Шел мокрый снег. Ребята выстроились перед входом в училище, учителя стояли впереди, ученики прыгали на месте, чтобы согреться. Вышел директор, кто-то скомандовал, все подтянулись, он с улыбкой кивнул и оглядел ряды.
— Ребята, — мягко начал он, — хватит ли у вас сил начать летом строительство студийного павильона для училища? Ведь так, на открытом воздухе, мы не можем вести практические занятия круглый год…
Ученики молчали — некоторые даже не знали, что такое «студия» и «павильон».
— Я хотел бы знать ваше мнение. — Лицо директора стало серьезным, учителя переглянулись. Ряды оживились. — Так как, будем строить студию-мастерскую и учиться там обрабатывать камень?
И, будто по команде, все закричали:
— Да! Будем!
— Я принимаю ваше согласие как слово настоящих мужчин. Спасибо.
Он снова обвел взглядом оживленные ряды, потом опустил голову, подумал немного и строго сказал:
— Курящим выйти из строя!
Шеренга выпускного класса заколебалась, послышался шепот, двое сделали шаг вперед.
— Вот, оказывается, есть среди вас смельчаки! — оживился Гарванов. — А кто еще отважится?
Медленно, нагнув головы, вышли еще несколько человек. Директор внимательно оглядел их. Ребята будто забыли о снеге, пощипывающем замерзшие уши, все ждали, что же скажет директор.
— С сегодняшнего дня будете курить в коридоре возле моего кабинета, в тепле! Те, кто сейчас болеет, — курильщики. Вы простуживаетесь в этом клозете!
И учителя, и ученики очень удивились — все ожидали разноса, а директор предложил теплое место для курения. Торжествующие улыбки победителей расцвели на лицах старшеклассников…
В карьере близ училища зацвел подснежник, земля оттаяла, теплые ручьи растекались по улицам. Веселый трепет весны уже ощущался и на уличном дворе. Гарванов привел техников, и те вбили рейки в глубине двора, где должна была строиться студия. Директора совсем перестали бояться — смотрели на него с молчаливой симпатией и уважением. И вот однажды пришли в училище два инспектора, направились прямо к деревянному ящику в коридоре, вынули блокноты и переписали тех, кто курил там. Потом стали с пристрастием допрашивать — кто разрешил курить в училище, а те изо всех сил пытались вывернуться и притворялись: «Я не знаю, все здесь курят, и я тоже…»
В коридоре постепенно собралась большая толпа, окружившая инспекторов и «преступников». Подошел и Стефан Куновский, голос его был полон злорадства:
— Так их воспитывает директор Гарванов! Но это не все — он хочет незаконно использовать детский труд для строительства студии!
— Мы знаем об этом, товарищ Куновский. Мы прочли ваше письмо и пришли сюда проверить…
В коридоре, пахнувшем пылью и крашеными полами, наступила тишина, потом послышались тяжелые шаги, толпа расступилась — и директор оказался в центре.
— Мы построим не только студию, Куновский. Ребятам нужна столовая, общежитие…
Инспектора спрятали блокноты, директор открыл двери своего кабинета и пропустил их вперед. Куновский со жгучей злобой смотрел им вслед.
И тут вдруг ребята поняли — они полюбили Гарванова. Может быть, дело было в его легендарной славе или их проняла его тяжелая неуклюжая походка, застарелый кашель и улыбка? Они поняли и другое — кто́ против него. И готовы были со всей своей ребячьей наивной верностью помочь ему.
Синее воронье рыскало по лесам и вырубкам, забиралось в ложбины между тутовыми холмами и граяло в широких долинах. А следом долетали слухи и про Ивана Гарвана: вот он появился тут и связал двух полицейских, а там разогнал целый взвод солдат; пока его искали в Пеловской пади, отряд Ивана реквизировал брынзу у Мургавцевых в Каба́ре. Шпионы совали носы за каждый плетень, а Гарван шел от села к селу. Полиция в страхе и злобе попросила в помощь солдат, преследовала отряд днем и ночью. Села завернулись в зимние кожухи и притаились, холод вымел улицы — полиция с солдатами обложили Черникову долину, а Гарван скрывался там. Переворошили листья, прострелили насквозь деревья, вычерпали воду из колодца, даже месяц пулями изрешетили — и, окоченевшие, ни с чем вернулись в Росново.
А в корчме, привязанный к балке, трясся сельский староста. Околийский лично отвязал его и, сообразив, что Гарван был в корчме и даже речь держал, ударил одного из своих офицеров. Потом выхватил пистолет и только направил его на корчмаря, как увидел, что ведут к нему усатого стражника — в кальсонах.
— Господин начальник… — забормотал усатый, — как я после акции это… по большой нужде отлучился… И тут будто с неба что-то свалилось! Только я за ружье схватился — а Гарван тут как тут…
— Убью, скотина этакая! — набросился на него околийский и ногами его, ногами. А стражник кричит из-под ног:
— И говорит он мне: скажи околийскому, что народное войско приговорило его к смерти!..
— В карцер! В карцер скотину! — заревел околийский.
С этой ночи околийского всюду сопровождали два конных стражника и еще двое сидели с ним в кабриолете.
Иван Гарванов не забросил каменотесный молоток, подаренный мастером Цветаном в тот памятный сырой день, не забыл он и его уроков. Часто во время коротких партизанских привалов он недалеко уходил один, выбирал камень, ложился около него и мечтал. Потом ударял молотком — и откликалась душа камня… Тогда сердце его пело, радость витала над обрывами и рвами, проникала в тайные уголки лесов.
Был жаркий полдень — скошенные поля дремали в желтом мареве, деревья едва слышно шелестели, пугливые хлопья облаков гляделись в реку у заброшенного карьера. Иван, будто веселый и беззаботный ребенок, перебегал от камня к камню, постукивал по ним молотком и радовался их любовным голосам. Он и не заметил, как одолел скалу, и река блеснула между белыми вербными ветвями. На лугу, под стогом сена, он увидел девушку. Иван подошел поближе и узнал ее — это была Радка Куновская. Теплые воспоминания затрепетали в сердце Ивана, он улыбнулся, вздрогнули белые вербы, карьер запел тоненькими каменными голосами… Он медленно засунул молоток за пояс, где был револьвер. Радка читала книгу, улыбалась и казалась ему красивее, чем прежде. Тут и она увидела его — потного, улыбающегося, со спутанными вороньего крыла волосами и густыми бровями. Все потемнело вокруг, она уронила книгу и с ужасом глядела на Ивана.
Лицо у него запылало, радость застучала в ушах, тепло и сила наполнили до краев. Он приблизился и обнял ее за плечи.
Студеный ветер свистел в Радкиных волосах, она дрожала от страха и ненависти, и злые слезы катились у нее из глаз. Все тело Ивана покрылось холодным потом, руки обмякли и соскользнули с ее плеч. Он обернулся, на секунду прислушался к счастливой каменной песне и двинулся к вербам. Река остановилась, он нырнул в ее ледяные объятия, чтобы укротить бешеный бег горячей крови.
Радка все еще дрожала под холодной тенью среди мертвого темного луга. Она хотела крикнуть — батраки работали поблизости, — но голос ее замер в груди…
На утро следующего дня в села пришла радостная весть — околийский начальник убит. К вечеру полиция расклеила повсюду объявления с фотографией Гарванова и обещанием заплатить большие деньги тому, кто видает его, живого или мертвого, в руки властей… Крестьяне читали объявления, оглядывались по сторонам и, перешептываясь, тихо смеялись:
— Ну наконец-то избавились мы от этого… Вот тебе и власть, вот тебе и сила… — и шумно вваливались в корчму.
В корчме кто-то рассказывал:
— Ночь была светлая, как день. Кабриолет поднимался на Родорию, длинные тени ложились вокруг — там же голая пустошь и нет даже кустика терновника. Впереди трусили на лошадях два стражника, копыта цокали, а двое других сидели с околийским. Пискнул выстрел, пуля попала прямо в голову — даже не шелохнулся… Стреляли, шарили, землю перерыли — никого не нашли…
Такой рассказ выслушали крестьяне в тот день, а позже опять новость: Радка, дочь Куновского, купалась в Вите, вылезла водяная змея и обвилась вокруг ее шеи, а девица со страху голоса лишилась. Ее даже в Вену возили, у какого-то профессора лечиться…
Весна проложила свою зеленую дорожку в училищном дворе, на припеке жужжали пчелы. После посещения инспекторов Гарванов исчез — говорили, что уехал в город и больше не вернется. Грустно стало ребятам, перемены проходили тихо, никто уже не решался курить возле деревянного ящика в коридоре. Только красный пуловер Стефана Куновского победно и нагло пересекал двор и классы.
Во время одной из таких перемен большая группа учеников, лениво переговариваясь, стояла вокруг глыбы мрамора в дальнем углу двора, где собирались строить студию. Вдруг ребята заметили — Куновский стоит сзади и слушает. Они замолчали. Своей подпрыгивающей походкой он подошел к ним.
— Ну как, курильщики? — с издевкой процедил он в тишине. — Если бы можно было всего добиться политикой…
— А где твои печи для извести? — крикнул кто-то из ребят.
Куновский нервно переступил с ноги на ногу и с желчной усмешкой просверлил ребят взглядом.
— Я могу сказать, где они, но не это важно. Вы должны помнить, что пришли сюда не для того, чтобы заниматься политикой, а для того, чтобы стать мастерами. — Он подошел к большому камню. — Такой камень, и даже еще побольше, настоящие каменотесы срезают одним ударом молотка…
— Покажи им, как это делается! — Все обернулись. Сзади, скрестив руки на груди, стоял Гарванов. Потом он снял черную фуражку, подошел к камню и обратился к одному из старшеклассников, доставая ключ из кармана:
— Петр, сбегай в мой кабинет и принеси молоток, он лежит на столе…
Тут подошли и другие ученики — постепенно во дворе собралось все училище. Стиснутый со всех сторон теплым дыханием ребят, Куновский жалко улыбался. Гарванов стоял с напряженным лицом. Мальчик принес молоток, директор взял его, поднес Куновскому — тот резко оттолкнул руку с молотком. Тогда Гарванов опустился на колени перед красным камнем, медленно оглядел его, и ласковые удары растаяли в тишине. Потом встал, спокойный и красивый, взмахнул молотком — и две ровные половины камня ткнулись в молодую траву. На миг стало совсем тихо, и вдруг все рванулись к директору, подхватили его, стали подбрасывать в воздух и кричать «ура-а!». Когда ребята немного успокоились и опустили директора на землю, он поднял руку. Все замолчали. Красный пуловер Куновского уныло и одиноко жался к стволу дерева. Теплое лицо Гарванова потемнело, челюсти сжались.