Моя группа должна была участвовать в гонке во вторник вечером. Кауэр должен был ехать первым. Но он пробуксовал и влетел в стену — автомобиль стоимостью 500 тысяч долларов серьёзно поврежден. Мы ждали замены машины больше часа; в итоге Кауэр сделал заезд и показал своё время. Габриэль Рис на тренировочных заездах показала очень высокие результаты, но во время соревнования также пробуксовала и чуть не врезалась в стену. Подошла моя очередь.
На мне был абсолютно несгораемый комбинезон, а большой круглый шлем с маской для лица полностью закрывал голову. Когда они попытались пристегнуть меня, я понял, что что-то не так. Эта машина была приспособлена для Кауэра и Рис, двух очень высоких людей. А у меня ноги не доставали до педалей. И сидение не двигалось. Единственное, что там двигалось, это выдвижной руль. Но руль в машине был слишком большой и упирался мне в пузо, поэтому они заменили его на меньший — более маленький, чем я привык. К тому времени уже был час ночи, я очень устал, а литиевое освещение, находившееся сверху, бликовало на грязном ветровом стекле и мешало ясному обзору.
Через несколько минут я собирался гнать быстрее, чем 160 миль в час, в машине с рулём, упиравшимся мне в живот, и подушками, подпирающими меня сзади, чтобы я мог дотянуться до педалей, по треку, который я даже ясно не видел.
Это было сумасшествие — и я знал это. Я подумал: что я здесь делаю? Я могу разбиться.
Я опустил ногу на газ и стартовал. Из каратэ я знал, что твоя ци (энергия) расположена ниже пупка и когда ты делаешь какие-либо физические упражнения, ты высвобождаешь ее посредством взрывного выдоха. Я делал это много раз. И сейчас я намеревался выдувать свою ци с помощью воплей, когда буду проходить повороты.
Думаю, что когда я мчался по тем поворотам, моими непосредственными словами были «Вууууууууууууууууууууу. Вуууууууууууууууууууу». Я не высвобождал свою ци, а старался сдержать свой страх. Я увидел смерть. Я знал, что сейчас умру. Я только и мог, что управлять машиной, но не видел, куда я еду, а скорость — более 160-ти миль в час. Я не должен был оказаться в такой ситуации. Гонщики рассказывали мне о чувстве Дзен, которое они испытывали, будучи один на один с машиной. Я не испытал того чувства, вместо этого я чувствовал себя инородным телом, которое эта машина пыталась исторгнуть.
Я закончил необходимые три круга. Я так и не узнал своего времени; меня дисквалифицировали за техническое нарушение. Но позже я задавался вопросом: зачем я так рисковал? Я рисковал жизнью ради телевизионной программы? И я понял, почему это сделал, — потому что работали камеры. Поверьте мне, если бы ТВ-камер там не было, я бы не стал рисковать. Но камеры были; это было шоу, представление. Это моя работа. И, как и учил меня отец, я там был, в срок, и готовый к работе.
Моя мама, Энн Шатнер, — вот кто потворствовал моей актерской игре. Она отвела меня в актерскую школу; ни разу не пропустила ни одного спектакля. Она ходила со мной на прослушивания для получения ролей на радио, и когда меня не брали, именно она звонила продюсеру, мистеру Руперту Каплану, и орала на него за то, что мне не дали роль. В отличие от некоторых мам, она не последовала за мной в университет, когда я поступил в Макгилл — ей было не нужно, мы жили в двух милях от университетского городка.
Мою мать можно мягко назвать щеголихой. Ее собственная семья была относительно богатой, и ее несколько избаловали. Контраст между этой красивой молодой женщиной, имеющей так много, и работящим мужчиной, изо всех сил пытающимся вытащить свою семью из Европы, должно быть, был разительным. У моей матери был огромный драматический талант. Она хотела, чтобы ее жизнь была наполненной и громкой. Например, когда мы ходили всей семьей куда-нибудь пообедать, она довольно часто объявляла официантам, что у нее день рождения. Я до сих пор смущаюсь, вспоминая об этом. Она сидела там, вся сияющая, в то время как мы все съеживались, когда официанты собирались вокруг нашего стола и громко пели «С днём рождения». Я уверен, люди смотрели на наш столик и вопрошали, почему вся эта семья понуро смотрит вниз и не поет «С днем рождения» этой прекрасной женщине. Какая репутация у нас, должно быть, была! Представьте, семья Шатнеров не поет «С днем рождения»! У моей матери дней рождений было куда больше, чем у кого бы то ни было!
Она всегда очень радовалась моему успеху, а еще больше получала удовольствия, рассказывая о нем. Я до сих пор слышу, как она говорит незабвенные слова «Я мама Уильяма Шатнера». Я до сих пор это слышу, потому что она постоянно это говорила. Везде, где бы ни находилась. Если она заходила в лифт, то прежде, чем успеют закрыться двери, она произносила: «Всем привет! Я мама Уильяма Шатнера». В универмагах, во всех ресторанах: «Я мама Уильяма Шатнера». Бывало, что я заходил в самолет, а стюардессы сообщали мне, что у них на борту была моя мама. Мне даже не нужно было спрашивать, как они узнали, что это именно моя мать. Я снова и снова просил маму: «Пожалуйста, не делай этого». Меня это смущает. Я ненавижу это. Не делай этого! А она печально смотрела на меня и отвечала: «Хорошо, не буду». А затем оборачивалась: «Привет! Я мама Уильяма Шатнера».
Отец часто напоминал мне, с особым ударением: «Она, тем не менее, твоя мать». Имея в виду: что бы она ни делала, как бы сильно ты ни не понимал ее, ты должен относиться к ней с уважением. Она всё же твоя мать.
Она была преподавателем дикции. Она не была учителем экзекуторского (в английском эти слова похоже произносятся) искусства, как она часто поправляла моего отца, а учителем по ораторскому искусству. Я хочу попросить вас кое-что сделать. Попробуйте громко произнести следующие слова «ten tin men, ten tin men». Различие между «ten» и «tin» и есть дикция. Моя мать, скорее всего, была несостоявшейся актрисой — на самом деле, на сцене Монреаля просто не нашлось места для немолодой еврейской матери троих детей — так что она произносила монологи дома. Когда мне исполнилось семь или восемь лет, она записала меня в «Актерскую Школу Дороти Дейвис», возглавляемую мисс Дороти Дейвис и мисс Вайолет Уолтерс и расположенную в подвале чьего-то дома. Именно в том подвале я и получил необходимые навыки, чтобы добиться успеха в нелегком драматическом мире — в особенности: как выйти на сцену, сказать свои реплики, уйти со сцены — навыки, которые, несомненно, позволили мне сыграть такие незабываемые роли, как Прекрасный Принц и Том Сойер, в театре местного парка. Я с гордостью могу сказать, что я самый знаменитый выпускник Актерской Школы Дороти Дейвис.
Я не помню, чтобы меня учили, как играть — мы просто играли. Входная плата в школу подразумевала, что там будут смотреть, как мы играем. Но вообще-то я не верю, что актерской игре можно научить, — всё, что ты учишь, это порядок заучивания слов, появления на сцене и произнесения реплик.
Я был одиноким мальчиком. Я один ходил в школу. На день святого Валентина я сам себе посылал валентинки — и они были единственными, которые я получал. Однажды я получил аж шесть валентинок от самого себя! По правде говоря, я не знаю, почему у меня не было множества близких друзей. Должно быть, дело было в той местности, где мы жили. В то время как мои родственники жили в еврейском районе Монреаля, моя семья жила в комфортабельном доме на Джирауард-стрит, в более богатом и главным образом католическом районе Нотр-Дам-дё-Грас.
Там всегда были проблемы между еврейскими детьми и детьми католиков. Было столько антисемитизма! Когда мне пришлось ходить в еврейскую школу, я шел по противоположной стороне улицы, активно притворяясь, что понятия не имею, где синагога, до тех пор, пока не оказывался напротив нее. Тогда я смотрел в обе стороны и бежал к двери. Фактически я разработал целую стратегию, чтобы безопасно добираться туда. Не то чтобы я был против драк, хотя я не был крупным ребенком, но я никогда ни перед кем не пасовал. Мы дрались почти каждый день. У меня было прозвище Крепкий орешек. Вот, например, эй, посмотрите все, вон идет Шатнер Крепкий орешек! Вообще-то, вы, наверное, не захотели бы упоминать это при маленьком Ленни Нимое, другом еврейском мальчике, росшем практически в то же самое время в Бостоне. Я наслушался историй о еврейских солдатах, вернувшихся с войны, — один или двое парней, сражавшихся с целой бандой антисемитов и бьющих их до тех пор, пока те не сдадутся, ручкой топора.
В старших классах я играл в футбол и занимался лыжами, и мне очень нравились эти два вида спорта. Но именно актерская игра — вот что позволяло мне почувствовать совершенство. Игра делала меня особенным, и у меня были способности. У меня никогда не было трудностей с тем, чтобы изображать кого-то. В лагере, мало того, что я заставлял взрослых плакать, я буквально сводил всех с ума. Я работал вожатым вместе со своим другом Хиллардом Джейсоном — он просил называть его Хиллард. Мы возглавляли отряд детей, переживших Холокост; детей, видевших, как убивают их родителей; детей, которые так же запросто могут убить тебя карандашом, как и стать твоим другом. Мне удавалось справляться с ними, потому что я был лагерным рассказчиком. Ночами, в темноте, я читал им По и Кафку с особым выражением. Однажды ночью я читал «Сердце-обличитель»: «По-вашему, я сумасшедший. Сумасшедшие ничего не соображают. Но видели бы вы меня» — и один мальчик сорвался от страха. Он долго держался, храня эмоции внутри себя, но это для него уже было слишком. У него началась истерика. А на следующий день его, обернутого в одеяла, усадили на заднее сидение автомобиля и отправили домой.
Что я наделал? Я чувствовал себя ужасно. Отвратительно. Это не входило в мои намерения. Но также это и удивило меня. Снова я увидел необычайную возможность слов вызывать сильные эмоции. Посмотрите, что я сделал! Всего лишь произнеся несколько слов!
Я играл на сцене всё своё детство. Когда Дороти Дейвис основала «Монреальский детский театр», мы ставили свои пьесы в Victorian Theatre в парке и на местном радио. В течение пяти лет я спасал барышень в «Сказках по субботам», хотя и не особо понимал, кто такие барышни. Но какой девятилетний мальчик не захочет быть Прекрасным Принцем? Или Али Бабой? Или Геком Финном? Я хотел сыграть их всех. Игра была забавой. Я был собой, изображающим кого-то еще. Мне это легко давалось. Например, я ворвался на милую вечеринку в честь шестнадцатилетия моей сестры Джой в костюме старика. Джой даже не подозревала, что это был я. Она подошла ко мне и вежливо сказала: «Извините, но, кажется, я вас не знаю». И только когда она подошла ближе и заглянула мне в глаза, она поняла. Но мысль о том, что это могло бы стать профессией, что я могу этим зарабатывать…