Но это ведь означает еще больше проблем. Где он?
В последующие недели я постоянно была на взводе. Каждые два часа осторожно выглядывала в окно спальни из-за штор, сначала окидывая взглядом каждую припаркованную машину, потом – кусты и соседские окна, высматривая какого-нибудь человека или хотя бы его тень. Держала окна зашторенными и каждое утро и вечер проверяла, заперты ли они. Радио не включала; даже слабый скрип половиц под лапами кота пугал меня. Когда Тони не было, иногда запирала входную дверь, включала сигнализацию и пряталась в спальне. Из дома выходила только ради визитов к врачу – и то меня возил туда муж.
За утром следовал вечер, за неделей – неделя. Все это время я мучила себя, позволив образу Стивена взять контроль над моей жизнью и ожидая, когда он снова появится передо мной во плоти. Он присутствовал в еде, которой я питалась, в вине, которое я пила, чтобы уснуть, в лице каждого незнакомца, проходящего мимо нашего дома. Это пугало меня больше всего: он знал обо мне так много, а я знала только, как он выглядит.
Свобода, прежде принимаемая мною как должное, была отнята. К тому же мои действия подвергли опасности Генри – ведь Стивен знал, где он живет. Я боялась снова навещать сына и рисковать им. Каждый день звонила в пансионат, и нянечка держала трубку у уха Генри, чтобы тот мог слышать мамин голос; но это было совсем не то же самое, что личная встреча.
Без якоря я пустилась в дрейф и потеряла цель. Как-то утром, принимая ванну, задумалась о том, что было бы, если бы я, а не Шарлотта была с Дэвидом в тот день, когда он шагнул с обрыва? Что он испытывал, утопая в морских волнах?
Я держала голову под водой и пыталась представить, каково не иметь ни крупицы контроля ни над чем: ни над температурой воды, ни над течением, утаскивающим тело все глубже, все дальше от берега, ни над болью от падения с высоты. Вдыхала воду носом и ртом, и это было так болезненно, что я почти сразу же выныривала. Но мне казалось, будто это единственное, что я могла контролировать в своей жизни после того вечера в коттедже. И так будет всегда, если я снова не обрету власть над собой.
«Это не ты. Ты – боец. Нужно собраться».
Я начала думать обо всех, кто страдал без моего руководства. Думала о Тони, о девочках, о Генри, о том, как тяжело им приходится, пока я прячусь от всего мира, – и это значило, что Стивен выиграл.
Я не могла позволить, чтобы это длилось и дальше. Выбралась из ванны, сделала несколько глубоких вдохов и почувствовала на лице теплые лучи солнца, вливающегося в окно. Лоре настало время вернуться.
Утром того дня, когда вернулась в «Больше некуда», я еще раз внимательно посмотрела на себя в зеркало в прихожей, одернула блузку, поправила волосы так, чтобы упругие пряди красиво обрамляли лицо. Тщательно подобрала одежду для этого дня: изящный брючный костюм, говорящий «боец», а не «жертва».
Несмотря на то что до офиса было полчаса пешком, я поехала на машине, чтобы показать всем – не говоря этого вслух, – что все еще боюсь ходить одна. По прибытии в офис собралась с духом и заглянула в кабинет Джанин.
– Рада снова видеть тебя, – произнесла та, без энтузиазма пожимая мне руку.
– Спасибо, – ответила я.
Коллеги, не занятые звонками, потянулись ко мне. Как бы противно мне ни было принимать их объятия и быстрые поцелуи в щеку, я вытерпела. Заверила всех, что с каждым днем мне становится лучше, что справляюсь как могу.
Мне не позволили сразу же вернуться на линию. Наша работа требует большой эмоциональной отдачи, и мы должны быть в хорошей форме, чтобы относиться к клиентам непредвзято. Но я убедила начальство: то, что не убило меня в ту ночь, сделало меня сильнее. И наконец – так же, как тогда, когда я вернулась после лечения от рака, – мне позволили сидеть вместе с Мэри и слушать ее разговоры, чтобы я заново могла освоиться с обстановкой в «Больше некуда».
Через месяц меня сочли достаточно оправившейся, и я начала с трех смен в неделю. Ко мне вернулась уверенность – если Стивен хотел добраться до меня, я готова. Я вышла из укрытия. И надеялась, что смогу выманить и его. Он приложил столько усилий, чтобы разоблачить меня; теперь моя очередь сделать то же самое с ним.
Я ждала его следующего шага.
Глава 2
Райан
Было странно больше не говорить с Лорой.
Часы, встроенные в стереосистему машины, показывали 7:40 утра; несколько месяцев назад я в это время составлял записи, готовясь к нашему очередному разговору. Три раза в неделю «Стивен» звонил ей и подробно рассказывал о своей жизни, как Лора и просила. Некоторые подробности, приходившие на ум, я записывал в блокнот или в телефон. Но когда говорил об отчаянии и беспомощности, то были скорее мои чувства, чем его. Я больше времени потратил на то, чтобы открыть душу Лоре, чем на беседы с родными и друзьями. Это напоминало стокгольмский синдром – вот только человек, к которому у меня выработалась психологическая привязанность, даже не держал меня в заложниках.
Я был ее проектом, а она – моим; она хотела, чтобы я умер, а я хотел, чтобы она перестала разрушать жизни других людей. И хотя я не позволял себе забыть о том, что она несет в себе зло, начал понимать, что такого нашла в ней моя жена. С Лорой было легко говорить, и мы в некотором смысле давали друг другу цель. У нас установились извращенные, созависимые отношения, основанные на моей лжи и ее безумии. Некоторые люди создают и поддерживают даже семейные узы на более шатких основаниях.
Но теперь между нами не осталось ничего, кроме молчания. Возникло чувство, будто умер еще кто-то, бывший мне опорой в жизни.
Я припарковался у школы на зарезервированном за мной месте, достал с заднего сиденья сумку и стопку папок и направился в здание. Одна папка выскользнула из рук и упала. Наклоняясь, чтобы поднять ее, я ощутил тянущую боль в животе. Я так долго пробыл вне работы, в основном в обществе родных и немногочисленных друзей, и теперь мне нужно было снова привыкать к многолюдному окружению. Но с течением времени было все проще и проще.
Родители и Джонни были рады, что я возвращался к обычной жизни. По вечерам я встречался с друзьями, собирался опять присоединиться к футбольной команде воскресной лиги[13] и снова начал ходить в спортзал. Они считали, будто я становлюсь прежним. Но понятия не имели, что человек, которого они знали, похоронен рядом с Шарлоттой.
Я шел по коридору, улыбаясь заученной улыбкой и кивая в знак приветствия знакомым коллегам. Добравшись до кабинета, обнаружил записку от Брюса Аткинсона – с просьбой встретиться до того, как начнется мой рабочий день.
– Садись, садись, – сказал он и указал на пустое кресло, стоящее перед столом.
– Какие-то проблемы? – спросил я.
– Нет-нет, никаких проблем, Райан, – ответил он. – Просто хотел узнать, как идут дела после возвращения. Кажется, третий месяц пошел, так?
– Четвертый. Но дела, как мне кажется, идут нормально. Даже приятно вернуться к работе… это отвлекает.
– Да… э-э… я уверен, после того, что… случилось с… твоей женой… ну да. Я уверен, что тебе неплохо отвлечься.
Должно быть, Эбони из отдела кадров попросила его проверить, как я, потому что по своей инициативе Брюс не стал бы затевать этот неловкий разговор. Но в глубине души я забавлялся, наблюдая, как он вертится, словно уж на сковородке.
– А как у тебя отношения со всеми? – продолжил Брюс.
– Опять же, все хорошо.
Он кивнул, испытывая облегчение от того, что я не собираюсь доставлять ему проблем. Потом высморкался в хлопчатобумажный носовой платок.
– Просто чтобы ты знал: если, ну, ты понимаешь… если понадобится больше времени, чтобы… ну… или если я что-нибудь могу для тебя сделать, обращайся.
– Спасибо, – отозвался я и молча покачал головой, пока Брюс провожал меня до двери. Он был последним, к кому я обратился бы за помощью.
Я шел по коридору, понимая, что Брюс не единственный, кто понятия не имеет, как со мной теперь разговаривать. Если б Шарлотта умерла от рака или болезни сердца, люди могли бы лучше осознавать, каково это, потому что многие теряли близких подобным образом. Но когда существует некая незримая проблема наподобие психических заболеваний или самоубийства, люди не знают, как об этом говорить. Они предпочтут промолчать, чтобы не ляпнуть что-нибудь бестактное, глупое или неуместное. Однако это делало мою жизнь еще более одинокой.
Я снова ощутил тянущую боль в животе – там, где ножевая рана еще не до конца затянулась. Ощущение было не настолько болезненным, чтобы заставить меня вздрогнуть, но я все равно чувствовал эту рану. Я отсрочил свое возвращение в школу на две недели, сказав, что мне требуется прооперировать грыжу. Скрыл тот факт, что на самом деле меня пырнула чокнутая мать старшеклассницы. Если кто-то заметит шрам, ложь об операции вполне объяснит его.
Я вспомнил, как Лора убежала из коттеджа в тот вечер, пока я лежал на полу, скорчившись и ощущая боль во всем теле от раны на животе.
Вскоре после того, как шум двигателя ее машины затих вдали, я понял: понадобится помощь. Я не мог вызвать сюда бригаду «Скорой» и подумывал позвонить родителям – однако как объяснить все это? Не было другого выбора, кроме как справиться самому.
Каждый шаг вниз по лестнице, а потом по дорожке к машине давался ценой огромной боли. Сев в салон, я прижал к ране платок, чтобы остановить кровотечение. Путь до приемного покоя Нортхэмптонской городской больницы занял пятнадцать минут, но они показались мне часами. Бросив машину на парковке для пациентов, я едва ли не ползком добрался до входа, а потом до стойки дежурной медсестры. Та, увидев, как я держусь за живот, а на рубашке расплывается кровавое пятно, сразу же отволокла меня в операционную.
Остаток ночи помню смутно. Надо мной хлопотали врачи, осматривая и стараясь стабилизировать состояние. Проверили пульс, надели кислородную маску, просветили рентгеном, смыли кровь и просканировали рану. Хотя я потерял некоторое количество крови, однако не так много, чтобы потребовалось переливание, и, по счастью, нож не задел ни желудок, ни другие жизненно важные органы, так что рану понадобилось просто зашить. Когда спросили о ближайших родственниках, я заявил, что живу отдельно и с родными не общаюсь.