Александр Васильевич НикитенкоДневникТом III. 1865–1877 гг.
Тексты печатаются без сокращений по второму дополненному изданию 1904 года под ред. М. Лемке и с учетом исправлений в третьем издании «Дневника» 1955–1956 гг. под ред. И. Айзенштока.
Источник: Никитенко А. В. Записки и дневник (В 3 книгах). — Москва: Захаров, 2005. — 592 с. — (Серия «Биографии и мемуары»).
OCR: Слава Неверов slavanva@yandex.ru
Дневник. Том 3
1865
1 января 1865 года, пятница
Вот и 1865 год! Все эти иеремиады и сентиментальные сетования на неблагоприятные обстоятельства, на неблагосклонность к нам судьбы и проч. — больше чем малодушие: они — глупость. Посреди неудач жизни одно из двух: их или надо с мужеством и благоразумием превозмогать и искать путей к лучшему, или, если это невозможно, сносить их с терпением и мужеством, как подобает существу, не лишенному права и воли.
Самая трудная борьба, которую я вел в прошедшем году и которую без сомнения предстоит вести и в этом, — это борьба с моим ничтожеством, и притом с ничтожеством всяческим: общественным, нравственным, материальным и физическим…
Но к чему все это пишу я в моем дневнике? А вот почему. Меня одолевал ужасный пароксизм уныния, но с той минуты, как я начал набрасывать эти строки, я значительно успокоился и почти развеселился, несмотря на то, что о веселом мало приходится говорить. И так часто со мной случается. Дневник, играя роль моего поверенного, почти всегда восстанавливает во мне нравственное равновесие. Толкуйте это как хотите, психологи: это факт.
2 января 1865 года, суббота
Вчера вечером на бале во дворце. Приехал в 9 часов. Гостей было уже довольно много. Государь вышел в польском лишь час спустя, и за ним потянулся ряд пар все почти из ветхих старушек и старичков. Красивых женщин вообще здесь мало. Звездой первой величины сияла наша родственница, бывшая Ш., ныне графиня Г., да еще Н. А. Дубельт, дочь А. С. Пушкина. Государь ходил везде и приветливо раскланивался. Улыбка этого человека полна неизмеримой кротости и доброты. Мне стало грустно от нее… И этот человек имеет врагов, и сколько еще, и каких — все почти «передовые» люди!!!
За ужином мне пришлось сидеть против красавицы Дубельт, за которой увивался Тимашев, и возле генерала Монтрезора, который мне рассказал несколько любопытных эпизодов из эпохи двенадцатого года. Он был адъютантом Кутузова… Встретил тут много знакомых. Уехал после часу. На этот раз долго ждал кареты.
3 января 1865 года, воскресенье
Вчера празднование дня открытия «Общества сельских хозяев». Обед с музыкою. Вечером за жженкою князь Щербатов сказал спич, где выразил мысль, что общество должно вести себя умеренно и сдержанно. Под этим только условием оно может окрепнуть и приобрести влияние, и проч. Меня очень занимал Ш. Красный, как пион, он пил и ел за столом отлично, а вечером вливал в себя также отличную ужасную жженку. И ничего ему. А лет ему за семьдесят, и кондрашка уже раз к нему стучался.
4 января 1865 года, понедельник
Фауст Гете выше Байронова Манфреда настолько, насколько человечество выше отдельной личности человека.
Законы не могут ни всего предвидеть, ни всего установить. Что остается за вычетом этого, то устанавливается и хранится нравами.
7 января 1865 года, четверг
Поутру у Тройницкого и у Норова. Норов просил меня сделать замечание на проект о печати, внесенный в Государственный совет. Он дал мне все материалы для этого. Корф, видимо, склоняется в пользу большей свободы печати, хотя и признает необходимыми некоторые ограничения, как то: как предохранительную меру — предварительную цензуру, но с выбором редакторов журналов. Залоги он совершенно отвергает. Он в пользу карательных законов. Требует ограничения власти министра и предоставления большей самостоятельности Совету. Он мыслит и пишет как государственный человек. Панин также соглашается с мнением об ограничении власти министра. Самое слабое мнение министра внутренних дел Валуева. Он возражает против всех, но возражения его так плохи и так смутно и тяжело изложены, что никого не могут убедить. Только и читаешь беспрестанно: «остаюсь при моем мнении». Он не выходит из тесной рамки бюрократизма.
Среди всех этих толков не доберешься до смысла и правды. Каткова призывали сюда. Ему было объявлено, что если он не укротится, то газета будет от него взята и передана в другие руки. Московский университет объявил, что он не желает переменить редакторов (газета его) и принимает сам на себя цензуру ее. Это совершенно неожиданная новость. Москва вообще сильно волнуется по поводу «Московских ведомостей».
8 января 1865 года, пятница
Вечером, между прочим, был у меня Марков, бывший некогда очень близким лицом к Я. И. Ростовцеву и с которым я у него познакомился чуть ли еще не в 1828 году. Он читал мне отрывки из своей комедии «Прогрессист самозванец», которую театральная цензура не дозволила играть в театре.
10 января 1865 года, воскресенье
Поутру у Безобразова, которому отдал визит. Потом отправился к А. А. Мессарошу, другу моего детства, который остановился у зятя своего, директора I корпуса генерала Баумгартена. Там провел часа два в приятной беседе.
11 января 1865 года, понедельник
Он думал управлять ими не как разумными существами, а как стадом баранов — и в этом состояла его главная ошибка, потому что хотя в человеке и есть много скотского, но это скотство все-таки особенного свойства, и как нельзя рыбу заставить петь, а птицу вечно молчать, так человека нельзя заставить, например, не мыслить.
14 января 1865 года, четверг
Московское дворянство составило адрес, в котором требует созвания земской думы. Марк Любощинский читал копию с него, которая ходит здесь по рукам. Адрес еще, однако, не подписан и не подан, но решение о нем в Москве состоялось: триста два члена согласились на него, тридцать с чем-то отвергли.
Граф Евдокимов — весьма замечательная личность между нашими современными, знаменитостями. Из писарей он дослужился до полного генеральства и графства, приобретя на то и другое неотъемлемое право окончательным довершением покорения Кавказа. На днях он приехал с визитом к князю Суворову, который, нося громкое имя, присоединяет к нему имя доброго, но ограниченного человека и неспособного генерал-губернатора. Он очень помнил, чей он потомок, и считал себя чистокровным аристократом. Ему захотелось порисоваться перед Евдокимовым. Говоря с ним с каким-то покровительственным видом, он давал ему разными намеками чувствовать свою светлость и темноту его происхождения. Но как то были намеки, хотя и чувствительные, но не очень ясные, Евдокимов сказал ему: «Ваша светлость, кажется, затрудняетесь в точных сведениях о моей родословной. Я помогу вам. Отец мой был крепостной крестьянин, мать — крепостная крестьянка, а я начал службу мою простым солдатом и писарем. Теперь я имею честь носить такие же аксельбанты (генерал-адъютантские), какие вижу на вашей груди. Само собой разумеется, что мне не могли доставить их ни мой отец, ни моя мать».
Московский университет просил, чтобы ему, по примеру прошлого времени, предоставлена была цензура «Московских ведомостей». Просьба его рассматривалась в Комитете министров, который положил по ней следующую резолюцию: что прежние «Ведомости» не заключали в себе политики и что он, Комитет, вообще не считает возможным делать изъятия из законов для одного издания.
Вот, наконец, сегодня в Совете по делам печати решился вопрос о «Московских ведомостях» по поводу записки Пржецлавского… Сущность решения состояла в том, что если «Московские ведомости» и погрешали, то это было следствием их увлечения, «морального настроения», а вовсе не политических, преступных намерений; что, впрочем, они уже и подверглись взысканию и что вообще, как заслуги их превосходят проступки, то Совет не считает справедливым подвергнуть их еще более строгому взысканию, как того требует записка г-на Пржецлавского.
15 января 1865 года, пятница
Прискорбные вести о наследнике. Говорят, он болен, и такою болезнью, которая заставляет опасаться за его жизнь.
Мысль о созвании земской думы недурна. Жаль только, что эта инициатива не от правительства, а только от местного дворянства. Я остаюсь твердо убежденным, что мы должны сохранять неприкосновенным принцип правительства, дабы не впасть в хаос, горший настоящего, когда оно будет попрано или вконец ослаблено. Мне кажется, что в настоящем случае правительству всего разумнее было бы объявить московскому дворянству, что суждение об общих государственных нуждах принадлежит ему, правительству, как представителю целой страны, а не одному какому-нибудь местному дворянству; что оно, правительство, вовсе не намерено ввиду чрезвычайных обстоятельств, в которых находится государство, отвергать пользы и надобности земской думы, так как та и в прежние времена не отвергалась самодержавною властью в России; но что оно предоставляет себе, по зрелом обсуждении, решить время и способ своих совещаний с выборными, нравственное содействие которых, в решении важнейших вопросов, оно не считает лишним.
16 января 1865 года, суббота
Заседание комиссии, которую Академия назначила для выработки проекта празднования столетнего юбилея Ломоносова со дня его смерти. Комиссия на этот раз действовала вяло. Тут были члены все русские, кроме Куника. Я предложил начать праздник обеднею, так как это будет на святой неделе, потом церковным поминовением и закончить актом в Академии. Все приняли это очень холодно. Особенно против был К. С. Веселовский. Я сказал: «Если я предлагаю присоединить к нашему ученому торжеству религиозный элемент, то, мне кажется, я имею на это основательную причину. Мы празднуем память Ломоносова не просто как члена Академии, но как знаменитого деятеля, которому обязана вся Россия и имя которого повторяется из конца в конец ее. Это настоящее национальное, а не только академическое торжество. Поэтому, я полагаю, было бы нелишним сообщить ему печать народности, что и было бы достигнуто тем, что я предложил. Или мы боимся, чтобы нас не упрекнули в клерикальном направлении? Кажется, этого нечего опасаться. Ломоносов был настоящим русским, и по-русски следовало бы и почтить его память».