Торг с властью есть главная профессия интеллигенции. Она никогда не была оппозиционна по-настоящему, но хотела быть при власти и иметь преимущественное право наставлять общество. Например, за право быть критиками власти при власти боролись в советское время шестидесятники и получили своё. Власти в то время понадобились «оппозиционеры». В такие периоды всё происходило в рамках консенсуса: интеллигенция всегда колебалась вместе с генеральной линией. Каждый такой медовый месяц с властью называли «оттепелью», а его прекращение – «заморозками».
Дело в том, что без опоры на власть функция самопровозглашённого общественного наставника невозможна: никто не станет слушать. Именно поэтому интеллигенция втайне очень любит власть. Сия любовь является важным условием её выживания. Это и есть главная тайна интеллигентского сословия.
Впрочем, иногда интеллигенция «проговаривается», как это сделал однажды Михаил Гершензон, заявивший после выхода сборника «Вехи»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех козней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной».
За эту фразу его заклевали, Гершензон вынужден был уйти из либерального «Вестника Европы». Но заклевали именно потому, что Гершензон случайно брякнул правду. Отношения в треугольнике «власть – интеллигенция – народ» полностью исчерпываются его формулой.
Миф о просветительстве. Интеллигенция чаще всего представляет себя сословием просветителей в дикой, отсталой, азиатской стране. Говорили о просвещении народа. Но фактически претендовали на роль нового дворянства. Особый статус – право «пасти народы», – по мнению вождей интеллигенции, должен был быть им обеспечен властью исключительно за их культурно-образовательный ценз. Попутно заметим, что конечной целью введения ЕГЭ, платного среднего образования и сокращения вузов как раз и является выведение народа за рамки этого ценза.
Миф о свободе. Свобода не для всех, а только для себя – это уже не свобода, а привилегия. Именно так понимает свободу интеллигенция. «Права и свободы», а вернее – привилегии, которых они требовали от власти, были по сути аналогом законов о вольности дворянства.
Допустим, у меньшей части интеллигенции после 1991 года появилось право печататься и говорить с телеэкрана. А в чём свобода остальных, свобода большинства, которое не издают и не пускают на ТВ? Это интеллигенцию не волновало. Вот историческая аналогия, проясняющая дело.
Сюжет первый. После выхода указа о вольности дворянства крестьяне решили, что теперь должен быть указ о вольности крестьянства. Ходили слухи о том, что в южных губерниях уже дают вольную и дарят землю. Но время шло, указа всё не было. Крестьяне стали бунтовать, примкнули к казацкому восстанию Пугачёва. И заплатили за это кровью.
Сюжет второй. После негласного «указа о вольности интеллигенции» в перестройку народ решил, что будет и указ о вольности народа. Поверил в перестройку, поддержал новую власть – Ельцина и его команду, признал переворот 1991 года. Но на место ЦК пришла либеральная номенклатура, которая присвоила собственность КПСС и уничтожила индустрию. Протесты были подавлены войсками в 1993 году, а сами волнения объявлены «сговором коммунистов и нацистов». Интеллигенция в 1993-м шумно поддержала власть, написав знаменитое позорное «Письмо 42-х» (напомнить имена?) с пламенным призывом «Господин президент, раздавите гадину!». Делиться свободой интеллигенция не захотела.
Вообще интеллигенция по своей природе предельно авторитарна. Называя себя «культурной прослойкой», «приличными» людьми, она любит вводить критерии пригодности: какие люди «рукопожатны», а какие нет. Не случайно большевики – интеллигенты в квадрате. Авторитаризм большевиков весь вышел из интеллигентской традиции. Из идеи о цивилизаторской деятельности в отсталой стране.
Миф о европеизме. Ещё одна тайна интеллигентского сословия, помимо пламенной любви к власти, состоит в следующем. Это сословие не является интеллектуальным классом и не состоит из людей европейской культуры. Союз «и» здесь не случаен: эти два качества, по сути, одно и то же. В Европе и Америке под «интеллигенцией» вообще не принято понимать сословие или класс. Там этим словом называют людей умственного труда. Другое дело – элита, интеллектуалы (как правило, «на службе её величества»). А вот российская интеллигенция склонна считать себя элитой общества. Хотя не создавала собственных ценностей и не была интеллектуальным классом.
По большому счёту со времён Петра Чаадаева интеллигенция занималась перетолковыванием европейской культуры, называя это «западничеством». Либо развивала идеологию правящего режима, называя это патриотизмом. А если режим был либеральным, то обе функции совпадали, являя собой наиболее полную картину общественной деятельности интеллигенции: отсюда пошло расхожее выражение «либеральная жандармерия».
Собственно говоря, государство в России, взятое в пределе, в своей высшей точке, – это и есть «либерализм» для верхов и диктатура для низов. Соединить обе сущности в одну и объяснить, что это и есть «модернизация», – вот главная задача, которую власть может поставить сегодня перед интеллигенцией, если в очередной раз призовёт её на службу.
Миф о диалоге с Церковью. Его практически никогда не было. Достаточно почитать, что говорили о религии члены Петербургских религиозных собраний. Даже консервативный Василий Розанов думал, как «соединить Эрос и Христа». А сегодня интеллигенция усиленно навязывает Церкви секулярную реформацию. Какой уж тут диалог? Интеллигенция всегда была крайне необразованна в вопросах религии как в начале XX века, так и в его конце. Предлагаемые нам статьи и фильмы об интеллигенции, спасшей православие от гибели в 1970-е годы, – очередной миф интеллигенции о самой себе.
Интеллигенция сегодня. В начале «нулевых» в Москве был открыт памятник интеллигенции. Выглядит он так: Пегас парит над абстрактной композицией из стальных шипов. Обычно памятники ставят либо посмертно, либо за особый статус при жизни. Этот памятник «самой себе» – то, строительством чего российская интеллигенция занималась на протяжении всей своей истории. Сегодня в этом памятнике явлены оба качества российской интеллигенции. Во-первых, она потерпела историческое поражение и умерла. Во-вторых, комплекс избранности, мессианизм интеллигенции – и есть её памятник себе самой.
Смерть интеллигенции закономерна. Она не выдержала экзамен ни на интеллектуальную пригодность, ни на нравственную зрелость, ни даже на верность самой себе.
В начале 1990-х годов интеллигенция перестала быть единым вольнолюбивым сословием, которое в СССР слонялось «между НИИ и царством Свободы». В «рыночных» условиях произошло окончательное расслоение и размежевание интеллигенции. Большая её часть, нестатусные интеллигенты, были названы новой властью бюджетниками, приравнены к люмпенам и превращены в отбросы общества. Меньшая часть – статусная интеллигенция – пошла на службу к власти и начала прославлять новый порядок. Ни те, ни другие даже не задумались о свободе, о которой они так много рассуждали во время оно.
Немецкий автопром
В метельный день Торжества Православия опытным путём мне было явлено превосходство русской зимы над немецким автопромом.
Снегу в Тарусе навалило столько, что я его черпал голенищами высоких валенок, а калитку отворял с разбегу, уминая подпирающий её снаружи сугроб. Мой немецко-фашистский полноприводный автомобиль пытался победить пургу, но был посрамлён ровно между Святым источником и храмом, что стоит на Воскресенской горке. Я его откапывал, закапывал и снова откапывал три часа. Затем, выбившись из сил, как пел незабвенный Александр Аркадьевич, «плакал я и бил его ботинкою», но ничего не помогало. И вот тут с лопатами и ломами на горе появились отец Пётр и чтец Владимир. Молча и упрямо мы рыли окопы вокруг рычащего и стонущего фашиста. Пар валил от наших тел, и ангелы грелись в его тепле. «На брюхе сидит», – бормотал отец Пётр, распластавшись на снегу и заглядывая под машину. «Мосты освободить надобно, мосты освободить!» – приговаривал чтец Владимир. Малолетние дети и внуки соборного духовенства числом более десяти сидели с кошками и собаками на склоне горки и вспоминали, как в декабре ровно на этом же месте застрял французишка Пежо.
Последнее, что видел немец, в ужасе вырвавшийся из объятий русской зимы, как мокрый и заснеженный отец Пётр благословлял его красной закоченевшей рукой.
Право давать имена
Война на Украине так перепахала общество, что о многом приходится говорить с чистого листа. Например, о толерантности.
Это понятие рождалось дважды. В первый раз после религиозных войн между католиками и протестантами. Тогда это был принцип Вестфальской системы – «чья власть, того и вера». С национальным государством в роли гаранта.
Второй раз толерантность родилась после Второй мировой. Она была призвана помочь Европе изжить травматический опыт нацизма. И подавалась как исторический катарсис. Отсюда лозунги: «Никогда больше», «После Освенцима нельзя писать стихи».
Но покаяние в Европе не задалось. Бывшие служители рейха после 1945 года благополучно занимали руководящие должности в бундесвере.
Когда в Киеве случился путч, ограничение было окончательно снято. Фашизм вновь оказывается на Западе допустимой идеологией. Символом «коричневого ренессанса» стал демонстративный отказ США и Канады поддержать инициативу ООН о запрете на героизацию нацизма. И произошло это на фоне безнаказанного геноцида русского населения на Юго-Востоке Украины.
Что мы имеем в сухом остатке? Миф о толерантности никто не отменял. Но он становится частью нового мифа превосходств». На первый взгляд – невероятно. На самом деле – ничего особенно хитрого.
Чтобы превратить толерантность в её противоположность, достаточно ввести в концепцию принцип фронтира. То есть провести границу, отделяющую людей и нации, на которых толерантность не распространяется. В данном случае это жители Донбасса, которых в Киеве называют «недолюдьми», «генетическим мусором», «монголоидной расой».