О, простите меня. Я отойду на некоторое время — мне сейчас нужно сниматься еще в одном фильме с Сандрой Баллок. Вы пока можете помурлыкать про себя песенку, которую я написал с Беном Фолдсом, а я вернусь через пару предложений:
Я знаю, что она собирается сделать,
И я могу подождать.
Она меня знает, и я ее знаю.
Что я ненавижу и что предпочитаю.
Дам-да-дам, дам-да-дам.
Я знаю ее аромат,
Я знаю ее прикосновения,
Где обнять ее и сколько раз.
Моя леди родом из этих мест, а так же и…
Всё в порядке, я вернулся. На чем я остановился? Пока я рос, мысль о том, что я мог бы продолжать это делать, будучи взрослым, как-то не приходила мне в голову. Это просто было то, что мне очень нравилось делать. В старшей школе я занимался футболом и играл в школьных пьесах, и тогда впервые я позволил себе помечтать. Глядя на свою фотографию в альбоме выпускников, я в итоге громко произнёс: «Я хочу быть актером». Не так уж громко, конечно, — совсем не так, чтобы мой отец мог услышать.
Учась еще в старшей школе, я получил свою первую настоящую работу в театре — ассистента режиссера. Мне было пятнадцать лет, и у меня не было абсолютно никакого опыта. Оглядываясь назад, я подозреваю, что получил работу потому, что был молод и красив, и, ох, ужасно наивен. Известный французский певец играл заглавную роль в спектакле в театре Orpheum, в котором останавливались все заезжие труппы. Я был так взволнован! Я был в театре, пусть за кулисами, но в театре. Тот актер был высок и красив и в начале прогона спросил меня, не хочу ли я с ним пообедать.
Хорошо, подумал я, я же должен быть отличным ассистентом режиссера. Звезда спектакля попросила, чтобы я пообедал с ним. Естественно, я принял его приглашение. Поскольку мы покинули театр уже поздно вечером, он спросил меня, есть ли у меня с собой куртка. «Нет», — ответил я.
«Ну и ладно, — сказал он небрежно. — У меня в гостиничном номере есть куртка, которая будет тебе в самый раз».
Добро пожаловать в шоу-бизнес, Шатнер! Самые сильные воспоминания, которые остались у меня о той ночи, — как я бегал от него вокруг кровати. Футбольный сезон закончился недавно, и, соответственно, я был в хорошей форме и силен. Для него я был недосягаем. Невероятно, но я даже не знал, чего он хотел. Я не знал о гомосексуализме. Я не знал, что мужчин могут привлекать другие мужчины. Об этом не говорилось в еврейских домах среднего класса.
То, что случилось той ночью, изменило мое отношение к женщинам на всю оставшуюся жизнь. Я понял гнев и досаду, которые чувствует женщина, когда говорит «нет» и подразумевает «нет», а мужчина думает, что она говорит «да».
Игра стала моей страстью. Я жаждал стоять перед публикой и выступать. Я не упускал ни одной возможности. Когда мне было шестнадцать, я получил роль в пьесе Клиффорда Одетса «В ожидании Лефти», поставленной в зале коммунистической организации. Каждый серьезный актер хочет принять участие в содержательной и значимой драме. Я ничего не знал о коммунизме, но я знал о Клиффорде Одетсе и о Group Theatre (театр, организованный в 1931 году и ставящий пьесы в основном Клиффорда Одетса и Ирвина Шоу). Я помню, как, стоя на сцене и самоотверженно глядя в потолок, я поднял кулак с криком: «Забастовка! Забастовка!» А зрители — боже мой — они выжили из ума! «Забастовка! Забастовка!» Когда публика закричала в ответ, я почувствовал силу своей игры. Я, маленький Билли Шатнер из западной части Монреаля, не совсем Уэстмонда, полностью подчиняю их себе. Забастовка! Забастовка! Это было изумительно, прекрасно. Забастовка! Забастовка!
Я совершенно не имел понятия, что делал. Я нисколько не разбирался в политической философии. Я играл, только и всего. Вдохнул жизнь и эмоции в слова, написанные на бумаге. Охота на «красных» случилась несколько лет спустя, как раз когда я начинал карьеру в Америке. Я боялся, что вдруг кто-нибудь спросит о моей работе на коммунистическую партию.
В старшей школе Уэстхилла я не был хорошим учеником скорее из-за отсутствия интереса, чем из-за нехватки способностей. В школе даже все те вещи, что потом заинтригуют и восхитят меня, не представляли никакого интереса. Я хотел выступать и играть в футбол — всего-то. Едва я закончил старшую школу, как меня приняли на Коммерческий факультет Университета Макгилла. Предпринимательский факультет. Меня приняли согласно еврейской квоте, которая тогда существовала. С моими отметками кривая их графика, должно быть, описала большую дугу. В семье думали, что в университете я познаю, как привнести современные экономические методы в отцовский одежный бизнес, чтобы я мог превратить его в весьма успешную корпорацию. Но я знал, что нахожусь там, только чтобы играть в их постановках.
Я проводил значительно больше времени в драмкружке, чем в классах. Я сдавал экзамены, мне всегда удавалось сдавать, но что более важно — я написал и поставил несколько спектаклей для нашего студенческого театра, а также сыграл в них. Кроме того, неполный день я работал радиоведущим в Канадской Вещательной Компании. Послушайте, вспомните эти слова: «Оставайтесь с нами и слушайте нашу следующую увлекательную программу». То был я.
Взрослея, я хотел походить на детей, живущих в Уэстмонде, богатом районе города. Я хотел быть как английские дети из высшего общества, приезжающие в университет на своих машинах. Я помню, когда мне было лет пять или шесть, я нашел пятидолларовую банкноту. Для ребенка это были все деньги мира, но я хотел поделить их со своим единственным другом — и я порвал купюру пополам.
Я понимал важность денег — но игра была более важна. Я знал, что никогда не заработаю игрой столько же, сколько зарабатывал отец, торгуя тряпками, но мне было все равно. Подозреваю, что у каждого начинающего актера есть финансовая цель. Моя была — сотня долларов в неделю. Я считал, что если смогу зарабатывать актерским трудом сто долларов в неделю, то буду очень счастливым человеком. Леонард, чей отец был парикмахером, хотел зарабатывать десять тысяч долларов в год, но у Леонарда всегда были экстравагантные мечты.
Сказать всё это отцу — было самой тяжелой вещью, что мне когда-либо приходилось делать. Отец мечтал, что однажды мы будем работать вместе. Подростком он брал меня на выездные распродажи. Мы надевали парадные костюмы и отправлялись по всем маленьким французским деревенькам в пригороде Монреаля. У него были друзья в каждой деревне — это мой старый друг Джейк, мой старый друг Пьер, мой старый друг Роберт, — люди, которые покупали у него много лет. Каждому из этих мужчин он гордо представлял меня: «Это мой сын», и они высказывали свое мнение по поводу того, как я вырос, как сильно я похож на него. Для него это было бальзамом на душу. Меня вводили в семейный бизнес.
Я не представлял, как сказать ему. Однажды, во время учебы на третьем курсе, мы по какой-то причине находились в моей спальне, и он мимоходом спросил, думал ли я о будущем. И так же мимоходом я ему ответил — я хочу быть актером. У него аж сердце упало.
Он опустился на кровать, словно чудовищность сказанного ударила его. Он не понимал театр. Игра — это не занятие для мужчины. Актеры — это лодыри. Что-то сродни менестрелям. Шансы на какой-то успех, на то, что твоя жизнь будет полноценной и имеющей какое-то значение, были очень, очень малы. Я знал, что он был сильно огорчен, но он только и сказал мне: «Что ж, делай, что хочешь. Для тебя здесь всегда найдется место. У меня нет денег, чтобы содержать тебя, но я помогу, чем смогу». Единственное, что он попросил меня — не стать «приживалой». Под этим он имел в виду зависимость от других людей, от пособия по безработице, неспособность человека прокормить себя.
Как отважен он был, решившись оставить свои мечты, чтобы я мог достичь своих! И как это, должно быть, ранило его! Он был человеком, глубоко убежденным в реальности зарабатывания денег конкретным трудом; жизнь артиста была для него невообразима. Но вместо того чтобы отговаривать меня или давать советы, он дал мне свободу.
И он всегда держал для меня то место. Просто на всякий случай.
Я закончил Университет Макгилла с дипломом по коммерции и сразу же пустил его в ход. Миссис Рут Спрингфорд, женщина, которая режиссировала у нас несколько студенческих пьес, была директором летнего театра Mountain Playhouse. Зная меня, она предложила мне место помощника руководителя. Компания ставила в основном бродвейские шоу с одним комплектом декораций, такие как «Римская свеча» и «Зуд седьмого года». В те годы драматурги писали пьесы с минимальными декорациями, зная, что если их шоу имеет успех на Бродвее, то число компаний, готовых ставить их в местных театрах — и платить авторские гонорары — будет зависеть в основном от количества в них сменных декораций. Как правило, те пьесы были легкими комедиями с молодым парнем в главной роли — часто застенчивым и неуклюжим — с невинной улыбкой, настолько большой, что ее видно с последних рядов.
Я был ужасным помощником руководителя. Позор на мой диплом по коммерции! Я терял билеты и путал брони, а брони и билеты в основном и были моими обязанностями. Актеры с легкостью заменялись, но выживаемость театра зависела от правильной продажи билетов. Большинство актеров были нанятыми; чтобы спасти театр, меня выгнали в актеры. И я начал играть роли молодых счастливчиков.
То были бродвейские шоу, привезенные в Канаду; публика готова была смеяться. Мой талант заключался в том, что я знал все свои реплики и умел подождать, пока зрители отсмеются, перед тем как продолжить. Формально, у меня не было актерской подготовки; я никогда не учился. Я читал об актерах Нью-Йорка, изучающих Метод. Но вообще-то у меня был свой собственный метод — я произносил свои реплики так, будто я и есть герой пьесы. Я научился играть посредством самой игры. Зрители научили меня, как играть. Если я что-то делал и публика реагировала, я делал это снова. Так что тот опыт ежевечерней работы, заучивания слов, экспериментов с движениями и выражениями и был моей актерской школой.