г. Воронеж
Технолог по первому образованию – закончил Воронежский государственный аграрный университет (ВГАУ), психолог по второму – Воронежский государственный университет (ВГУ).
Из интервью с автором:
Убит Музой в 1989 году. Убит до сих пор. Иногда оживаю на длительный срок, отвлекаясь на Жизнь, но подмешанный в кофе творческий яд вновь умирать позволяет. За кофе и яд в нашей семье отвечает Ирина!
© Селляр А., 2017
Рецепт, случайно потерянный Богом
Требуется сосуд, внутри разделенный на две половины. Первую половину наполняем:
– 3/8 страха,
– 1/7 стыда,
– 4/8 лицемерия,
– 2/16 верности,
– 1/3 глупости,
– 3/12 выносливости,
– 1/3 ревности,
– 6/6 жадности,
– 1/2 добродетели,
– 3/9 лживости,
– 6/9 мудрости,
– 99 % вероятности сумасшествия,
– 1/99 честности,
– 4/16 злорадства,
– зависти доза – 25 мл,
– 3/4 алчности,
– 1/4 брезгливости,
– две таблетки благородства,
– щепотку решимости,
– 2/4 героизма,
– горчичник возможности смеяться,
– 1/6 веры,
– 2/6 атеизма,
– 3/6 надежды,
– 7 г. внушаемости,
– 150 г. предательства,
– 0,5 г. альтруизма,
– 1 % чести,
– 1 % бесчестия,
– 1/16 уныния,
– 4/8 гнева,
– в равных дозах: скупости и щедрости (в зависимости от особи),
– 99 % – вероятность гениальности,
– укол подверженности наркотическому воздействию,
– з дня печали,
– 250 г. (по Марусин поясок) веселья,
– 1/4 скорби,
– 0,5 % от живой массы – самопожертвования,
– механизм (
обязательно закодировать– 9/10 похоти,
– 6/7 гордости,
– 2/4 радости.
Все укладывать, не перемешивая. Желательное использование суспензий.
Вторую половину до краев заполняем любовью.
Сосуд закупориваем и трясем в среднем 44–88 лет.
Если внутренняя стенка лопнет и смеси смешаются, неминуем взрыв.
Пир
Пили вино. Просто больше нечего было пить. Чуть левее от меня сидел краснолицый, лысый мужчина в сером пиджаке и застиранной голубой рубахе. Он что-то рассказывал. Комья слов вываливались из его большого рта и падали тут же, рядом, некоторые в тарелку с супом. Наверное, поэтому рассказ был забрызган жирными пятнами от куриного бульона. Казалось, если б он повысил тон, то слова стали б тяжелее и ими можно было хорошенько огреть собеседника, которого, впрочем, не было. Я смотрел на лысого долго, разглядывая его плохо выбритое лицо. В нем не было ничего, что меня бы привлекало, но я не мог отвести глаз почему-то. Но тут подали нежность, и я отвлекся. После честности нежность отдавала чем-то приторным. Хотя, скорее всего, я слишком строг, все отлично. Девушка, сидящая напротив, беседовала с подругой. Когда она заикалась, она смотрела на меня и закрывала правый глаз столовой ложкой. Я жевал и улыбался. «Нужно просто привыкнуть и прийти в себя», – думал я и отвлекся…. Я думал о женщинах, представляя, как они (все) голые умирают, медленно серея, меняясь в лице и становясь тверже на ощупь. Или как мужчинам отрезают губы и заставляют целовать мертвых женщин…. Наверное, я думал слишком громко, потому что все стали смотреть на меня, засунув вилки в рот. Они смотрели и плакали, и слезы текли по щекам, потом по серебряным вилкам, потом капали в вино и заранее приготовленную посуду. А я улыбался (хотя чувствовал себя достаточно неудобно).
– Что вы, – сказал я вслух, – я же не заставляю их заниматься любовью. И вообще, какое вам дело до моих фантазий?
Кого-то вырвало. Я же улыбался, стараясь смотреть на всех как можно добрее. Они тоже стали улыбаться и продолжили трапезу. Кто-то опрокинул бокал с вином на белую скатерть. Кровавое пятно растеклось на полстола, и какой-то мальчик измазался весь, слизывая остатки. Мухи дружно устроили пир. Мальчик вдруг заплакал. Я перестал думать и обнаружил, что никого нет вокруг, остался я и я, даже пьяного жужжания не было слышно. Но ветер с юга нагнал еще каких-то людей, удивительно похожих друг на друга. Они сели и начали употреблять пищу, ели руками, еле-еле вставая из-за стола. На меня не смотрели, но постоянно подливали в бокал с вином яд.
Подали невинность, и все женщины тут же встали из-за стола и пошли танцевать. В саду играл оркестр, поодаль мальчик читал вслух книгу, водя пальчиком по строчкам слева направо, иногда сверху вниз, реже по спирали. Мне хотелось спать, но уходить было рано, и к тому же я не попробовал невинность. Я взял нож и вилку и отрезал небольшой кусочек, кто-то вскрикнул и задрожал, вкусно. Я запил вином и слизнул остатки невинности с чьих-то подставленных губ, кто-то опять вскрикнул. Вкус невинности напоминал смесь меда с солью, а может еще что-то, я в этом слабо разбираюсь. Кто-то в углу сказал: «Моча» – и смачно сплюнул. Я оглянулся, женщины хлопали музыкантам, а самые смелые целовали их инструменты.
Наступило утро. Бродячие ушли, и осенний ветер сразу избавился от их следов. Спасть уже не хотелось. Вино, оставшееся на столе, медленно превращалось в пар. Все казалось тихим и спокойным, но кто-то хлопнул в ладоши, и вот уже новые люди вокруг меня сидят и нахваливают повара, люди в основном пожилые, но еще держащие мозги в норме. Мне хотелось сказать им что-нибудь приятное…. И я заговорил. Слова повисали в воздухе, пахли свежей краской и быстро исчезали, некоторые, особенно приятные были подчеркнуты красной линией. Я был в восторге, все вокруг тоже, меня хлопали по плечу, наливали вино в бокал, а какая-то бабуля пыталась поцеловать меня, постоянно вскакивая из-за стола, но ее почему-то не пускали. Наконец она вырвалась, подошла ко мне и поцеловала в губы. Я почувствовал гнилостный запах и вырвал свои губы из ее рта. Зеленоватая слизь обильно покрывала уста мои, я стал судорожно стирать ее салфетками, валявшимися на столе. Все вокруг были в восторге.
Можно было уйти, но я остался… Я умылся водой из графина, сполоснул ротовую полость вином, и мне стало легче. Мое состояние постепенно становилось прежним, я успокаивался, чувствуя прилив сил, как будто какой-то райски цветок распускался во мне, мне становилось теплей и совсем не обидно. Я стал говорить, но не слышал слов, сила колыхала воздух, слышен был даже легкий свист, но слов не было. Это почему-то меня совсем не расстроило, а, наоборот, развеселило. Я начал активно открывать рот, нарезая воздух ломтями и поливая соусом. Я так увлекся, что не заметил, как все ушли, и я опять остался один. В дальнем углу белела рубашка официанта, но мне лень было звать его, я был один, и мне было хорошо, хотя и холодно. Опершись на локти, я взял зубочистку и стал писать пошлости на заливном. Никого не было, и я тихонько избавлялся от газов, коих накопилось во мне достаточно. Запаха не было вообще, и это меня радовало еще больше…
Лица, окружающие меня, были встревожены. Пили много, в основном спирт. Яд больше мне не добавляли, просто по-дружески плевали в лицо, вначале было противно, затем я просто привык. Полдень. Солнце касалось меня, мне было хорошо, слюна быстро высыхала. Я молча смотрел себе в тарелку, ожидая нового плевка. Время остановилось на тридцать минут. Все замерли, лишь я мог спокойно двигаться. Спасибо, Мастер. Время прошло, и они пошли, ушли все, своими тяжелыми нелепо-конскими шагами. Я умылся водой из графина и выпил спирта, дыхание перехватило, но кем-то поданный лимон спас меня. Ее звали Анна. Она была, наверное, красива, к сожалению, я не разбираюсь в этом. Все, что я помню о ней, так это то, что она глотнула мое семя и ушла улыбаясь. Я даже не запомнил ее рост, цвет глаз, что в наше время очень важно. Музыка разбудила меня. Музыканты опять вернулись в сад, в кустах чернели фраки. Захотелось пить. Опять подали красное вино и к нему мясистое, жирное желание. Ели почти все, кто был рядом. Лица были размыты, и я не мог понять, кто они: мужчины или женщины, старые или молодые. Поэтому я молчал и дышал сладким запахом желания. Я всегда наблюдаю за собой, стараясь понять, кто я и зачем я здесь, но что-то ушло, что-то ускользнуло, и я пустой сидел за столом и наблюдал за странными движениями вокруг. Стук и звон, и хохот, и запах пота все тяготило меня. Кто-то взглядом позвал меня, и я вздрогнул, зажмурив глаза. Когда туман рассеялся, я увидел, как официант собирает сдувшихся кукол. Почему-то болело в груди. Наверное, пора уходить, но я не мог шевелиться и остался сидеть. Рука коснулась ее колена, и она опять скользнула вниз. Провал. Очень обидно не помнить такие минуты. Алкоголь совсем вытеснил кровь, и я, совсем одуревший, озирался по сторонам в надежде найти кого-то живого. Нет, одни сдувшиеся куклы. Еще пятнадцать минут и я в мути, и опять увижу это хмурое, серое небо, и люди, на небо похожие, с надписью в глазах: «Я так не могу, перевернись». Кто-то запел знакомую песню. Я терпел, но когда она прорвалась сквозь стену и побежала по лабиринтам моей головы, я заплакал, и слезы капали на спину Анны. Я даже не слышал ее стон. Песнь кружила меня, я плакал, не замечая ничего вокруг, хотя продолжал двигаться в ней.
Мне нравилось утро, одинокое и молчаливое, как кофе в моем стакане. За столом опять кто-то сидел и смотрел на меня. «Хорошее ухо», – сказал голос из радиоприемника. Я устал и не хотел даже поворачивать голову, чтобы получше рассмотреть этого диктора… (далее неразборчиво)
…утомленных своим великолепием и меня потянуло в сон. Подали верность, и я, совсем обессилевший, плюхнулся в блюдо, забрызгав несколько человек… То, что они говорили, я не слышал, я, кажется, спал и мне снилось совсем другое, не такое, как здесь, и этот сон был огромен и прочен, как бетон, и мне даже стало страшно, что он кого-нибудь задавит своей тяжестью. Я спал…
Пробуждение наступило внезапно, оно настолько было неожиданно, что от испуга я стал задыхаться. Глотнув то ли вина, то ли яда. я восстановил дыхание и осмотрелся. Я сидел в квадратной комнатке без окон, но с маленькой белой дверью. Дверь была настолько мала, что мне пришлось стать на четвереньки, чтоб посмотреть, что за ней. За дверью стояла темнота, тяжелая и неподвижная, я попыталась сдвинуть ее с места, но ничего не получилось. Я вернулся назад к тому месту, где валялась бутылка вина. И в этот момент, когда я тяжело опускался на колени, я начал ощущать себя, что-то произошло, что-то неуловимо-трогательное, что-то легкое и… нет, наверное, легкое и все. Я чувствовал себя иначе, в глаза стали бросаться предметы, которых я не замечал раньше. Ими была завалена вся комната. Оказалось, что это была вовсе не комната, а вагон, обычный железнодорожный вагон. По кольцам на деревянной обшивке я понял, что в этом вагоне перевозят или перевозили скот. Сделал пол-оборота вправо, и на меня навалилось огромное количество предметов, даже в глазах зарябило от их обилия. Это была старая, еще довоенная мебель: комод, рядом с ним стоял шкаф со всевозможными чашками, тарелками и стаканами внутри, левее, одна на другой – полки с книгами, чуть дальше я увидел край дивана с кожаными круглыми подлокотниками. Я сделал еще пол-оборота и удивился: то, что я принял за маленькую дверь, было всего-навсего кухонной тумбочкой с золотыми резными ручками. На тумбочке лежал разобранный, тоже белого цвета, стол. Дальше в беспорядке (ножками в разные стороны) валялись табуреты, а в самом углу около кучки желтого сена я увидел гору верхней одежды: какие-то пальто или шинели, а может, другое, что-то совсем другое. Чуть ближе ко мне – несколько пар хромовых сапог. Круговорот мыслей в моей голове, несостыковки времени и действий, эти странные, необъяснимые вещи, что-то не так, но я никак не мог понять что.
Немного освоившись и придя в себя, я почувствовал запах, который не ощущал до сих пор. Это была странная смесь коровьего дерьма, нафталина и свежего мяса или крови. Я сделал глубокий вдох, и у меня закружилась голова, наверное, к этому коктейлю был добавлен эфир. Я шагнул влево (странно, я все это время стоял?), чтоб сесть на стопку книг, как вдруг услышал гудок, странно, я не слышал его до этого момента или я ничего не слышал… и сквозь этот едкий долгий гудок стал четко различать стук вагонных колес. Страх снова застал меня врасплох, и я, как окаменевший, не мог сделать ни единого движения, а лишь бессмысленно водил глазами, глядя, как вещи покачиваются в такт стуку. Мне стало плохо, воздуха не хватало, перед глазами все поплыло, я начал искать глазами дверь, но она оказалась завалена дровами и какими-то мешками, и тут в меня сквозь оцепенение ворвалась паника. В один прыжок я пролетел вагон, оказавшись около кучи дров. Я стал бросать их не глядя в разные стороны. Что-то разбилось в углу, поленья показались мне очень легкими. Быстро освободив себе дорогу, я дернул щит, но колесики не сдвинулись с места. Я дернул еще и еще, я выл и дергался, но щит был неподвижен. Из глаз брызнули слезы, мне казалось, смерть так близко, что я вот-вот погибну. Но вот колесики скрипнули и поддались. Открыв вагонную дверь рывком почти наполовину, я увидел вместо вечернего пейзажа глухую кирпичную стену, сложенную на скорую руку. Обессилев, я упал на валявшиеся рядом мешки. Я не знаю, столько я лежал так, может, я терял сознание, может, усталость победила и я спал, не знаю. Но когда я пришел в себя и открыл глаза, меня ослепил яркий солнечный свет. Передо мной мелькали игрушечные белые домики, утопающие в зелени садов. Я встал и выглянул из вагона, «мой» вагон находился примерно посередине состава. Первое, что пришло мне в голову – прыгнуть, но поезд двигался слишком быстро, и я не рискнул. Я сел, опершись спиной о кучку книг. Наверное, когда мое сознание смирилось с безысходностью положения, в моей голове начали всплывать образы, похожие на застывшие, словно сфотографированные моменты жизни – моей жизни. Я закрыл глаза, чтобы лучше рассмотреть слайды, выдаваемые памятью. Вот я за каким-то столом, среди незнакомых людей, вот я потребляю какие-то странные блюда, вот кто-то целует меня, вот просто имя – Анна – белым по черному, потом какие-то куски бумаги, обрывки слов и много, много еды. Я не знаю, было ли это на самом деле или память сыграла со мной злую шутку. Может, это обрывки забытого сна. Я не знал, но тем не менее я видел себя как-то со стороны, и вообще все всплывавшее виделось больше глазами зрителя, чем участника сцен. Постепенно картинки в моей голове стали появляться быстрей, я почувствовал учащенный стук сердца, еще через секунду из носа пошла кровь, а через мгновение я метался по вагону, схватившись за голову, жуткая боль пронзала все тело, и какие-то иголочки остренькие непрерывно пронзали голову. Из-за собственного крика я не слышал ни стука колес, ни движения поезда. Единственным спасением почему-то показалось мне – прыгнуть. Я закрыл глаза и прыгнул в уходящее за горизонт солнце, последнее, что я увидел, было слово «Терпсихора», до ломоты в суставах знакомое, до хруста костей, краской красной на небе написанное, но так и не понятое мной.
В следующую секунду неизвестная сила бросала меня по щебенке, заворачивала и выворачивала меня. Кости так же хрустели и ломались, кровь так же текла, но я почему-то не чувствовал боли, наверное, именно так приходит смерть. Нет, по-моему, было что-то еще, но я запомнил лишь высокую сочную траву, растрепанное тело мое и железнодорожный костыль, странным образом выросший перед глазами. Наверное, я до сих пор лежу там, разложившись и источая зловоние, а может, меня съели бродячие собаки…
Кто-то толкнул меня в бок и предложил выпить, я, естественно, не отказался, я вообще никогда не отказываюсь, когда мне предлагают выпить. Мы выпили, и лишь после того, как я поставил свой стакан на стол, я посмотрел на человека, сидящего рядом, то была девушка с правильными чертами лица, которая смотрела на меня зелено-желтыми глазами. После долгой паузы она протянула мне руку и, улыбнувшись, сказала:
– Анна, меня зовут Анна. А вас?
Я собирался назвать свое имя, я уже набрал воздух в легкие, чтоб на выдохе назвать себя, но тут подали сладострастие и мы оба, позабыв об именах, скользнули под стол, раздевая друг друга…
Встреча
Липкие, призрачные двери разводят руками, притоптывают ногами, прихлопывают ресницами, все стараются оттолкнуть меня прочь, но пальцы мои уже звенят ключами и смеются:
– Наша взяла!
Я проворачиваю ключ и со скрипом открываю дверь в другой, почти стертый из памяти мир.
Все тот же запах сандала, его так любили летучие мыши… по углам еще томятся тени воспоминаний, удивленно кивая мне. Зачем я здесь? Но по руке уже ползет муравей памяти и шепчет, шепчет в такт скрипу дверных петель. Слой пыли на полу напоминает тополиный пух… сколько раз мои ноги наступали на эти доски… а теперь все уходит, уходит, тонет во времени, в людях и в лицах, догорает на костре прошедших дней. И я стою на пороге своей истории и смотрю на нее с высоты ста восьмидесяти сантиметров, восхищаясь убранством ушедшего в прошлое дома.
Вот мой любимый стул, ты помнишь? В то лето ты попросила смастерить тебе его, а потом всегда сидела только на нем… Я делаю шаг в глубину комнаты, и мои ботинки мягко опускаются на дно пыльного океана. От каждого моего шага расходятся круги в разные стороны, и слышен тихий, мягкий шелест волн. Твой стул – это все, что сохранил в себе этот дом. Возможно, этот стул и есть сердце дома. Если присмотреться – можно увидеть легкие колебания этого предмета мебели, напоминающие биение сердца. На стуле скрещиваются лучики, проникающие из двух забитых окон. Наверное, это – артерии, по которым пульсирует скудная жизнь дома. Можно сказать, что дом находится в коме.
Я надеваю резиновые перчатки, достаю из кармана платок и начинаю медленно стирать, точнее, смахивать пыль со стула. Она медленно поднимается вверх, стараясь достать до моих ноздрей и глаз, чтобы ужалить, укусить побольнее, как встревоженная вторжением незнакомца змея. Пыль шипит, извивается вокруг меня, но мне все безразлично – я протираю сердце дома. Мне хочется вдохнуть прежний дух в эти стены, в эту деревянную плоть.
Вот, сердце забилось быстрее, теперь займемся глазами. Подойдя к окну, я без особого труда очищаю ясные, светлые глаза, дарившие свет всем обитателям этого некогда живого и здорового организма. Сквозь освобожденные от прогнивших досок оба окна в дом безудержно хлещет мощный поток чистейшего солнечного света. Накрывшая меня волна кружится, шипит, расплескивая капли в разные стороны… Постепенно свет заполняет весь дом до краев, и тут же, как после прикосновения волшебной палочки, он оживает. Стены улыбаются светлыми губами, жизнь вновь возвращается в наш дом. Я любуюсь всем, что меня окружает, и на одной из стен вижу твои глаза – это пьяный художник, случайно зашедший к нам, нацарапал их ржавым гвоздем.
А вот, в углу, остатки цветного бисера, в который мы так любили играть. Однажды игра в бисер продолжалась целую неделю. Мы мало ели и спали все это время, нам было интересно знать, чем все это закончится. Да, в то лето было много безумных дней и ночей. Мало свидетелей тех событий осталось, лишь дом помнит все, помнит весь год нашей жизни, прошедший, как одна минута… Как странно, ну почему не падает небо, почему только мы можем упасть и разбиться на щепки, которые никто не в силах собрать вместе?
Той осенью мы решили, что все люди сошли с ума, и ушли в сторону, пытаясь достичь просветления, но заблудились в своих облаках, снах и мыслях и с трудом нашли дорогу домой.
Так проходили дни, медленно приближая наступление зимы.
С первым снегом я приготовил варенье из можжевеловых веточек и притащил патефон, который выменял у торговца временем за три дохлых крысы. И тот Новый год мы встречали с вареньем под музыку затертой пластинки «Роллинг Стоунз».
Зимними вечерами ты читала мне свои стихи и стихи Джима. Мы пили чай, болтали о море, а в полночь шли гулять по парку. Там я рассказывал тебе импровизированные истории о жизни насекомых, стрел и слов.
Все было славно, пока не сломался патефон. В доме воцарилась тишина. Но и она долго не продержалась, от нее остался лишь пепел, да и тот развеял северный ветер.
Бог мой, а вот тот самый карандаш, которым ты писала мне письма, выражая знак протеста, когда я вскрыл себе вены, пока ты была в магазине. Я потерял много крови, и меня еле спасли. После этого ты не разговаривала со мной три дня, а только писала письма на китайском языке. Зная, что я все равно ничего не пойму. Но через три дня оттаяла и прочитала мне их все. С тех пор ты старалась не оставлять меня одного, оберегая меня от моих демонов.
Зима подходила к концу, и в воздухе уже витал запах весны. Она ворвалась однажды утром и, разбудив, вырвала нас из сонного плена зимы, вдохнув силу и энергию в наши тела. Всю весну мы сочиняли песни и пели их друг другу, утопая в дыму веселого табака. Венцом этой поры стала наша совместная поэма под названием «Люди ловят кайф» (жаль, что я помню только короткий отрывок):
И летом и зимой
Мой кайф всегда с тобой.
Скорее обкурись
И в пепел превратись!
Зачем страдать херней,
Когда мой кайф с тобой?
Это была весна… В то время у нас побывало много приблудного народа. Портвейн тек рекой. Тогда и появились твои глаза на стене. И множество других рисунков и стихов появилось в ту весну. Я часто пил вино из твоих ладоней. Тех ладоней, на которых даже плавилась соль, которые так нежно целовал ветер, и немые пальцы мои начинали говорить лишь в объятиях твоих ладоней. Это была весна…
Но вот со скрипом открылась дверь в лето. Мы перестали отбрасывать тень, хотя к этому мы так и не привыкли… что-то было не так. Какое-то странное ощущение вселилось в нас. Но глаза наши были светлы – мы ждали солнца, которое встречало нас с протянутыми лучами. Мы были рады окунуться в объятия этих медовых рук, но что-то странное было в твоем взгляде…
Мы стали реже зажигать свечи, зато чаще стали встречать рассвет, глядя на него сквозь пальцы. Наступило время всеобщего солнечного удара, то время, когда так трудно найти холодное пиво.
Я никогда не спрашивал, откуда ты пришла, и ты не задавала мне подобных вопросов. Сама матушка-судьба решила свести нас воедино и бросить на сто тысяч лет вперед, в запредельность, где суждено погибать истинным героям трамвая номер три, идущего в сторону базара, где торгуют ангелами, падшими звездами и женщинами.
Это было то лето, тот пик, то самое предчувствие великого блаженства боли, сквозь которую проходят лишь избранные пассажиры паровоза со смешным названием «Земля». То последнее лето потусторонней жизни… помнишь тот шабаш, когда мы доходили до экстаза, взлетая и плавясь в шаманской пляске, искрами уносясь в звездное небо? Мы были не здесь, мы были в Париже в то утро, когда от нас ушел Джим. Это был вулканический сеанс для любителей Великой Игры Кали… как будто корявые сумерки хотели поранить нас, словно после амнезии… но мы знали, что это всего лишь лето.
Каждый летний вечер ты читала мне цитаты из книги без обложки, а иногда мы играли в дождь, посыпая пол пеплом. Мы просто хотели жить. Я был счастлив, полон сил и энергии, я был счастлив рядом с тобой.
Вновь и вновь я возвращаю себя в то лето, когда мы собирали каштаны на берегу реки, читали стихи китайских поэтов, в то лето, когда мы ночи напролет играли в прятки на крыше девятиэтажки. Я вспомнил, как мы стучались в двери травы, в поисках железнодорожной воды, как мастерили город из пластилина и паутины, как обсмеивали нас прохожие, но какое нам дело было до них…
И вот я здесь, в этом доме, где все пропитано нашими голосами. Вот он, «мини-Вудсток», где было сыграно столько сейшенов и свершилось столько волшебства. Я видел этот сон наяву. Я хотел, чтобы так было, и это рождалось на наших глазах, превращаясь в историю – твою и мою, которая медленно сыпалась в песочных часах вечности, но одна песчинка крупного размера перекрыла проход, и время остановилось. И настал тот день, последний день цветов и кайфа…
Утром ты сказала, что тебе приснился белый ветер в черных ладонях. Я не придал этому значения, я не верил в силу снов. Мы собирались на пляж, кормить чаек и медуз, и уже вышли из дома, но ты забыла очки и вернулась. Я иронично пробормотал, что это плохая примета. Боже, если бы я знал!..
Проходя мимо дороги, мы увидели котенка, который метался из стороны в сторону, уворачиваясь от проезжающих машин. Ты бросилась на помощь бедному животному. И тут из-за поворота появился грузовик…
Крика не было слышно из-за визга тормозов. Твое тело подбросило, и, сделав несколько переворотов, оно рухнуло на асфальт. А затем наступила тишина, которая длилась вечность. Лишь слышалось биение твоего сердца, с каждым разом все тише и тише…
и вот оно стихло совсем. Со всех сторон набежало много народа, а через пятнадцать минут твое тело увезли санитары. Я подошел к этому месту на дороге: под июльским солнцем блестела твоя алая кровь – безмятежная, юная, теплая… Я наклонился и увидел в лужице крови бусинки цветного бисера от твоей фенечки. Я стал собирать их, чувствуя, как слезы, стекая вниз по щекам, падали, смешиваясь с кровью…
Я нашел тебя лишь к вечеру в морге номер двадцать шесть. Там я впервые узнал, что ты была сиротой, воспитывалась в детском доме и что родственников у тебя совсем нет. Мне удалось украсть твое тело…
Я похоронил тебя на берегу реки, под каштанами, посадив на твоей могиле куст индийской конопли. Так закончилось то лето и та моя жизнь.
Мы ни разу не признались друг другу в любви. Не нужно было слов, мы просто знали это.
И вот теперь я здесь, спустя три года. Двадцать девятого июля – в день твоей смерти – я пришел сюда, где остался твой дух, чтобы просить прощения за то, что я скитался по земле целых три года, изображая живого человека. Прости, что так долго не приходил к тебе… но время пришло, и здесь все как надо – телефонный шнур и твой стул.
О, я уже слышу шаги за дверью и скрежет косы:
– Иди, иди ко мне, моя смерть! Помоги мне скорей увидеться с ней…
Здравствуй, милая, вот и я!
Последние дни Анны (Анжелюс)
Франсуа проснулся от звуков флейты. Он прислушался, и тут же волшебные звуки флейты превратились в утренний зов петуха. Выйдя во двор, Франсуа взглянул на огромную лужу посреди двора, в ней отражалось утреннее небо, украшенное несколькими жемчужинами звезд. Раньше в этой луже плескались гуси, теперь плещутся звезды. Франсуа направился к сараю, который был разделен на коровник и курятник. «Ну что, старина, – обратился Франсуа к сараю, – если зима будет холодной и не хватит припасенного хвороста, придется тебя разобрать». В ответ сарай скрипнул опорами, выражая то ли свое согласие, то ли протест. Соседский петух, напомнивший о себе, нарушил одиночество Франсуа. Хлопнув по прохладной древесине сарая, Франсуа зашел за дом, где покоились два холмика с двумя аккуратными деревянными крестами.
– Доброе утро, сыновья, – громко сказал Франсуа, – лето заканчивается, и мы с вашей матерью будем готовиться к зиме… Я скучаю по вам, – вырвалось из глубины. Франсуа прикусил нижнюю губу, но душевная боль вновь победила физическую и непослушные слезы брызнули из глаз. Он снова почувствовал горечь, ту самую горечь потери, которая каленым железом выжигала душу…
Первенца решили назвать Франсуа-младший, девичье имя не бралось в расчет, Анна была абсолютно уверена, что родится сын. Франсуа-младший появился на свет мертвым. Это был первый удар. Через два года на свет появился Пьер. Роды были долгими и тяжелыми, но Анна справилась, подарив мужу замечательного розового малыша с большими глазами, жадно всматривающимися в огромный мир. С этого дня жизнь изменилась, вся вселенная начала свое вращение вокруг младенца, которому судьба отписала всего год, год маленькой жизни, год новых надежд и новых планов. Пьер не смог перенести зиму, жар победил его. На следующий день после похорон Анна и Франсуа почувствовали такую пустоту внутри, такую боль и тоску, что, заковав в объятия друг друга, простояли почти два часа посреди двора, не обращая внимания на недоуменные взгляды соседей. С этого дня мир для них перестал существовать, события, потрясающие страну, разбивались о скалы тоски и горя, которые возникли сами собой, без какого либо участия извне. Франсуа и Анна продолжали вести хозяйство, беседовать с соседями, посещать ярмарки, но все это касалось их как-то поверхностно, не проникая дальше кожи, и потом, смешавшись с дорожной пылью, исчезало или смывалось теплой мыльной водой.
Франсуа упал на колени меж двух могил, трясясь и роняя слезы. «За что, Господи, за что?» – шипел он сквозь зубы. Чуть успокоившись, он положил левую руку на холмик Франсуа-младшего, а правую на могилку Пьера. «Простите меня, ребята, – гладил влажную от росы траву Франсуа, – простите за эти слезы и дайте сил мне и вашей матери пережить надвигающую зиму. Хорошо, что у вашей матери есть полушубок, который я выменял на ярмарке, помните, я рассказывал? Хороший полушубок, теплый».
Анна, проснувшись, выглянула в окно, муж стоял на коленях меж двух холмиков, а над ним поднималось медленное осеннее солнце. Анна улыбалась, на протяжении всей совместной жизни она чувствовала заботу и поддержку мужа, и именно его любовь еще удерживала ее, заставляя жить, отворачиваясь от манящего покоя смерти.
Выйдя к мужу, Анна столкнулась с ним на углу дома. Глаза Франсуа были сухими, но еще поблескивающими тоской.
– Доброе утро, милая, – улыбнулся муж.
– Доброе утро, Франсуа, – прошептала Анна и чмокнула мужа в губы, – сегодня годовщина нашей свадьбы, я, надеюсь, ты не забыл.
– Конечно, нет! Если ты не против, я поделюсь кой-какими соображениями на этот счет.
Анна кивнула с улыбкой.
– Я хочу сегодня отправиться за хворостом к дальнему лесу, за имение месье Симона, и заодно навещу своего двоюродного брата, – Франсуа выдержал паузу, – и, если мне повезет, устроим сегодня маленькую пирушку. Как ты на это смотришь?
– Положительно, но с одним условием, вернись не позднее полудня, ты же знаешь, как на меня действует тоска.
– Обещаю, дорогая. – Франсуа надел истрепанную черную шляпу и отправился на «охоту».
Анна, вернувшись в дом, принялась наводить порядок. Вымыв стол с особым старанием, она вдруг остановилась, задумалась на секунду и направилась к шкафу. Достав полушубок, Анна осмотрела его, бережно свернула и положила на кровать. Вскинув руки на груди, Анна начала молиться, глядя туда, в свою неведомую даль. Перекрестившись, она взяла полушубок и вышла из дома.
Франсуа, как и обещал, вернулся до полудня с вязанкой хвороста за спиной и со шляпой в руках. В шляпе покоились шесть картофелин. Лицо мужа светилось от счастья.
– Дорогая, а вот и наш праздничный обед, – почти прокричал Франсуа, – и еще мой двоюродный брат предлагает собрать картофель на его огороде, он занемог и урожай до конца не собрал, там осталось немного, может быть, мешка четыре или пять, но зато с нас он не возьмет ни сантима!
– Хорошая новость, – улыбалась Анна, – давай-ка мне шляпу, я сейчас ее сварю вместе с содержимым, заодно вспомним, какого она была цвета в день покупки.
Отварив картофель, супруги сели за стол.
– Боже, а соль, – спохватилась Анна, выйдя из-за стола, она вернулась с солонкой, бутылкой вина и козьим сыром.
– Анна, откуда это? – удивился Франсуа, – неужели ты обменяла…
– Не волнуйся, не обменяла, а заложила. Я думаю, к зиме мы выкупим полушубок обратно, еще вся осень впереди. Сегодня праздник, так давай отметим его достойно…
На следующий день Франсуа достал тачку, приготовил мешки и вилы, Анна достала корзину. Позавтракав остатками козьего сыра, супруги отправились на сбор урожая. По дороге Анна вспоминала, как весело прошла их свадьба, как отец Франсуа, разгоряченный вином, смешно танцевал, изображая петуха. Франсуа тут же показал, как танцевал отец, рассмешив Анну…
К полудню набралось четыре мешка, которые Франсуа отвез домой.
Ближе к вечеру, уставшие, собравшие еще два мешка, Анна и Франсуа услышали колокол, призывающий к вечерней молитве. Анна тут же оставила корзину. Прижав руки к груди и опустив голову, она полностью отдалась молитве. Супруг не любил эти моменты, он наблюдал за Анной, каждый раз ловя себя на мысли, что в этот момент его любимой супруги сейчас не существовало рядом, она уносилась в свою далекую даль, лишь легкое подрагивание губ выдавало в ней присутствие жизни. Анна молилась неистово.
Франсуа же, воткнув вилы в землю, сняв шляпу и опустив голову, шептал всевозможные проклятия Господу, обвиняя его за потерю сыновей, за нищету, за пожар родительского дома, который навсегда изменил их жизнь.
Поглядывая на Анну, Франсуа расстраивался, удивляясь преданности Господу или…
Они никогда не обсуждали, что такое вера, каждый из них верил по-своему. Франсуа наблюдал за женой, ревностно теребя в руках шляпу, он еще не знал о том, что через несколько дней Анна наложит на себя руки, повесившись на перекладине в опустевшем коровнике. Франсуа найдет ее утром, на удивление, лицо Анны будет спокойным, как при молитве, лишь губы будут слегка подрагивать, отпуская последние лоскутики жизни. Франсуа похоронит любимую рядом с сыновьями. Теперь он каждое утро беседовал со всей семьей. Он протянет два бесконечно одиноких месяца, каждый день горечь слез разъедала его лицо, а тоска разрывала его душу. Он совершенно не знал, как ему дальше жить. И одним пасмурным утром Франсуа отправился вслед за любимой, использовав ту же веревку. Как много нужно мужества, чтобы перед лицом смерти шептать имя любимой женщины…
О сотворении мира
По теории современной науки, вселенная была создана из ех nihilo (из ничего), если по буквам и на русский манер прочитать это слово, то получится «не хило», т. е. неплохо, а если прочитать и первые две буквы, то получиться эх, не хило! С точки зрения современной науки, Творец мне привиделся в виде нашего сантехника дяди Коли, который чистил, чистил унитаз, наконец прорвало, прочистил! Эх, не хило… вы тут подзасрались! Вот вам и сотворение мира… потекло. Кстати, у дяди Коли есть внешнее сходство с одним из видов приматов, но это уже относится к теории о происхождении видов, а я ее всеми своими кишками не перевариваю. Да, рвин?
Дорожное происшествие
Маргарита Семеновна демонстративно хлопнула дверью подъезда, набрала полные легкие воздуха и продолжила:
– Полвека прожил, но так и не научился контролировать себя, я тебя предупреждала, еще и Женьку отпустил! Ты-то помнишь, когда сам за руль садился?
Иван Иванович шел впереди покачиваясь и «вполголоса» скрипел зубами, дабы не раздражать свою жену. «Всегда одно и то же, – думал он, – ну выпил мужик, и что? Убить его за это! Подумаешь, полгода за руль не садился… я с шестнадцати лет за рулем!» Очень громко думал Иван Иванович. Подойдя к джипу, он досчитал до десяти и открыл дверь, любезно предлагая жене сесть.
Прошу вас, дорогая, карета подана! Сегодня я – ваш кучер! – Маргарита Семеновна улыбнулась, воспользовавшись протянутой рукой мужа.
– Поехали уже, дурачок старый. Я же за тебя переживаю, сейчас остановят и права отберут.
– Дорогая, – нервно проговорил Иван Иванович, садясь за руль, – этот город вот здесь у меня!
Перед Маргаритой Семеновной появился большой кулак мужа с небрежной татуировкой на пальцах «Иван» – память о колонии для малолетних. Маргарита Семеновна не стала накалять обстановку, зная крутой нрав мужа, успокаивая себя воспоминаниями. Ведь действительно, Иван Иванович был авторитетным человеком в городе, занимал высокую должность, причем дорогу к Олимпу пробил себе сам, без чьей либо помощи, наживая связи и врагов. Мужественно перенося удары судьбы, ни разу не опустил руки, не струсил или предал друга. Маргарита Семеновна гордилась мужем, но больше она гордилась тем, что имела влияние на Ивана Ивановича (ну, по крайней мере, ей так казалось). Бог не дал им детей, поэтому с каждым годом в Маргарите Семеновне разрастался неприятный, колючий страх, страх потерять единственного дорогого и близкого человека. Думая об этом, Маргарита Семеновна пододвинулась к мужу. «Ну, выпил мужик, – продолжала она думать, – что теперь, убить его за это…»
Милый, может радио включим, я слышала, что правила дорожного движения поменялись со вчерашнего дня, – Маргарита Семеновна потянулась к кнопке включения магнитолы.
Боже, когда же они наедятся, небось опять штрафы повысили, последнее готовы отобрать, хорошо хоть Валерка в столицу не перевелся, а то этот молодняк по новой прикармливать пришлось бы, никакого уважения к старшим, что за поколение!
Из динамиков зазвучала песня, в которой девичьи голоса воспевали любовь и желание отдаться любимому тут же в его роскошном автомобиле.
– Бардак кругом, куда мы катимся! – Иван Иванович вцепился в руль и прибавил газу.
– Сука, Сталина на вас нет! Все б на фабриках и заводах по 14 часов в день, пела б ты потом про любовь, тьфу, прости Господи! – Иван Иванович перекрестился, проезжая мимо хорошо освещенной церкви. Песня закончилась, и диктор приятным басом начал:
«Уважаемые радиослушатели и особенно автолюбители, я напоминаю вам, что со вчерашнего дня, т. е. с первого мая этого года, в действие вступают новые наказания за нарушение дорожного движения…»
– Вот! – почти заорал Иван Иванович, – больше ничего не могут, только наказания увеличивать, уроды!
Голос из динамиков продолжал:
«За вождение в нетрезвом состоянии.
За отсутствие аптечки или огнетушителя.
За не пристегнутый ремень безопасности.
За превышение скорости вождения.
За проезд на красный свет светофора.
За…
За…
За…
Наказание – расстрел. Приговор приводиться в исполнение «Специальным исполнительным отделов ДПС» на месте! Приговор распространяет свое действие и на пассажиров, находящихся в одном автомобиле с нарушителем, за безразличие к безопасности движения и равнодушие по отношению к пешеходам нашей страны, которые ежедневно гибнут на дорогах…»
Иван Иванович машинально выключил радио и посмотрел на жену.
Это что, шутка, что ли. Я не понял… А ты где слышала об изменениях в правилах… там что говорилось? Иван Иванович не заметил, как проехал на красный свет…
– Я по телевизору… – проговорила Маргарита Семеновна…
В автомобиле воздух потяжелел. И тут фары осветили работников ДПС, один из которых энергично махал жезлом, требуя остановиться.
– Вот как раз и спросим у пацанов, что это за шутки такие, – каким-то странно изменившимся голосом проговорил
Иван Иванович. Маргарита Семеновна почувствовала дрожь в груди…
Иван Иванович открыл окно в ожидании дэпээсника, тот особо не торопился.
– Майор Смирнов, – козырнул подошедший, – выйти из машины, – ледяным голосом проговорил страж дорожного порядка.
– В чем дело, командир? – начал, улыбаясь, Иван Иванович, – ты что, не узнал меня?
– Немедленно покиньте автомобиль, иначе мне придется применить силу.
– Да ты что, командир… – Иван Иванович начал нервничать.
Майор рывком открыл дверцу и выволок Ивана Ивановича на обочину. Надо сказать, что сделал дэпээсник это с легкостью, хотя в Иване Ивановиче было около ста тридцати килограммов и метр восемьдесят пять рост.
– Да ты что, офигел, ментяра позорный, да я знаешь что с тобой еде… – Иван Иванович не успел договорить, получив увесистый удар прикладом в голову, – второй дэпээсник, помоложе и младше в чине, подстраховал напарника.
Маргарита Семеновна закричала. Дверь распахнулась, и несчастную женщину за волосы, одним движением, опрокинул на асфальт третий и последний участник задержания. Маргарита Семеновна заплакала, больше от обиды, чем от боли.
– Встать! – скомандовал голос. Маргарита Семеновна поднялась на ноги, оцепенение охватило ее, не в состоянии вымолвить ни слова она смотрела в молодые, но уже печальные глаза человека в голубой форме, и только дрожание нижней губы и слезы, стекающие по щекам, выдавали жизнь в этом немолодом теле…
Иван Иванович пришел в себя. Поднялся на колени, рукам мешали наручники, защелкнутые сзади. Помотав головой, он осмотрелся, жена стояла рядом. Маргарита Семеновна спокойно, не отрывая заплаканных глаз, следила за действиями дорожной службы, те расстилали большое полотно полиэтиленовой пленки.
– Очухался? – обратился майор к Ивану Ивановичу, – ну и замечательно.
– Майор, я лично угандошу тебя, меня каждая собака в этом городе знает… – Иван Иванович тут же получил удар ногой. Тело Ивана Ивановича выгнулось, но сохранило равновесие. Сплюнув кровь и два передних зуба, Иван Иванович молча поднялся с колен и посмотрел на жену. Маргарита Семеновна, казалось, не видела мужа, она продолжала смотреть за неуклюжими движениями дэпээсников. Они наконец закончили. Семейную пару поставили в центр развернутой пленки, обоим заткнули рты кляпами. Три человека в голубой форме стояли напротив Ивана Ивановича и Маргариты Семеновны…
– За вождение автомобиля в нетрезвом состоянии, за превышение скорости, за не пристегнутые ремни безопасности Вышкин Иван Иванович приговаривается к… – майор невольно улыбнулся и посмотрел на коллег, – к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привести в действие немедленно, согласно статье 1988/23В/1 Измененного Дорожного Устава Российской Федерации! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! – Майор закончил, спрятал приговор в папку и подошел к Ивану Ивановичу.
– Вот так мы вас, гандонов, учить и будем! Читай, что написано, – и Смирнов ткнул пальцем себя в грудь. Читай! – Иван Иванович опустил глаза, следуя за пальцем.
– ДПС, – отчетливо произнес Смирнов, дальше в скобках были еще три буквы (СИО) – Специальный Исполнительный Отдел, – прошипел сквозь зубы Смирнов, схватив Ивана Ивановича за шею.
– Запомни эти буквы, гандон старый, кончилось ваше время! – Смирнов вернулся в исходную позицию, стоящий рядом сержант подал еще один лист. Смирнов, кашлянув, начал читать: «За безразличие к безопасности движения и за равнодушие к пешеходам нашей страны Вышкина Маргарита Семеновна приговаривается, – майор опять улыбнулся, – к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привести в действие немедленно, согласно статье 1988/23В/1/1 Измененного Дорожного Устава Российской Федерации! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!»
Смирнов положил приговор в папку, отдал ее сержанту и подошел к семейной паре. Достав пистолет, Смирнов выстрелил в лоб сначала Иван Ивановичу, затем Маргарите Семеновне.
Сержант и старшина упаковали тела в приготовленные мешки, повесили бирки, погрузили мешки в подогнанный фургон, смыли кровь с полиэтилена, аккуратно свернув, положили пленку в фургон. Смирнов молча курил, наблюдая за работой подопечных. Когда те закончили, майор обратился к старшине: «Игорь, свяжись с Ермаковым, узнай, сделал он план или нет?» Старшина пошел к патрульной машине.
– Николай Петрович, а можно спросить? – обратился сержант к Смирнову.
– Валяй, Санек, – равнодушно ответил Смирнов, закуривая еще одну сигарету.
– А почему вы улыбались, когда приговор зачитывали? – сержант пытался заглянуть Смирнову в глаза.
– Да просто смешно, Санек, Вышкин – к высшей мере… фамилия смешная, не для такого случая…
– Коль! – крикнул от патрульной машины старшина, – Ермаков со своими план уже сделал!
– Вот черт, где они их берут?! А нам еще шесть нарушителей поймать! Сержант, давай, давай, бери жезл, и на дорогу, я не хочу тут всю ночь торчать.
Сержант, схватив жезл, побежал к проезжей части.
«Интересно, какие изменения еще введут, если мы уже сейчас людей валим?» – думал Смирнов, глядя, как сержант спотыкается на пути к новым победам и выполнению ночного плана…
– Может, по стакану после смены, Коль? – отвлек Смирнова от раздумий подошедший старшина.
– По-любому, Игорь, по-любому. Следующих ты валишь, твоя очередь…
Игорь кивнул, глядя, как сержант тормозит серебристый «Мерседес».
Поворот
Все чаще я по городу бреду,
Все чаще вижу смерть – и улыбаюсь.
Деревья, обломки каких-то веток, куски статуй, пепел – это все, что занимало его огромную голову. Весна. Яркое сочетание ума и таланта делали невидимым его и его знание. Сумерки, то время, когда можно было и не спать, бросай! БРОСАЙ!!! Уют раздражал его, он привык к помойкам, к сырости и серости и даже мечтать не мог, что окажется в теплой, уютной постели, причем с какой-то женщиной… Эта женщина была очень мила с ним, и это раздражало его еще больше. Хотя в этом не было ничего плохого, и, если честно, ему это очень нравилось, он просто боялся себе в этом признаться. Мимо проходили или пробегали, он просто лежал и смотрел, а мимо проходили или пробегали, а она… мимо, мимо. Завтрак уже остыл и был невкусен, крохи бытия еще теплились в его ладонях, но ветер и их разбросал в разные стороны. Цветы завяли и пахли пылью и какими-то духами. Бросай!
На улице уже веяло разлукой, но его это не беспокоило, он был занят поиском себя в этой душной комнате. Плотные шторы, не пропускающие саншайн, угрюмо смотрели в затылок. Мимо проходили или пробегали, он просто смотрел на валявшиеся у камина картины и пил вино, дабы найти истину. В вине или в картинах – никто не знал, просто они проходили мимо или пробегали.
Пошел дождь. Осколки разбившихся капель падали ему на лицо. Дождь был сладким. Где-то вдалеке послышались голоса. Внутри хихикнул страх, стало больно от мысли, что все скоро закончится или, наоборот, только начинается. Весна. Какая-то тяжесть давила изнутри. Желание вернуть все назад боролась с желанием продолжать. Мякоть апельсина таяла во рту. Он закрыл глаза, и его тут же подхватила мелодия уходящего времени.
Она появилась неожиданно и нежно поцеловала его в губы. Он, не открывая глаз, улыбнулся, он очень давно не улыбался, и поэтому улыбка получилась какой-то корявой. Он хотел ей что-то сказать, но почувствовал, что ее уже нет. Внутри стало как-то легко, он выпил нектар ее губ вместе с вином, и непонятное, неописуемое чувство радости взорвалось в нем. Наверное, в этом и было счастье. Мимо проходили или пробегали, а он просто сидел и смотрел на все вокруг. Дождь прекратился. Вероятно, было уже поздно, вместо прохожих стали появляться редкие тени. Он погрузился в сон.
Проснувшись, он долго думал над тем, что же будет дальше. Продолжить ли ему свой путь или отправиться за ней, а может, остаться здесь и жить в этой роскоши. В бутылке еще оставалось вино, он сделал глоток, и все сразу встало на свои места. Он встал и пошел за ней, каким-то неизвестным чувством зная, где она, та единственная женщина, которой он открыл свое сердце, которая наполнила его любовью, та непредсказуемая женщина со странным именем – Смерть.
Облака
Насколько волшебен июль! Великое солнцестояние! Невозможно не восхищаться, не замечая этого великолепия! Луг с сочной, ароматной травой, ты падаешь звездой и всю оставшуюся вечность любуешься облаками… Они разные – в виде шахматных фигур, в виде открытой книги, в виде вида из окна – они разные, посмотри повнимательней! Они разные… как мы… Не пытайся понять, просто прими. Молчи! – Июль не терпит слов! Безнадежное, безукоризненное молчание, молчание, обреченное на провал – вот то, что спасет в Июле! Просто посмотри, какие они разные… как мы… посмотри повнимательней, и аромат этих облаков навсегда останется у тебя в крови… молчи, я все объясню потом, зимой, если она случится с нами…
Про сомнения и атеизм, и веру, и правду…
Сложно бороться с сомнениями, точнее противостоять им. Вдохнув этот аромат правды, успокаивающий, головокружительный, объясняешь себе, что так и должно быть, без сомнения, без… конечно, без приставки «без». Надышавшись всласть, ваяешь на лице улыбку. Ах, как это трудно – поверить. И с каждым выдохом появляются они – сомнения, прорастают вопросы, цепляются крючками. «Ну, что же ты, простофиля, повелся?» И начинается: ноздри раздуваются, лоб покрывается испариной. Вот она, формула мира – «никто не хочет быть простофилей!». Как это? Кто? Кто способен обмануть меня? Меня?! Нет, верить нельзя, нет, не надо, нет, нет, нет.
И как в тумане, и бред пляшет, и жажда сохнет, сама сохнет, по себе. И это просыпающееся бешенство, бешенство от того, что миром правит химия. Думы мои – это просто химическая реакция… сахарозы, молочные кислоты ди-хлориды… сколько намешано в нас. Засмотрелся на девушку – химическая реакция. Выпил – опьянел – химия, будь ты неладна. Даже, вот, родившееся во мне бешенство и то – химическая реакция. Создатель был великим химиком! Сразу сомнения, вот они, пожалуйста! Как можно было создать женщину из ребра Адама, ведь в ребре не все химические элементы собраны! Или как это происходило? Восстановление по фрагменту, только вместо пениса – вагина? А как же гормональное отличие? Опять круговороты и бесконечное взвешивание, опять разделение тона на полутона, сгладить, подчистить, успокоить и вывести на тропу веры. «Ты мне веришь?» – очень частый вопрос, на который почти ни у кого не хватает мужества ответить: «Нет, не верю!»
Солью покрывается спина из года в год, из зимы в зиму, отношение к миру, мира к тебе. И постоянные выкрики: «Жить легко»/ «Жить тяжело». И летят качели, и цокает шпильками по мраморному полу маятник. Вытекает жидкость, превращаясь в пар. И всматриваешься в розовый оттенок, и даже капельки различать начинаешь. Ну а что ж, как иначе. Почувствовали, что вакуум образуется, что не о том думать люди начинают, что вяловато ниц падают. Вот и выход – религия, а что, грамотно, по-капиталистически.
«О чем ты задумался?». «?????…….!!!!!!» «Стоп! Не смей об
этом, не надо, а то покарает (нужное имя вставить)! Иди помолись, но обязательно в церковь и про подношения не забудь, а то индульгенция, она не всем дается!» И вроде бы не очень все плохо, взамен-то рай обещают, то есть помучился – получил! Беспроигрышная лотерея! А кто видел тех, кто выиграл, кто приз в руках держал?
«А вдруг не пойдет? Вдруг не помолится, вдруг подношений не будет???» – «Как так, тогда давай придумаем место, где будет плохо!» – «Точно! Вечные муки! Ад!» – «А если не согласится, давай использовать муки прижизненные!» – «Ачто, жил как собака, можно помучить и утопить/повесить/искалечить/изнасиловать/ изуродовать/ – выбор огромен!» – «Ай, да мы! Ай, да, молодцы!» – «И заметь, все бесплатно!» – «Делим на сословия/касты/классы/ слои населения/ – выбор огромен! И все! Ты по жизни должен, потому что родился в семье должников!» – «Быдло!» – «Точно!» «А себя как обезопасим?» – «Ну, предводителей надо придумать, хозяев рая и ада! Чтобы не просто в ад попадешь, а именно вот это демон тебя и замучает. Вот я тут эскиз приготовил». – «А для рая все просто. Скажем, что Бог создал человека по своему подобию, более того, человек жил в раю, но опростоволосился и профукал рай! Теперь мучиться придется, чтобы назад вернуться!» – «Хороший ход! Так и оставим!» – «Ну, тонкости доработаем!»
Так и живем. И смотрите, все же вросло. На генном уровне передается. Ни шагу без греха, ни шагу без раскаяния. Кастанеду читаем, в машины православные иконки на панель клеим, а мусульманские четки на зеркало вешаем, да еще не забываем католическое Рождество и про св. Патрика. И все правильно, как и должно быть.
Вид из счастливого окна