— Так. Дача, верно? — прислушиваюсь, надеясь хоть на какой-то знак, но даже мышь нигде не пробежала. — Давай так. Верни моего призрачного друга — и продолжай свои тусовки… — Я вслушиваюсь в тишину. — Пожалуйста.
Стены презрительно молчат, как и пол с потолком. Никто и ничто не собирается выходить со мной на контакт. Если бы это было испытанием в каком-нибудь спиритическом шоу, я провалил бы его с треском.
— Серьезно, куда ты его дела, рухлядь старая?
На втором этаже с грохотом захлопывается дверь. Я отхожу в сторону от кухни, подальше от лестницы. Дача вышла на контакт, но явно настроена недружелюбно. С переходом на личности я переборщил.
— Извини за старую рухлядь. Но, знаешь, ты тоже не особо ласкова была. Давай уже сотрудничать?
За спиной стул скрипит. Я оборачиваюсь, надеясь увидеть там Рыжего, но все места за кухонным столом свободны, только один стул отодвинут. Я расцениваю это как приглашение. В конце концов, если Миша после смерти может не бояться выходок Дачи, то и мне стоит стать посмелее…
Берусь за спинку стула, но сесть не успеваю.
— Малой?
Поворачиваюсь к лестнице на знакомый голос, тут же от стола отхожу, иду в гостиную.
Голос совсем рядом прозвучал, но теперь, стоя в пустой комнате, я уже не уверен в том, что слышал. Может, со мной воображение играет. Прежде чем вернуться на кухню и приглашение принять, решаю проверить его излюбленное место. Чердак для Рыжего — безопасная зона, где ему никто и ничто не угрожает. Особое место в доме, полностью принявшее его энергетику.
Там я его и нахожу.
— Слава богу. Где ты был? Что случилось? — закидываю его вопросами, на которые он отвечать и не собирается.
— Даже не думай об этом… — тихо отзывается Рыжий, стоя в тени далеко от меня.
— О чем не…
Подхожу ближе и только тогда понимаю, насколько могут быть опасны обитающие в доме твари. У Рыжего пол-лица разодрано; ладони он прячет, скрестив руки на груди.
— Не смей заключать с ней договор. Что бы она ни обещала, кого бы у тебя ни забрала… не ведись.
— Но ты же повелся, — протестую я. Миша улыбается устало, и я понимаю: будь у него больше сил, может, врезал бы мне, да зеркало жалко.
— Хотя бы этой моей ошибки не повторяй. К пятнице буду.
Все мы кого-то теряем, и даже мертвых хочется вернуть.
Обещание Миши растворяется в воздухе, как и он сам. Дача скрипит сварливой бабкой. Она недовольна, ей не нравится, и это ощущается холодом, который идет от стен, давящим на голову потолком. Костлявыми руками, что подталкивают в спину, в сторону выхода. Ощущается желанием собрать самые важные вещи и убежать.
Я не бежал из принципа. Мне было некуда, не к кому, и оказалось, что самое страшное в жизни — это остаться один на один со всем, что происходит в твоей собственной голове.
Быть ненужным — страшнее, чем быть убитым. Кто бы мог подумать?
Улыбаюсь сам себе. Если бы умел давать волю эмоциям, то поплакал бы. Ревел прямо тут, на чердаке, куда раньше было страшно залезать, а теперь не хочется спускаться. Кричал бы и бил кулаками о пол, который на самом деле потолок. Я практически уверен, что мне стало бы легче. После звенящей пустоты пришли бы спокойствие, усталость и сон. Они бы обняли меня покрепче, и мы бы вместе легли на кровать и посмотрели парочку дурацких зацикленных снов. Утром их, конечно, уже не будет рядом, хотя… усталость может и задержаться.
Время до пятницы тянулось медленно. Уборка, перестановка мебели, попытки вдохнуть в это место жизнь, сделать его «своим» — все это оказалось тяжелее, чем я мог себе представить. Не помогали ни расставленные горшки с цветами, ни любимые книги на полках…
Особого ума раньше не надо было. В полупустой съемной квартире можно было просто разложить аккуратно вещи, повесить над окном гирлянду, а на самую пустую стену — гобелен. Для особых эстетов еще ковер кинуть на пол. И вот гости уже называют твою берлогу уютной и не хотят уходить даже в три часа ночи.
А здесь… Здесь, меняя кровать с комодом местами, я чувствовал, будто лезу во что-то чужое, личное, сокровенное. Иногда спрашиваю у пустоты разрешения, надеясь, что прежний хозяин подаст знак. Для этого разные небольшие предметы оставлял на самом краю. То, что не жалко, не разобьется и легко поднять.
Все лежало на своих местах. Пока не наступила пятница.
Пятница, если можно так выразиться, для Дачи день особенный. По своему старому обычаю она устраивает танцы на костях. Закрывает двери и никого не выпускает. Если захочешь уйти — рискуешь остаться здесь навсегда.
Рыжий говорил, что лучше об этом не думать. Говорил, что считать людей в доме и записывать, сколько их, не стоит. Одного или двух всегда будет не хватать. Даче нужна жертва, чтобы жить. И аппетит у нее весьма скромный…
Дача, как гостеприимная хозяйка, начинает свои приготовления.
На первом этаже уже суета: слышно, как мебель в комнатах отодвигается к стенам или вовсе выносится на кухню. Компания в олимпийках из девяностых громко обсуждает поездку на ближайшую речку. Говорят о жаре, хотя на улице вот-вот распустились первые листья. Я будто наяву вижу чье-то ожившее воспоминание, как если бы меня посадили перед старым маленьким пузатым теликом и включили пыльную кассету из семейного архива.
Вот, смотри, это мы с друзьями после бурной вечеринки. Хотели поехать на речку, но так напились, что протрезвели только к вечеру и еле соскребли себя с кроватей. Казалось, что меня для них не существует и сейчас я на месте Рыжего — призрак без голоса.
Их у дивана четверо, пятый подниматься отказывается. Голос пятого я узнал бы из сотни. Рыжий непоколебимо сидит на диване, пока остальные не решают передвинуть диван вместе с ним. Мне хочется окликнуть его, подойти ближе, но, стоит сделать шаг, меня останавливают, хватают за край футболки и разворачивают в другую сторону.
Этот мужчина кажется выше Миши. Он худой, как засохшая ветка, светлые отросшие волосы собраны в короткий неопрятный хвост. Он смотрит осознанно, прямо на меня, а не сквозь, не то что гости, которых он зовет к себе домой на уик-энд. Он отрицательно качает головой, давая совсем недвусмысленный знак, что приближаться не стоит.
Возня за спиной стихает. На короткий промежуток времени становится совсем бесшумно.
— Марк, чего ты там стоишь? Иди к нам, — зовет Рыжий.
Слышу свое имя, и мурашки пробегают по коже. Раньше Миша упорно игнорировал тот факт, что оно у меня есть. Чаще всего называл «недоразумением» или вообще никак ко мне не обращался. Понадобилось время, чтобы мы привыкли жить под одной крышей.
Так я стал Малым. Несуразным, глупым существом, которое нужно учить играть по чужим правилам и оберегать. Я был точно подобранным с улицы котенком, упорно не желавшим привыкать к лотку и постоянно опрокидывавшим блюдце с молоком. Одни проблемы и никакой спокойной жизни, даже после смерти — его слова, не мои.
Без помощи Рыжего пребывание в этом доме стало бы для меня задачкой со звездочкой.
— Не оборачивайся… — Мужчина шепчет тихо. Он все еще держит меня за футболку, тянет в свою сторону.
Отступаю от них на шаг и слышу хруст, будто ломаются кости. Но не мои и не его, а их.
Он обхватывает меня за плечи, будто прячет под своим крылом. В отличие от меня, ему совсем не страшно. Я только под ноги смотрю, пока он у Дачи спрашивает:
— Че застыли? Продолжайте.
С этими словами он выводит меня на крыльцо. Ощущаю мерзкое холодное дыхание над ухом. Спиной чувствую на себе их пристальные взгляды, пока дверь не закрывается. Каждый раз, когда я решаю, что меня ничем не удивить, дом находит новые способы загнать меня в угол. Как будто Даче нравится играть чужими эмоциями. Ей противна сама мысль о том, что кто-то здесь может быть счастлив. Ты можешь быть напуганным, злым, уставшим, лежать в унынии сутками, но стоит хоть на мгновение почувствовать себя нормально…
— Как же ты ее бесишь. — Поднимаю голову. У него в зубах сигарета, руки держит лодочкой у лица, пряча спичку от ветра. Я стою босиком, и, хотя солнце еще не зашло, ступни у меня мерзнут. — Новенький?
Молчу, глазами хлопаю и перебираю пальцами ног, пытаясь согреться. Он смотрит на меня в упор, ухмыляется и заходит в дом, не закрывая двери. Возвращается, ставит мне под ноги мои кроссовки, на плечи набрасывает куртку.
Почему я новенький? До меня другие были? По Рыжему не скажешь…
Пытаюсь заглянуть в окно гостиной с улицы, посмотреть, что там происходит. Он тут же меня отталкивает подальше от окон и, встав рядом, облокачивается на перила крыльца. Так я понимаю, что внимания к себе привлекать не стоит.
— Сказал же, не оборачивайся.
— И чем это я ее бешу? — Мой вопрос скорее риторический. Рыжий говорил, что Даче нужен хозяин, чтобы жить, но не уточнял, почему своего хозяина она тоже хочет убить.
— Правила не любишь. Вон, сама все делает. Сил столько тратит…
— Она даже шанса не дает.
— А если бы дала?
Я бы ничего из этого не делал. Не пускал бы людей, заколотил бы окна и двери…
— Вот именно, — соглашается он, читая мои мысли, как Рыжий, или просто угадывая их по моему многозначительному молчанию. — Марк, будь ты с собой честен, сбежал бы. Ну, либо ты псих. Мне выводы рано делать.
— Как тебя зовут? — На мой вопрос он улыбается устало, даже как-то вымученно, что ли. Его улыбку вижу лишь наполовину, потому что смотрит он не на меня, а прямо перед собой.
— Лева. Здесь меня зовут Лева.
3
Эту мучительно долгую пятницу я провожу в компании Левы. Весь день я пытался с ним поговорить, задавал вопросы. Он внимательно слушал, но отвечал односложно либо просто молчал. Мне показалось, что это их с Рыжим общая черта — держаться на расстоянии вытянутой руки и кормить собеседника лишь обрывками информации. Когда голод слишком сильный, то и этого хватит. Будто по объедкам можно понять вкус основного блюда.
В отличие от Рыжего, цвета Левиной олимпийки — красный, белый и темно-синий. На спине огромные буквы СССР, на груди вышит герб, рукав прожжен, но бережно зашит нитками в тон.