Моя деревня
Москвичи страшно любят жить в центре. Но в Париже обнаружилось, что, где бы ты ни остановился, ты живешь в центре.
Прописавшись в 1-м округе, я из москвича официально превратился в почти что парижанина – одного из примерно двух с половиной миллионов человек, живущих в черте старого города XIX века.
Так вот, у каждого из парижан – старинных, потомственных, как некоторые мои соседи, и у недопарижан, парижан без году неделя, вроде меня, – Париж свой, отдельный.
Разница даже не в том, что жители бедного 18-го округа пользуются всем городом в целом по-другому, чем жители богатого 1-го.
Парижане не живут в городе. По городу ходят туристы. А горожанин живет в своей деревне, ограниченной несколькими улицами. В каждой есть лучший ресторан, моднейший магазин и настоящая традиционная булочная. В булочную соседней деревни – которая за углом – идти совершенно незачем. От добра добра не ищут. Если рынок – то свой, колхозный, районный. Тыква буквально на дом. Устрицы в самом цвету.
Отсюда и насыщенность города разными привлекательными точками местного притяжения: магазинами, ресторанами, музеями, галереями, которые распределяются по всем кварталам. Потому что, если ты не Лувр, не Гранд-опера и не Галери Лафайет, твердо надеяться можешь только на тех, кто по соседству. Они твои клиенты. И лучше их сделать завсегдатаями.
Обычное желание парижанина, когда с ним уговариваются о встрече, назначить ее за углом, поближе. Хотя в нем борются любовь к родному очагу и неукротимое любопытство. Лень и жадность, скажут недоброжелатели.
Задача парижанина при составлении своего личного списка удовольствий и развлечений одна – получить как можно больше радостей жизни и не потратить зря ни одной минуты и ни одного евро. И вот тут-то местный патриотизм и квартальные скрепы могут дать сбой.
Парижский житель держит в голове, что, как ни хорошо вот здесь, теоретически можно найти что-то получше и вот там. Поэтому сколько бы ни было уже в Париже лакомых местечек, а все время появляются новые. Жизнь проходит в исследованиях и открытиях. Вопросы множатся. Люди пребывают в активном поиске пищи. Необязательно духовной. И бездуховной тоже.
Вчера я смотрел на пришвартованные у набережных баржи. Но не потому, что я решил, как Пятачок, убежать из дома и стать моряком. Это тоже квартиры, и они тоже сдаются. Тут тебе и балкон, и река, и «вю дегаже́» и подвал-«кав» в трюме. Да еще и возможность менять адрес хоть пять раз в год – пока не пойдешь ко дну под грузом впечатлений.
Спящие красавицы
Когда ты ищешь квартиру, у тебя есть отчетливое ощущение, что город перенаселен. Мест нет! Всё занято. На самом деле на каждой улице квартиры пустуют. Иногда годами, иногда десятилетиями. Я помню, как в Париже обнаружили квартиру, в которую никто не входил с 1940-х.
Представьте себе жилище богатой девушки, унаследовавшей перед войной квартиру, мебель, картины, скульптуры, всё, которая в разгар оккупации бросает это самое «всё» и уезжает на юг, туда, где немцы сохранили хоть и декоративную, но французскую республику Виши. И даже после победы так и не возвращается в столицу, живет в своей провинции, хотя и аккуратно платит charges (вода, электричество, налог) и умирает в почтенные сто пять лет.
Когда присланные наследниками адвокаты и оценщики входят в комнаты, их встречают интерьеры начала прошлого века, сохранившиеся в неприкосновенности под густым слоем пыли. Снимки, попавшие в Сеть, и вправду напоминают декорации: слепые зеркала, картины в золотых рамах, не тронутые деликатной молью ковры и красиво отклеившиеся обои. Накрытый стол посреди гостиной, чучело страуса у стенки и кукла Микки-Мауса в углу. Квартиру стали называть «капсулой времени» и «замком спящей красавицы».
Среди прочих вещей в квартире находят портрет работы Джованни Болдини, изображающий красавицу актрису Марту де Флориан, девушку страстную, пользовавшуюся в Париже XIX века огромным успехом. Как выясняется, она приходилась хозяйке квартиры бабушкой. История спящей красавицы была подана как исключительный случай. И я поверил бы в исключение, если бы не слышал о таких же от далеких и близких людей.
Мои приятели купили квартиру в распрекраснейшем и богатом районе Нёйи. Ею владел весьма пожилой человек, нейрохирург – в квартире лежали истории болезней разных людей, которым даже знакомство с великим хирургом не помогло обрести бессмертие. Господин хирург последние двадцать лет жил не в Париже, а на морском берегу, где у него был другой дом, и, кажется, не один. Когда он умер, не оставив ни завещания, ни наследников, адвокаты потерли руки и взялись за розыски.
Поскольку речь шла не о том, чтобы, скажем, выгуливать хирурга в коляске по набережной и поить его микстурой, а о том, чтобы разделить деньги за его квартиру, родственники обнаружились довольно быстро и в немалом количестве. На заключительном этапе покупка превратилась в водевиль. Сделка все время висела на волоске, потому что владельцы увеличивались в числе, как лернейская гидра, на место любой исчезнувшей бабушки становились ее дети и внуки.
Теперь я с большим вниманием разглядываю окна парижских домов и думаю, где еще прячутся эти самые капсулы времени? За запыленными, давно не мытыми окнами на третьем этаже или за вечно закрытыми железными ставнями на четвертом?
Гуляя по городу, я то и дело встречаю витрины, увешанные объявлениями о продаже квартир и домов. И почти перед каждым стоит влюбленная пара иностранцев и разглядывает предложения: квартира в 5-м округе с видом на Люксембургский сад, дом на границе Версальского парка, вилла на Кап-Мартен. Это могут быть и рычащие американцы, и наши соотечественники. Разница в том, что одни говорят: «Ridiculously Expensive!», то есть «До смешного дорого», а другие: «Да это дешевле, чем наша квартира!» Что совершенно не значит, что завтра они пойдут к нотариусу заключать договор. Но если это произойдет, в Париже окажется одной капсулой времени больше.
Это проблема всех знаменитых городов, способных вызывать любовь с первого взгляда. Беда лишь в том, что она проходит – и трудно понять, сколько таких квартир рассеяно тут и там, как склепы былых очарований и заблуждений. В том периоде жизни, когда мы любим, мы спешим расширить нашу территорию любви на разные города – в этом есть что-то от рекомендаций сексологов, советующим супругам разнообразить места сношений и позы. Потом наступает другой период, и мы не можем возвращаться туда, где были счастливы, потому что все там напоминает о том, что счастья больше нет.
В процессе жизни квартира переполняется не только вещами, такими же странными, как чучело страуса, но и чувствами, и ожиданиями, и воспоминаниями. От них становится тесно. Места не хватает. Память отказывает. Очень много пыли. В аукционных залах Drouot в Париже я видел отдельные комнаты, этому посвященные. Когда отсортировано все главное типа портрета бабушки (среди антикваров есть специалисты высокого полета, которые обследуют старые квартиры на предмет неожиданностей и тайников), в дело вступает второй эшелон, вытряхивающий жилплощадь подчистую – от детских игрушек до последнего коврика перед кроватью. На задававшийся нам в школе вопрос «что ты оставишь после себя людям?» продавцы Drouot имеют точный ответ: хлам в картонных ящиках!
Я понимаю людей, которые не могут войти в оставленную ими квартиру, как будто бы там случилось убийство. И то, что в этой квартире была убита всего лишь любовь или совместная жизнь, дела не меняет, запах мертвечины так же непереносим. В сонниках, в которые я время от времени заглядываю, потому что верю в сны, любая квартира – обещание перемен, и какой она предстает перед вами ночью, такую перемену и предвещает. И нет, я не хотел бы увидеть во сне фантастическую квартиру со всеми ее картинами. Это был бы настоящий кошмар. Красавица, которой уже не добудишься, верхом на страусе и с Микки-Маусом в руках.
Пища душевная
Утренний круассан в Париже – декларация о том, как и с кем вы провели ночь. «Что-то вы сегодня берете четыре, – говорит мне моя булочница, – а обычно ведь два?»
Что тут скажешь. Разве что вспомнишь историю, рассказанную Брижит Бардо в книге ее воспоминаний. Старлеткой она пришла к Роже Вадиму с твердым намерением ему отдаться, но режиссер, даже не просыпаясь, послал красавицу в булочную. Нечего тут зря трясти булками. Лучше неси круассаны к завтраку. Еда важнее всего, важнее работы и даже важнее секса.
Не зря у французов так прямо и говорится про еду: «первое и последнее удовольствие» – le premier et le dernier plaisir. Это про всю жизнь, в плавном течении которой удовольствиям отведены законные места. Но это и про течение дня. Обеденный перерыв для француза неотменяем, как молитва для правоверного. Где бы ни был мусульманин, в нужный час он расстелет коврик и поклонится в сторону Мекки. Где бы ни был француз, двенадцатичасовой дарованный профсоюзом перерыв мощно поднимет его и понесет в ближайшее любимое кафе, где он проведет как минимум час.
Звонить по делу с двенадцати до трех во Франции считается не совсем приличным. И даже не совсем разумным. Если ваш собеседник не полицейский, не пожарный и не неотложный врач, он отнюдь не в конторе, а наслаждается сегодняшней едой. Медленно, спокойно, никуда не спеша.
За соседним столом русская пара возмущенно обсуждает, почему все никак не несут десерт. Не спорьте, сограждане, не мешайте пищеварению. Вы можете мне поверить, что, если горячий десерт принесли сразу, это значит, что он был готов заранее и по пути на стол проведен через микроволновку. А француз спокойно ждет, потому что ожидание гарантирует, что его блюдом занимаются специально.
Он ждет. Ну и вы подождете его первого, второго и третьего. И чашечки кофе, которой обязательно заканчивается обед. Это черная точка в конце. Без кофе счет не полон, и, когда ты собираешься уйти, не отведав десерта и не испив кофе, официанты начинают волноваться: не понравилось? неужели ты спешишь на самолет или опаздываешь к президенту? Ну так и президенты никогда не отказываются от шоколадного пирога – это известно всей Франции и заметно всему миру. Наверно, если в стратегический момент déjeuner грянет ядерный апокалипсис, генеральный штаб попросит отложить развязку, пока не принесут кофе.