Тело инстинктивно подается вперед, но Рыжий каждый раз меня останавливает. Кириллу от раздора в доме дурно. С закрытыми глазами он потирает виски, пока я готовлюсь вцепиться зубами в чужую длинную шею.
Я человек неконфликтный, но иногда в жизни все идет не по плану.
— Супер. Поговорили. Расходимся. — Рыжий берет меня за плечи, подталкивает в сторону лестницы, а Кирилла оставляет с Левой.
Когда я, сопротивляясь, оборачиваюсь, Миша всем видом показывает, что поговорить надо с глазу на глаз. Произносит беззвучно: шагай, — и я нехотя слушаюсь.
Мы поднимаемся на чердак, где из свидетелей только коробки, пыль с пауками да изредка пробегающие мыши. Рыжий крышку люка закрывает, выдыхает и смотрит на меня.
— Он врет, — заявляю сразу, пока Миша не начал оправдывать своего глубоко и совершенно неясно чем травмированного родственника. Они не родня даже!
— Эй, — одергивает Рыжий, я извиняюсь и виновато замолкаю. — Я знаю, что он врет. Я тут мысли всех читать могу, только в его голове несколько голосов. Фоновая каша, набор букв, а не мысли, понимаешь?
— Нет. Я ни черта не понимаю. Не знаю, как работают ваши способности.
— Когда ты думаешь, я слышу только тебя. Как будто ты вслух произносишь. То же самое с Кириллом, но его слышно тише. А с Левой… там кавардак. Там хор: кто-то кричит, кто-то плачет, кто-то орет от счастья. Его собственного голоса в этой какофонии как будто нет. — Рыжий бессильно руками разводит.
Не хотел бы я такой набор в своей голове. Себя любимого хватает до степени «хоть стой, хоть падай».
— Если он с Дачей связан, это могут быть ее голоса?
Рыжий задумывается.
— Я не знаю. Даже если так, он никогда не признается.
— Почему? Это больше не его бремя, не его вина. Ничего из того, что здесь происходит, не относится к нему напрямую. Что с ним не так?
Миша молчит, не зная, как ответить правильно, а я прекрасно понимаю, что никакого правильного или безопасного ответа не существует. Общение с Левой для меня — как игра в сапера. Ошибешься одним вопросом или словом — на пузатом экране сразу вылезет куча мин. Лева не дает никаких подсказок, никак не сигнализирует о наличии поблизости триггера. Мне нужны ответы, советы и лазейки. Нужны, чтобы понимать и выживать тут среди давно мертвых.
Рыжий вздыхает, сбивая меня с мысли. Его виноватая рожа заставляет заткнуться даже мой внутренний голос.
— Прости. Мы попробуем его разговорить… Хоть что-нибудь полезное сделаем.
— Вы и не обязаны.
Вот так легко до меня доходит самая простая истина в сложившейся ситуации. Никто из них не обязан мне помогать, говорить со мной и защищать. Я могу спрашивать, но отвечать на мои вопросы или нет — это их выбор.
Выбор Левы — молчать. С каждым новым днем в его компании это становится все очевиднее. Стоит ли мне обижаться? Нет, хотя очень хочется. Как взрослый человек, я должен полагаться на себя, на свою голову и свои знания. Пусть они скудные, а подводных камней — и осталось куда больше, это только моя проблема.
— Малой… ты мне давно не чужой человек. Я за тебя головой отвечаю, как старший. Веришь?
— Верю.
Рыжий мизинец протягивает, и я улыбаюсь.
— Серьезно? Клятва на мизинцах?
— Чтобы больше не смел во мне сомневаться.
— Ладно. — Я соглашаюсь, но с небольшим условием. — Обещай, что перестанешь недоговаривать.
Выражение лица у Рыжего меняется. Становится чуть разочарованным, что ли, будто он слегка в смятении. Я уже свои слова обратно забрать хочу. К черту всю эту правду, длинные рассказы о прошлом и расставление точек над буквами. Только сказать ничего не успеваю: Миша за мой мизинец цепляется своим.
Один в поле не воин, а самоубийца.
Как иронично, что этот союз сопротивления состоит из висельника и будущего трупа.
— Как легко ты на себе крест ставишь.
— Да. Могильный.
Он меня по голове треплет, как непослушную собаку, которую отлупить хочется за то, что любимые тапки сожрала, но новая школа кинологов советует не применять к животному насилия. Животное этого не поймет, а хозяин лишится еще одной пары тапок. Если доверия хочется, то запугивать не имеет смысла: кнут здесь не сработает, нужно использовать пряник. Желательно тульский, несколько месяцев пролежавший в шкафу.
— Откуда у тебя эта дедовская привычка? — спрашиваю и поправляю выжженные блондом волосы, которые сыплются с меня каждый раз, когда Рыжий касается моей головы своей огромной лапой.
— Потому что ты противный. Я тебя так нейтрализую. — На моем лице вопрос немой. — Хорошо, объясню, раз тебе интересно. Ты плывешь каждый раз, когда тебя врасплох застают. Нарушение, как ты выражаешься, твоих личных границ для меня — гарантия твоей настоящей реакции, а не той, которую ты выдаешь осмысленно.
Задумываюсь на секунду, а Рыжий тут же добавляет:
— Ну, ты не успеваешь состроить из себя черт пойми что.
Пока я это наблюдение перевариваю, он открывает для меня чердак и, отсалютовав, исчезает в тот же миг.
После этого я перестаю соображать. В голове — ни одной мысли, зрение расфокусируется. Первое, о чем думаю, — как же тут темно, а второе — что это совершенно не мешает. Глаза быстро привыкают к мраку, а тусклый свет луны из пыльного окна освещает все, что нужно. Четкие контуры и полная ясность взгляда — это все равно не моя тема.
Под этим лунным светом внутри распускается поганое желание забыться. По-хорошему, остановить бы все процессы и перезагрузить систему — но людей, к сожалению, сбросить до заводских настроек невозможно. Кроме тех, кто из жизненной мясорубки выходит еле живым, а потом пытается на больничной койке научиться самостоятельно, без аппаратов, дышать, жевать и глотать. Вот вам и принудительное завершение работы во всей красе.
Подо мной шуршат пакеты с вещами. Я на них, как на троне, сижу — такой же король абсолютного ничего. Властитель пыли и собственного уныния. Просто мерзость, до чего же я могу быть жалок и как сильно люблю себя жалеть.
С этим пора завязывать.
Собираюсь с мыслями и только тогда спускаюсь, не в силах больше терпеть голод. В гостиной натыкаюсь на картину в стиле гротеск. Лева, как обухом по голове прибитый, сидит на диване, а Рыжий с Кириллом стоят неподвижно напротив и смотрят на него будто с опаской.
Перевожу взгляд на них, потом на Леву, потом снова на них.
— Ему плохо, что ли?
За последние пару дней впервые вижу Леву в таком отстраненном состоянии. Да и Рыжего с Кириллом такими перепуганными — тоже.
— Не совсем, — тихо отвечает Рыжий. — Он скорее не в себе. Метафорически или буквально, мы пока не поняли.
— В него типа демон вселился? — уточняю я, но Кириллу мой вопрос не нравится.
— Это не смешно.
— Да тут никто и не шутит. Я серьезно спрашиваю. Перекрестить пробовали? Шипит?
Рыжий бьет меня по плечу, когда я ближе к ним подхожу.
— Перегибаешь.
Я извиняюсь, хотя если фильмам верить, то способ рабочий. «Отче наш» под биточек зачитать и устроить аквадискотеку со святой водой. Того и гляди бесовщина вся выйдет и чужие голоса замолкнут. Вера исцеляет не только душу, но и тело.
Лева поднимает голову, мы втроем синхронно прижимаемся к стене, выжидаем молча. Гостиная оказывается большой, поэтому со своего места я ни хрена не вижу, что Левино лицо выражает. Щурюсь, пытаюсь разглядеть; в этот момент он встает и уходит наверх. Совершенно молча, не обращая на нас никакого внимания.
— Кроме шуток, что случилось? — спрашиваю шепотом.
— Если скажу, что он по потолку ползал и проклинал нас, ты поверишь? — так же шепотом отвечает Рыжий. Теперь я даю ему тычка, обозначая, что ответ меня не устраивает.
— Если честно, то я в любую хрень поверю. В эту тоже.
— Да хватит вам! — возмущенным шепотом одергивает нас Кирилл.
Лева возвращается, и я вжимаюсь в стену. Миша тоже отступает и заслоняет меня плечом, Кирилл же не двигается с места, будто не успевает среагировать. Лева протягивает мне мои очки, которые все это время валялись где-то в спальне.
Рыжий оглядывается, кивает: мол, давай, бери. Я забираю очки, надеваю и зажмуриваюсь: глаза режет от того, каким четким становится мир. Пока я привыкаю к выкрученной на максимум резкости, Лева все так же стоит напротив. Его лицо ничего не выражает, и это жутко. Единственное, что изменилось, — слева появилось красное пятно под скулой, там, куда пришелся мой удар.
— Спасибо.
Он рот открывает, чтобы что-то сказать в ответ на мою благодарность, но тут же захлопывает и, морщась, закрывает глаза. Рыжий делает к нему шаг, полностью прячет меня за спину, а Кирилл занимает позу для перехвата. Мы будто к побегу готовимся, хотя я, вообще-то, готовился к ужину.
Лева руку поднимает, жестом просит подождать, мол, сейчас отпустит, но морщится еще сильнее. Этот с виду болевой спазм вызывает у него нервную улыбку.
— Перестань, — тихо говорит Лева, и я не понимаю, к кому он обращается, пока он сам не поясняет: — Миш, чем сильнее ты стараешься, тем громче фоновый шум. Хватит.
— Я это не контролирую.
— Контролируешь, хватит врать!
Лицо Левы искажается от злости, становится уродливой маской. Бледная кожа краснеет, на лбу и шее выступают вены. Он крепко сжимает челюсть, но напряжение в руках не дает сжаться кулакам. Рыжий в этот момент даже не моргает. Он безмятежен, как айсберг в океане. Он прекрасно знает, что ему достаточно просто плыть по течению, чтобы топить корабли. Где был этот его самоконтроль, когда они впервые встретились?
— Тебе нужно отдохнуть, Лев. Нам всем. — Рыжий касается его плеча. — Я сосредоточусь на ком-нибудь другом, хорошо?
Лева кивает, и мы с Киром почти одновременно выдыхаем. Говорят, что иногда между людьми появляется напряжение, которое стоящий рядом может ощутить. Оно либо как статическое электричество, и все кругом искрится, либо как промышленный пресс, что жмет больше нормы и гнет металл, — но тут мясо и кости.
Вышедшего из себя Леву получается нейтрализовать. Он извиняется, в том числе передо мной, и уходит отдыхать. Я в ответ лишь киваю.