На другой день, после утреннего чая, я вместе с Чивилевым отправился в Петербург пешком же. Госпожа Штерич встретила меня ласково, заметила, что соскучилась без меня, и прибавила, что через четыре дня уезжает в Москву… У нас начались каникулы, но дела пропасть. Надо привести в порядок одни лекции и составить другие, например по богословию и истории философии. А тут еще французский и латинский языки…
30 июня 1826 года
Я получил печальное известие с родины. Брат мой, Григорий, недавно женился, и так хорошо, что с его женитьбой значительно улучшилось и матушкино положение. Это было большим для меня успокоением: она могла, наконец, отдохнуть от забот о насущном хлебе для своей семьи. Но вдруг получаю известие, что в селе Алексеевке, куда переселился брат в дом, полученный им в приданое за женой, пожар истребил триста семьдесят дворов. Я трепетал за брата, но все еще надеялся, что беда не коснулась его. Теперь нет больше сомнений: дом и все имущество его сгорели. Таким образом, благополучие нашего семейства было опять только мимолетным сном.
3 июля 1826 года
Вчера, в 12 часов ночи, г-жа Штерич вместе с сыном отправилась в Москву. Она оставила мне много поручений и дала доверенность на ведение разных ее дел. До сих пор отношения наши очень хороши. Сына же ее я положительно полюбил. Молодой человек платит мне тем же, с оттенком уважения, что значительно облегчает мою задачу с ним. Таким образом, нравственное мое положение здесь вполне удовлетворительно, о материальном же стараюсь как можно меньше думать…
19 июля 1826 года
Был у В. К. Елпатьевского, кандидата, преподающего нам теорию уголовного права. Я составил план диссертации «О происхождении и сущности права наказания» и дал ему оный на рассмотрение. Сегодня поутру, от восьми до двенадцати, мы вместе занимались обсуждением этого предмета. Елпатьевский хвалил связность моего плана, порядок мыслей, но вооружился против начал, какие я принял за основание, говоря, что эти начала Шеллинговы, а Шеллинг ни к чему не ведет, как только к превыспренним поэтическим парадоксам. Я защищал свои положения, и мы долго блуждали в лабиринте метафизики.
8 августа 1826 года
Услышал я от Армстронга, которому сказывал Михайлов, о напечатании в «Сыне отечества» моего сочинения под заглавием: «О преодолении несчастий», которое было мною в октябре прошлого года отдано в цензуру. Последняя, по тогдашним обстоятельствам, долго не пропускала его, и оно теперь только явилось в свет.
Возвратясь с дачи, я поторопился достать 12 N «Сына отечества» и действительно увидел в нем мое сочинение. Пробежав его, я заметил многие неточности выражений, несколько мест с более пышным, чем определенным изложением мыслей, и это значительно умерило мое удовольствие видеть себя в первый раз в печати. Пока я не слышал еще никаких отзывов.
17 августа 1826 года
Сегодня кончаются наши каникулы, продолжавшиеся более полутора месяцев, и завтра уже надо явиться в университет. Признаюсь, что я во все это время сделал гораздо меньше, чем надлежало бы, особенно по части латинского языка, в котором я очень мало успел. Ожидаю от этого больших неприятностей, тем более что страшный Грефе, наш профессор древней словесности, бич всех малосведущих в латыни студентов, вернулся из Германии, куда ездил на свидание с родными, и теперь будет присутствовать на экзамене.
Но, кроме ученых и учебных занятий, сколько еще забот у меня! На днях приедет из Москвы г-жа Штерич, и время мое опять очутится в ее распоряжении. Нужды мои тем временем растут. Я уже принужден был продать несколько книг, чтобы запастись чернилами, бумагою и перьями. Горько мне было расставаться с этими добрыми товарищами: они составляли все мое имущество, и ими пришлось пожертвовать необходимости. Но теперь уже нечего будет и продать больше.
18 августа 1826 года
Сегодня студенты собрались в университет в большую залу, куда вскоре явились и профессора. Вдруг ко мне подходит наш профессор словесности, Бутырский, и не то ласково, не то недоверчиво спрашивает:
— Не ваше ли сочинение читал я в «Сыне отечества» под названием «О преодолении несчастий»?
— Так точно, — отвечал я.
— Неужели? Клянусь, я не предполагал, чтобы вы, молодой студент, были автором сочинения, которое сделало бы честь гораздо более опытному литератору. Оно поражает богатством и зрелостью мыслей, — прибавил он, обращаясь к стоявшему около своему товарищу. — Есть некоторые ошибки в слоге, и я поясню их вам. Заметил я также в двух-трех местах некоторую неясность. Но, помимо этого, все прекрасно.
Едва успел я поблагодарить его за столь лестный отзыв, как подошли ко мне другие профессора. Все читали уже мое сочинение и спешили выразить мне свое удовольствие. Я совсем растерялся от этого неожиданного триумфа и готов был провалиться сквозь землю, чтобы уйти от всех устремленных на меня глаз. В заключение Бутырский обещал разобрать мое сочинение на первой же своей лекции.
Мы отслушали молебен и разошлись по домам, получив приглашение завтра собираться на лекции.
22 августа 1826 года
Сегодня поутру был у Булгарина. Он принял меня очень вежливо, хвалил мое сочинение, просил и вперед писать для его журнала.
— Я думал, — заметил он, — что вы гораздо старше, чем вижу теперь.
Потолковав о том о сем, Булгарин попросил меня посещать его вечерами, обещал познакомить с известнейшими литераторами и, пожимая на прощание мне руку, сказал:
— В чем будете иметь нужду, относитесь ко мне. Я могу быть вам полезен и почту за удовольствие оказать вам услугу. Вы — чадо наук, следовательно, родной нам.
Я поблагодарил. Он еще раньше обещался напечатать в мою пользу несколько отдельных экземпляров моего сочинения и просил зайти как-нибудь в типографию и там получить их.
26 августа 1826 года
Сегодня был в типографии Греча. Узнав, что я в типографии дожидаюсь выдачи мне экземпляров моего сочинения, Греч велел просить меня к себе в кабинет.
— Рад случаю с вами познакомиться, — сказал он ласково, — вы написали вещь, которая делает вам честь.
— Я желал бы, — возразил я, — воспользоваться вашими замечаниями. Я только что выступаю на литературное поприще и нуждаюсь в руководстве и в советах.
— В настоящем случае не нахожу замечаний, которые мог бы вам сделать. На днях мне писал о вас из Петрозаводска Федор Николаевич Глинка. Он читал ваше сочинение с величайшим удовольствием и просил меня поблагодарить вас за него. Сделайте милость, и вперед не оставляйте нас своими трудами.
Опять оставалось только поблагодарить, что я и сделал от всего сердца.
Вечером смотрел иллюминацию в честь коронования государя императора, состоявшегося 22 сего месяца в Москве. Я начал мой поход от Семеновского моста. У Семеновских казарм сиял щит с вензелем государя и государыни. Перед университетом горел обелиск с означением дня и года коронации. Лучше всего иллюминованы были: комиссия составления законов, дом графа Шереметева и Гостиный двор. Экипажей и народу было великое множество. На Аничковском мосту еще можно было кое-как двигаться, по дальше по Невскому проспекту народ стоял сплошною массою. Я дошел до Думы и больше не мог. Вернулся обратно и добрался до дома с величайшим трудом.
30 августа 1826 года
Был, наконец, у Д. И. Языкова и исполнил то, что давно задумал, а именно: рассказал ему о своем безвыходном положении и о намерении прибегнуть к государю с просьбою о вспомоществовании для окончания курса в университете. Языков слушал меня внимательно и, подумав немного, сказал:
— Нет, я не советовал бы утруждать этим государя. Но почему бы вам не сделать договора с этой великодушной женщиной (г-жою Штерич), которая вместо денег платит вам за ваши труды своим уважением? В таких случаях нечего церемониться. Одни ваши занятия с ее сыном чего-нибудь да стоят.
— Нет, ваше превосходительство, — возразил я, — г-жа Штерич во всяком случае предлагает мне квартиру и стол и полагает, что этим достаточно вознаграждает меня. Когда я согласился к ней переехать, у меня и этого не было. Требовать от нее теперь еще чего-либо я считаю себя не вправе — да это и ни к чему не повело бы, кроме разрыва. Она очень расчетлива, и даже сын ее никогда не располагает свободными деньгами.
Подумав еще, Языков сказал:
— Подайте прошение министру.
Я понял, к чему это клонится, и решился высказать мое твердое намерение не быть снова в рабстве, хотя и не столь жестоком, как то, от коего я избавился, но тем не менее тягостном.
— Я боюсь, ваше превосходительство, — сказал я, — что, если подам просьбу министру, меня включат в число казеннокоштных студентов [и потом принудительно распределят служить в провинцию]. В таком случае у меня на пути опять явится непреодолимая преграда. Моя цель — окончив курс в университете, служить под вашим начальством. Отдавая теперь всего себя делу своего образования, я льщу себя надеждою, что не буду бесполезен на том пути, на который вступить желаю. К тому же я уже прошел половину университетского курса: было бы крайне печально отказаться от своей цели, когда уже так близок к ней.
Я замолчал. Языков задумался и по довольно долгом размышлении сказал:
— Ну, погодите немного — пока вступит в должность новый попечитель: тогда я посоветуюсь с ним, что делать.
Я поблагодарил за участие и откланялся. Я большего ожидал от своего свидания с Языковым, но теперь по крайней мере знаю, что он не советует мне обращаться за помощью к государю. Что же касается его переговоров с попечителем, боюсь, чтобы они не привели к тому результату, который мне так неприятен, а именно: опять-таки к предложению принять меня в число казенных студентов. Все — лучше этого. Но подожду еще, как советует Языков, и поищу, не найду ли какой-нибудь работы…
5 сентября 1826 года
Был у Бутырского и отдал ему экземпляр моего сочинения, который он у меня потребовал, так как намерен разобрать оное во время одной из своих лекций. Он убеждает меня продолжать мои занятия в этом направлении.