялся.) И я отношусь так ко всем важным лицам, к писателям и прочим… А ведь этот предводитель, наверное, моложе меня, и я перед ним – почтенный старик!..
– Ну, пойдемте играть в шахматы, – обратился он к Сухотину и отправился с ним в зал.
Поломанный электрический карандаш Л.Н. послал со мной для починки слывущему техником Сереже Булыгину, который завтра обещал быть у меня. Дал еще для ответа письмо одного поэта-крестьянина, поручив одобрить его стихи обличительного характера, добавив только, что ему не нравится в них чувство злобы, которого нужно стараться избегать.
10 февраля
Вопрос о статье «Последний этап моей жизни» выяснился: она была написана двадцать лет тому назад, представляет страницу из дневника Л.Н., была напечатана в издававшемся Чертковым в Англии «Свободном слове», откуда и заимствована газетами. Теперь они выдают ее за новость!
По поводу сборничков мыслей Л.Н. сказал сегодня:
– Иногда они меня интересуют, а иногда мне кажется, что это слишком однообразно. Как вы думаете?
Я сказал, что так как эти книжечки предназначаются для простого народа, а другой популярной философской литературы нет, то они, по-моему, очень нужны. Толстой больше ничего об этом не говорил.