У меня вырывается смешок. Немного обидно даже, но я согласен. Полностью, без малейших оговорок.
— Да, тут воистину нужна суперсила, чтобы так не понравиться… — осекаюсь, не зная, как правильнее назвать Дачу. Она вроде существо живое, но при этом совершенно эфемерное, находящееся за гранью привычного представления о жизни. Она как злой джинн — не то исполняет желания, не то заставляет в это поверить, чтобы другие не мешали и продолжали ее кормить.
Зачем ей столько есть? Откуда в ней этот голод?
Возможно, я бы знал ответы, будь у меня договор или хотя бы часть той силы, которая есть у Левы. Моя же способность — просто раздражать ее и развлекать, когда она начинает охоту. Психам интереснее, когда от них отбиваются, кричат и убегают. Слабых, беспомощных и тех, кто не боится смерти, кошмарить скучно. Они только рады будут, а радость здесь запрещена.
Я понимаю, что единственный человек, который может ответить на все вопросы честно, — это Лева. Только он упрямо молчит, не желая делиться своими знаниями, и это не дает мне покоя. Неужели его молчание — это часть сделки? А может, это его осознанный выбор? Вот такой он серый кардинал. Современный антигерой, который и пальцем не пошевелит ради блага ближнего своего, а рот с полезной информацией держит на замке.
Поднимаюсь с кровати и спускаюсь на первый этаж. Левы нет ни на кухне, ни в гостиной, ни в пустых комнатах за лестницей. Нахожу его на небольшой террасе: он курит, глядя на невысокий забор или на то, что выше него и за ним. Стоит должное отдать — природа вокруг красивая. Правда, чувствую, чем раньше потеплеет, тем быстрее налетят комары, и от мух отбоя не будет. Как они тут жили без сеток на окнах?
Босиком, в футболке и в шортах я выхожу на крыльцо и сажусь рядом на ступеньках. На улице хорошо, воздух свежий, птички поют, только солнышка не хватает. Лева даже головы в мою сторону не поворачивает, будто заранее знает, зачем пришел. Всем своим видом показывает, что вопросы задавать бесполезно, но я все равно спрашиваю.
— Зачем ей это? — почти шепчу, надеясь, что уши в стенах ничего не услышат. — Зачем ей помогать, а потом убивать вас? Зачем ей люди? Почему не съест меня, как остальных? Откуда голод?
Лева опускает голову, дым выдыхает себе под ноги.
— У меня нет ответа на твои вопросы.
Он говорит совершенно спокойно, тихо, вкрадчиво. Как человек, которого не волнует происходящее. У которого наглухо отсутствует эмпатия.
— Врешь. Никто не знает Дачу лучше тебя. — Я будто заражаюсь его безразличием и спокойствием.
— Возможно. Но не только я здесь вру или недоговариваю. — За весь наш короткий разговор он впервые поворачивается в мою сторону. — Верно? Считай, что ты уже умер… Что вся твоя жизнь «до» привела тебя сюда. Это твое чистилище. Твой замкнутый круг, но с мизерной надеждой на забвение.
Он выбрасывает окурок за забор, поднимается на ноги. Стоит за моей спиной, будто не решаясь уйти, и наконец произносит:
— Взгляда от темноты не отводи. — Его слова кажутся странными. О какой темноте идет речь?
Он закрывает за собой дверь — вместе с ним уходят спокойствие и безразличие. Внутри меня начинает работу мясокомбинат. На смену заступает тревожность — ударник производства. Она запускает тахикардию, активирует тремор конечностей и под пресс отправляет первую заготовку моей грудной клетки.
Ребра трещат. На выброс.
Надо, чтобы кости были крепче чем сталь, чтобы хромом блестели.
В соседнем цеху все внутренности по порядку идут в мясорубку. И дурно теперь — не то от режима сна, не то от собственных воспоминаний о безрадостном прошлом. Американские горки своей прошлой жизни я не вывозил. Меня рвало под ноги прохожим, но никто не обращал внимания. Им не было дела до еще одного несчастного и уставшего. Самим паршиво, а тут еще я.
Шкаф, набитый скелетами, может открыть любой человек. Любому они вывалятся под ноги, и тогда придется объяснять, что это и где ты это взял. Варианты истории могут повторяться, если отображают правду. Но если хочется сохранить дружбу, то нужно сочинять сказки. Моих накопилось на увесистый сборник, а вот из людей никого не осталось.
Дрожу всем телом, ребра сводит, ноющие мышцы напрягаются до боли. Решаю, что мерзнуть на улице среди темноты — не самое благодарное дело и пора возвращаться в дом.
Темнота… Задираю голову к небу, где солнышко еще вовсю должно светить. Но когда дверь за Левой закрывается, от теплого дня не остается и следа. Стоило заметить это раньше, но я слишком долго копался в себе.
Тянусь к дверной ручке и замираю. Слышу, как за спиной что-то скребет по деревянному забору. Оборачиваюсь, щурюсь, пытаясь разглядеть хоть что-то, но вижу лишь размытые очертания. Луна тускло освещает кривую линию покосившегося частокола, разрезающую темный горизонт, верхушки кустов да редких деревьев.
На улице полная тишина. Гробовая. Вакуумная, будто в открытом космосе, где все мертво. Даже ветер не воет. Только в ушах тихий писк.
Отворачиваюсь, чтобы за ручку дверную схватиться. Вместо повторного скрежета, будто от когтей, слышу, как скрипит забор, и что-то гулкое за спиной приземляется. Когда поворачиваюсь, то на верхушке забора вижу силуэт. Сказал бы, что животное, но, снова прищурившись, понимаю, что человек.
Он стоит на четвереньках; кожа поблескивает в свете луны. У него голова на шесть часов повернута, но это не мешает ему скалить зубы в мою сторону. Он неподвижен до тех пор, пока я не дергаю за ручку. Она поддается, но дверь не открывается. Прижимаюсь к двери спиной, ладонью стучу несколько раз. Вижу по отражению на крохотной террасе, как свет в гостиной зажигается, но не слышу оттуда ни звука. Даже тень замечаю боковым зрением. Чувствую, что дверь за спиной шатается, но с той стороны ее тоже открыть не могут. Заперто.
Сердце колотится, как и всякий раз, когда Дача спускает своих питомцев с цепи. Я не рад ни этому вывернутому черту, ни тому, что с ним один на один остался. Моргаю — он забором похрустывает, будто готовится к прыжку.
Если об этом предупреждал Лева, то стоило уйти отсюда вместе с ним. Вообще не стоило выходить на улицу, когда так резко темнеет.
Хитрая флегматичная сволочь.
Я вдыхаю поглубже, стараясь успокоиться, и от двери отхожу. Двигаюсь вперед, а потом вдоль стены дома. По грязи и жухлой траве, что оставила после себя зима. Изломанное отродье лишь башкой своей вертит, провожая меня взглядом. Если Дача двери заперла, то идти к главному входу бесполезно.
Про себя повторяю постоянно: «Рыжий, открой окно. Открой окно». Но то ли связь не ловит, то ли теперь я думаю слишком тихо. Здесь из звуков — только мое сбитое дыхание и шаги.
Я не чемпион по гляделкам, но сериал «Доктор Кто» меня научил, что, даже неправильно моргнув, можно умереть. А правда ли так страшно умирать?
Останавливаюсь и выдыхаю. В догонялки я бросил играть еще с пятого класса. Потом неожиданно началась взрослая игра на выбывание. Из всех моих сверстников жизнь гладила по голове лишь богом избранных. У них либо крестик на шее и службы в храмах по воскресеньям, либо золотая ложка в жопе. У богатых свои причуды, но сказать, что в игре под названием «жизнь» они держались лучше, — значит соврать. Мы все потихоньку вылетали. Кто-то с крыши, кто-то из окна, а кто-то домой не вернулся, потому что кого-то не того в переулке встретил. Об одних до сих пор ничего не известно. Другие успокоиться не могут и сами свою смерть ищут, а третьи говорят: мол, они теперь герои.
К твари на заборе подхожу первым. Я вижу ее, а она меня, но из нас двоих только у меня есть возможность двигаться. Протягиваю к ней руку и чувствую, насколько она холодная, мокрая и грязная. Будто утопленник. Эта сволочь даже не моргает, только улыбается безумно и клокочет застрявшей в легких водой. Она у твари изо рта стекает по перевернутому лицу, заливается в ноздри и в глаза. Я бы сказал, что это попытка общения. Только слов из нее не вытянуть. Лишь бульканье, перевода с которого еще никто не придумал.
Поднимается ветер; вдалеке лают соседские собаки. Открывается дверь — тварь на заборе начинает истошно орать. Визг переходит в ультразвук, я отворачиваюсь, зажмуриваюсь и затыкаю уши, чтобы хоть как-то защититься.
Чувствую, как кто-то хватает мое лицо ладонями. Открываю глаза и вижу Рыжего, но совершенно не могу разобрать, что он говорит. Его голос такой тихий, будто между нами шесть стен и толща воды, и смысл его слов не доходит до мозга. По губам я читать не умею. Для меня на улице снова тихо, как и в доме, только в ушах продолжает звенеть. Оглушен, но не контужен.
Первое, что я делаю, когда меня заводят в дом, — со всего размаху даю Леве по роже. Жалею об этом тут же, потому что боль от костяшек пальцев доходит аж до локтя. Жалею, потому что самому больно, но не потому, что это очередной ненужный конфликт. Тут же прибегает Кирилл, оттягивает меня в сторону, под крыло Рыжего.
Он встает передо мной, переключает фокус внимания с объекта моей ненависти на наши руки. Мой кулак складывает правильно, чтобы я пальцы не выбил от собственной дури, и молча показывает, как надо замах сделать. Я бы спросил, на чьей он стороне, но и так знаю, что на моей. В подтверждение Рыжий кивает.
Связь восстановлена.
6
Я человек неконфликтный. В моей душе не осталось того, что можно поджечь одной спичкой, а потом наблюдать, как все вокруг пожирает огонь. Вместо убранных полей — непроходимые болота. В этих топях я прячу людей, страхи и ненависть. Окружающих это не задевает.
Не должно было задевать.
Лева, будто умелый манипулятор, свою правду транслирует тем, кто знал его при жизни и после смерти рядом остался. На фоне уверенного, жизнью потрепанного мужика я выгляжу как дрожащая овечка. Должен был бежать от стаи волков, а испугался собственного пастуха…
Мне даже разговаривать с ним не хочется. Хочется ударить, проверить, может ли ожившее в стенах дома снова умереть и на этот раз упокоиться навсегда.