В отличие от Рыжего, он всегда стоит на одном месте, там же, где и я, и наблюдает. Он не танцует, не пытается обойти всех и поговорить. Ему неинтересно происходящее, он видел все это сотни раз. Он играет по правилам, не злит Дачу, не выводит людей из транса — просто ждет, когда все закончится.
Я тоже жду, но немного другого. Послушно сижу на ступеньках со второй бутылкой теплого пива в руках. Она давно нагрелась от удушающе затхлого воздуха, жара чужих тел и моих ладоней. Никуда не лезу, никого не злю.
Когда я сказал Леве, что Рыжий их ждал, он никак не отреагировал. Продолжил смотреть в никуда и лишь изредка моргал. Он выглядел истощенным не только физически, но и эмоционально. Казалось, ему безразличны мои слова, и пока он Мишу своими глазами не увидит, то и радости ему никакой не будет.
Мне хотелось спросить об остальных. О тех, кто еще может вернуться, о том, зачем Дача сама так старается, но быстро понял, что и эти вопросы останутся без ответа. Будто ворошить прошлое больнее, чем существовать между двух миров.
— Призраки чувствуют боль? — Я решаюсь на очередной вопрос в пустоту. Ненавижу просто сидеть и ждать. Это изводит меня.
— Свою — да, — тихо отвечает Лева, протягивает руку и задирает рукав. — Ущипни.
Ставлю бутылку рядом, послушно щипаю его за руку. Сначала легонько — ухватиться почти не за что, — потом сильнее. Он отдергивает руку, опускает рукав, потирает предплечье.
— Определенно.
Вспоминаю Мишу, то, когда видел его в последний раз, его изодранное в кровь лицо. Мне становится не по себе. Защищая меня, он испытал реальную боль. Не понимаю, как все это будет заживать. Надо ли призракам раны обрабатывать? Могут ли они умереть повторно от заражения крови? Или все это — уместные допущения камерного мирка, созданного для них Дачей? Умереть повторно не даст, а вот почувствовать боль, голод и все остальное заставит. Просто потому, что так хочет. Чтобы даже после смерти жизнь не казалась медом.
— Да и призрак — это, наверное, не то понятие. — Лева вздыхает, поворачивается ко мне, опирается плечом на стену. — Те, кого ты видел днем, включая Мишу, не были призраками. Призрак — это что-то неосязаемое. Я вот вполне себе осязаем, но, в отличие от них, в своем уме и при своих воспоминаниях. Они же… лишь те, кого Дача сожрала и теперь мучает.
По его словам, Дача любой труп из своих недр может вытащить, нарядить как захочет, сценарий дать и заставить плясать под свою дудку, как сейчас это происходит на импровизированном танцполе. Пока мы сидим в укрытии стен и вибраций, что чувствуются от пола, кто-то прощается с жизнью. Чем болезненней и мучительней, тем для нее слаще и вкуснее.
— То, что ты видел днем, не для твоих глаз было. Это представление Дача устроила для меня.
Отрываю взгляд от Левы, оборачиваюсь на пустую лестницу, снова на него глаза перевожу. Он смотрит в пустоту, следит за тем, что от меня скрыто. Он будто видит чуть больше и о многом умалчивает — специально, но не со зла.
Просто так надо. Но, как говорят, — просто так ничего не бывает.
В этой же, совсем незнакомой, толпе среди живых иногда мелькают и те, кто давно мертв. С утра, под видом родных и близких, они пытались навести в доме порядок. За них сразу цепляется взгляд. Пока другие танцуют, они лавируют между тел или смотрят сквозь толпу. Будто живые и настоящие.
Мне самому казаться начинает, что каждого из них я знаю. И девушку с длинными темными волосами, и снующих мимо парней.
— Рыжий был бы в ярости, — отзываюсь, наблюдая за происходящим. — А что чувствуешь ты?
— Вину.
Для меня вина и муки совести — чувства сходные. Но если совесть любит драть когтями спину и обсасывать до костей пятки, то вина предпочитает ковырять изнутри, обламывая ногти о костяной каркас грудной клетки. Оба чувства въедливые, оба мешают спать. Очень часто они приходят за ручку, будто парочка влюбленных, и наваливаются всем весом.
Удовольствие от такого могут получать только самые отбитые.
Лева на отбитого не был похож. Он скорее прибит. Потому и такой отстраненный. Молчать рядом с ним оказалось проще, чем с Рыжим, а завести диалог — практически невозможно. От этого ощущение было такое, будто ночь продлится вечность.
Когда открываю бутылку пива, свет моргает. Пью сам с собой за упокой не чокаясь, хотя понимаю прекрасно, что здесь ушедшим в мир иной покой может только сниться. Хотя откуда мне знать наверняка? Достоверные факты находятся не в моей голове, а в головах Левы и Миши. Только, чтобы эти факты вытащить, надо рискнуть своей шкурой: попасть в беду либо совсем уж надоесть. Последнее у меня получалось крайне редко — всего дважды, и снова кого-то злить не хотелось. Нет у меня эмоционального ресурса, чтобы противостоять этой злости.
Даче, впрочем, достаточно было сожрать кого-то одного. Она барышня скромная и головы обычно не теряет, но когда счетчик жертв перевалил за три, напрягся даже Лева. Дача на этом не остановилась. Она благополучно захавала еще двоих. Этот ее ужин обошелся в пять человеческих жизней.
Показалось, что музыка стала громче, и я поднялся на ноги. Лева пытался мне что-то сказать, но я не расслышал. Впервые Дача заглушала тех, кто общался между собой. Это казалось неправильным даже для того, кто видит больше и знает о ней почти все.
Доски под ногами танцующих заскрипели, будто заурчала ее довольная, набитая до отвала утроба. Я словно находился внутри ее желудка; тяжелый влажный воздух оседал в легких кислотой. Она будто отрыгнула запах крови, протухшей воды и ила. Букет этих ароматов заполнил собой каждый уголок дома.
Утренние призраки прошлого смотрели на нас неотрывно. Они улыбались, скалясь черными от грязи зубами. Та самая девушка, которая чуть не вывихнула мне руку, держала белый сетевой фильтр. Я сразу понял, что мрак с тишиной не сулят ничего хорошего, когда в доме закрыты двери.
Ей нельзя мешать. Нельзя выключать свет. Нельзя останавливать музыку.
Хватаю Леву за рукав и пытаюсь утянуть его наверх, спрятаться, как делал всегда. Забиться в угол и просто ждать, пока кто-то спасет или пока Дача наиграется. Он же не боится ни своих призраков прошлого, ни толпы, которая еще жива и подыскивает, кого бы затянуть в центр круга.
Лева, в отличие от Рыжего, не прыгал в пространстве, не исчезал и не заканчивал за меня фразы. Лишь однажды он подтвердил догадку, будто читает мои мысли, и то ткнув пальцем в небо. К мертвецам он идет своим шагом, пока те продолжают хищно скалиться в мою сторону. Свет гаснет, и меня тут же за ногу с лестницы стягивают. По полу тащат. Вижу лишь темноту, пока над головой не нависают десятки глаз. Из открытых ртов что-то капает прямо на лицо, и я зажмуриваюсь с отвращением. Думаю, что они меня сейчас разорвут, но вместо этого чувствую, как на грудь со всего размаха наступают. Я будто слышу, как трещат мои ребра; открываю глаза, только когда снова звучит музыка. Танцующим все равно, что у них на полу, под ногами, человек. Им даже лучше, если они затопчут меня заживо. Они как мясорубка, их цель — прожевать меня и выплюнуть на тот свет.
Подняться тяжело, каждый норовит сбить меня с ног, наступить и оставить лежать на мокром грязном полу. Вынырнуть наружу сложнее, чем зайти внутрь. Их будто в сотню раз больше, чем в действительности, и разорвать круг получается, только когда Лева вытаскивает меня за руку.
Стою перед ним на коленях, как перед апостолом, и пытаюсь отдышаться. Сначала вдох, потом выдох, спокойный, размеренный, чтобы остатки кислорода в комнате не драли глотку, но каждая попытка отзывается болью в грудной клетке. В затылок стреляет, будто по голове бьют лопатой.
Мне не хочется оставаться тут до утра. Этот безобразный макабр не для меня. Я не вывожу такие пляски ни физически, ни морально. Отдать Даче душу или потерять голову с каждой секундой кажется все более реальной перспективой. Для этого созданы все условия, но каждый раз я упорно пытаюсь дотянуть до рассвета.
Лева — мужик, может, и классный, но к лику святых не причислен ни мной, ни Дачей, а потому я сам на ноги встаю и тащусь по лестнице. На втором этаже в ванной смываю с лица смесь тины, грязи и слюней. Голову засовываю под ледяную воду и дышу свободней, потому что кислорода здесь больше.
Лева рядом появляется совсем не внезапно. Слышу его тяжелые шаги, он стучит трижды, останавливается у открытой нараспашку двери.
— Ты как? — спрашивает он. Я молча показываю большой палец вверх. — Могу спросить?
Выключаю воду, остаюсь на прежнем месте — стою, нагнувшись над раковиной, чтобы ледяная вода не стекала за шиворот. Кивком разрешаю задавать любые вопросы. Мне, в отличие от них, скрывать почти нечего, да и не имеет никакого смысла.
— Когда ты переехал, как быстро Рыжий вышел с тобой на связь?
— Через неделю, — отвечаю не думая, потом добавляю: — Плюс-минус.
— Тогда понятно. Я говорил, что ты ее бесишь, помнишь?
— Да. Днем.
— Моя гипотеза в том, что она не считает тебя за хозяина. Ты для нее гость. Как и вся толпа внизу.
Распрямляю затекшую спину и поворачиваюсь к Леве.
— Поэтому она так сильно хочет тебя сожрать. — Лева произносит это таким будничным тоном, будто эта ситуация — нечто само собой разумеющееся. — Понимаешь… Дача не трогает своих хозяев. Она соблюдает договоренности. Ты, если совсем примитивно объяснять, заключаешь сделку с дьяволом. Здесь действует не мой договор, и уж точно не твой.
— Чей?
— Скоро узнаем.
Его «скоро узнаем» звучит как насмешка. Колкая, она вонзается в кожу булавкой — до самых костей. Скребет по ним, вычерчивая горькую правду в духе «Марк, какой же ты тупой».
Не тупой, просто слепой. Как котенок, которого бросила кошка: едва держусь на слабых лапах, ору из своей коробки, бесцельно тычась мордочкой в картонные углы. Все еще надеюсь, что кто-то заметит, поможет или что мама-кошка вернется. Животные, в отличие от людей, не бросают.
Время до рассвета провожу на лестнице второго этажа, пока Лева упрямо играет свою роль в гостиной внизу. Включаю в наушниках свою музыку, изолируюсь от Дачи и не реагирую на ее недовольные скрипы, вибрации и хлопки дверьми. Когда она становится навязчивее, я закрываю глаза. Для меня ее больше нет. Она исчерпала свой лимит. На сегодня с меня хватит.