В числе других анекдотов Петр Степанович рассказал следующий.
Некто Ваксель, член межевого департамента в Москве, был до того известен своим грабительством, что императрица Екатерина называла его Вольтером, ибо Вольтер значит по-французски (vol terre) похищающий от земли. На сего Вакселя сочинили в Москве сатиру, в которой нещадно обругали его, укоряя в лихоимстве. Обиженный пожаловался графу Алексею Орлову.
— Я не могу оказать вам никакой помощи, — отвечал ему тот, — но, если хотите, дам вам добрый совет, польза которого дознана мною на собственном опыте. Когда я был с флотом в Морее, то во всех европейских газетах обо мне писали, что я ничего не делаю, как только приказываю грекам делать свои бюсты и собираю антики. На что же я решился? Перестал делать то, в чем меня упрекали, и газеты замолчали.
Я целый вечер не отходил от господина Молчанова и с интересом слушал его. У деловых людей всегда чему-нибудь научишься, и никак не следует пренебрегать мнением о настоящем положении вещей тех, которые некогда сами участвовали в правлении.
12 ноября 1826 года
Слышно о больших преобразованиях по университету и о таких, между прочим, которые подвергнут учащихся большим стеснениям и по духу, и по форме. Юношество более всего недовольно первыми. Я употребляю все мое влияние на товарищей, чтобы сдерживать в них порывы негодования. Нынче кто благороден и неблагоразумен — тот гибнет.
Неужели в самом деле хотят создать для нас материальную логику, то есть навязать нашему уму самые предметы мышления и заставить называть черное белым и белое черным потому только, что у нас извращенный порядок вещей? Можно заставить не говорить известным образом и об известных предметах — и это уже много, — но не мыслить?! Между тем именно это и хотят сделать, забывая, что если насилие и полагает преграды исполнению вечных законов человеческого развития, то только временно: варвар и раб отживают свое урочное время, человечество же всегда существует…
14 ноября 1826 года
Был поутру у профессора Пальмина для просмотра вместе с ним записок по истории философии, составленных мною. Но у него — как это с ним часто бывает — встретилась какая-то помеха, и я ушел от него ни с чем. Зашел по дороге к Тяжелову, учителю корпусов юнкерского и кадетского. Странное дело! Этот человек сам учился и учит, а уже несколько раз просил меня делать для него кое-какие нужные сочинения. Теперь опять просил написать речь, которую он должен прочесть при начале своих лекций в юнкерской школе. Он, впрочем, не глуп и не лишен сведений, а только тяжел в мыслях, как и в обращении.
30 ноября 1826 года
Все предшествовавшие дни я был так занят, что не имел времени ничего занести в мой дневник. Нынешний год очень трудный по нашему факультету: предметов много, и некоторые, или, лучше сказать, все, требуют большого внимания. Сверх того я пишу диссертацию «О духе политической экономии как науки». План я начертал обширный и очень занят этим делом. От этого сочинения и от того, как я произнесу его публично, многое для меня зависит.
Между прочим, был опять у попечителя и ушел от него с новым: «Подождите!» Но ведь в сущности вся жизнь не что иное, как ожидание!
3 декабря 1826 года
Сегодня Д. Поленов, племянник нашего попечителя, просил меня от имени последнего побывать у него вечером, часов в шесть. Это неожиданное приглашение и обрадовало меня, и удивило, ибо после моего последнего свидания с попечителем я потерял всякую надежду на скорое облегчение моей участи.
Прихожу вечером. Попечитель объявляет мне, что теперь же может принять меня в свою канцелярию с жалованьем в 500 руб., так как отныне штат его утвержден. Главная моя обязанность будет заключаться в ведении переписки, требующей особенной обработки, — значит, я, собственно говоря, буду секретарем при нем. Я этим очень доволен:
500 руб. в моем настоящем положении чуть не богатство.
Попечитель уже поручил мне написать одну бумагу к министру и дал дело, которое должно служить для нее материалом. Дело запутанное. Надо хорошенько им заняться и написать как можно обстоятельнее. Бумага эта будет пробным камнем, по которому мой начальник должен заключить, стою ли я его забот. Итак, займемся поприлежнее.
5 декабря 1826 года
Попечитель, кажется, человек очень добрый. Он обращается со мною с той непринужденной вежливостью и добродушием, которые в начальнике заставляют любить человека. Я принес к нему сегодня бумагу, написанную мною к министру.
— Очень хорошо, — сказал он, — только я не желал бы давать о сем деле такого резкого мнения.
— Господин Б. действовал, может быть, и по совести, ваше превосходительство, — отвечал я, — но положительные законы против него: я старался согласоваться с ними.
— Но в сем деле еще много сомнительного, — продолжал попечитель. — Хотя г-н Б. и мой двоюродный брат, я, однако, во многом признаю его виновным, но не совсем так, как его обвиняет комитет.
Признаюсь, я подумал: «А, вот где тайна!» Я взял бумагу, переделал ее и опять представил ввечеру: она была на этот раз одобрена.
Мне поручили новое дело, потруднее первого. На первых порах это, конечно, занимает у меня больше время, чем следует: я ложусь спать в два часа ночи, встаю в шесть утра.
13 декабря 1826 года
Поутру был у попечителя. Не знаю, чему приписать откровенность, с какою он говорит со мной о разных вещах, относящихся к его службе и даже к политике. Не могу сказать, чтобы мои первые шаги в новой должности были блистательны, ибо я уже написал две бумаги, которые не были одобрены. Главная моя ошибка в них, правда, заключалась в естественном незнании отношений между собой лиц, которых эти бумаги касались.
Говоря о предстоящих в университете преобразованиях, попечитель как будто сам склонялся к тому мнению, что в русских университетах вовсе не следует читать некоторые предметы. Я понял, что дело идет об естественном праве.
Отпуская меня, он сказал: «Прошу вас хранить в тайне то, что бывает говорено между нами. Не забывайте, что во всех таких случаях я говорю с вами не как попечитель».
Лестная доверенность, которая меня, однако, немного тревожит.
20 декабря 1826 года
Читал Байрона. Его поэзия подобна эоловой арфе, на которой играет буря: нет гармонии, но слышны такие аккорды, которые вас потрясают, как стоны умирающего друга или любовницы.
Наполеон, Байрон и Шеллинг представители нашего века, Они скажут будущим поколениям его тайну и покажут им, как в наше время дух человеческий хотел торжествовать над роком и изнемогал в непосильной борьбе с ним.
30 декабря 1826 года
Все это время занимался приготовлениями к экзаменам. Дела столько, что даже здоровье мое от того терпит. Я почти окончил диссертацию. Еще прежде читал я план ее Бутырскому, который вполне его одобрил. Значительная часть моего времени посвящена товарищам. Я приготовил записки и программы, облегчающие труд по приготовлению к экзаменам. Кроме того, многие товарищи с 26 числа собираются у меня, где мы вместе повторяем курс истории, философии и государственного хозяйства. Время, которое мы проводим таким образом, самое для меня приятное и чуть ли не самое производительное.
31 декабря 1826 года
Последний день 1826 года. Утро до 3 часов провел я с товарищами в занятиях по истории философии. Часы эти пролетели быстро, как все те, которые я провожу в кругу любимых из моих товарищей, в умственном труде, согретом для нас взаимной любовью к делу и друг к другу.
Во время занятий пришел Поленов и принес расписание порядка экзаменов, которое прислано к попечителю. Предметы так расположены, что нам очень легко будет к ним готовиться. Между каждым экзаменом промежуток дня в три. Прекрасно!
Теперь 11 часов. Прости, старый год. Приветствую тебя, 1827-й, будь милостив ко мне!..
1827
30 января 1827 года
Весь месяц прошел в заботах об экзаменах. Важнейшие предметы окончены. Остаются богословие и естественное право. Я во всех получил первые отметки. Товарищи, с которыми мы вместе готовились, тоже отличились по всем предметам, особенно по истории философии, для которой мы не пощадили ни трудов, ни времени. Профессора называют наш курс цветом университета. Более прочих заслужил похвал Александр Дель, молодой человек с умом основательным, с благородной душою и страстью к науке. Я много трудился над диссертацией «О политической экономии вообще и о производимости богатств как главнейшем предмете оной». Не скажу, чтобы я доволен был ею: я не успел еще так, как должно, вникнуть в сию важную науку. Бутырский хороший профессор словесности, но политическую экономию плохо читает. Он в вечном противоречии с самим собою: сегодня утверждает одно, а завтра опровергает. Кафедра политической экономии, очевидно, не по нем. Познания его в ней поверхностны. Очень жаль, что сия высокая наука не имеет у нас лучшего преподавателя. Многие, однако, полагают, что дух ее не согласен с существующим у нас порядком вещей и потому преподавание ее у нас обставлено большими трудностями.
Весь этот месяц прошел для меня в большом напряжении. Диссертация, которую пришлось написать в две недели, приготовление себя и товарищей к экзаменам, дела в канцелярии, тягостные нужды — все сразу скопилось и налегло на меня. Попечитель день ото дня ко мне благосклоннее. Он говорит со мною не как с подчиненным, а как с близким человеком. Доверие его глубоко меня трогает, а занятия с ним развивают во мне сноровку к делам.
4 февраля 1827 года
Экзамен из богословия. Сошел отлично.
9 февраля 1827 года
Экзамен из естественного права, и последний. Новый курс положено начать в среду, на первой неделе Великого поста.
Подводя итоги прошедшему учебному году, нельзя не заметить, что не все молодые люди в университете одушевлены одинаковою любовью к науке. Часть студентов учится только для аттестата, следовательно, учится слабо. Конечная цель их не нравственное и умственное самоусовершенствование, а чин, без которого у нас нет гражданской свободы. Ввиду последнего обстоятельства, конечно, нельзя слишком строго к ним относиться, да и не к ним одним, а и ко всем, одержимым у нас страстью к чинам, которую Бутырский метко называет