— Кого есть собрались, скоты?
И тут из кустов вышел я. Увидев еще и меня, тщедушный парень побелел лицом.
— Вы, ребята, совсем ополоумели? За птицу убивать человека?
— Это ты человек? — наступал на него Данила.
Отступая, парень споткнулся. Над его головой зависла укороченная дубинка моего приятеля. Данила стал ее опускать.
— За козла ответишь!
Парень по-заячьи взвизгнул.
— Молодые люди, я здесь ни при чем. Козленка нам еще только обещали, но боюсь, его того…
— Ах, обещали говоришь? Кто обещал?
Удары дубинки так и сыпались на голову парня. Мой дружок отвел душу и наконец повернулся к импровизированному столу. На разостланной газете лежало мясо птицы, поджаренной на костре. Характерные две ноги, два крыла, шея, грудка, рядом помидоры, пучок лука, хлеб и пузатая бутылка вина. Кешкой тут и не пахло. Обмишурились. Но назад ходу не было. Профессор не подавал признаков жизни, а парень жалобно скулил. Данила задумчиво крутил в руке поджаренную ножку «рогатой анхимы», затем понюхал ее и даже надкусил. Парень воспрял духом.
— Берите все, что хотите, нам не жалко. Берите ешьте! Гусь латиноамериканский, на вертеле жаренный, — как официант в ресторане рекламировал он свое коронное блюдо. — Если надо, я закажу вам завтра отечественного гуся.
И в это время зашевелился профессор. Он поднял от земли лобастую голову и непонимающе уставился на нас.
— Дерево рухнуло на меня, Олежка? — вертя в руках надломленный сук, спросил он. Испуганный парень согласно кивнул.
— Профессор, у нас гости, с претензиями. За козла какого-то предлагают ответить. Я думаю, за Фитиля. За него мы отдуваемся.
Профессор, покряхтывая, сел. Информация с трудом до него доходила.
— Говоришь, семейство жвачных их интересует, полорогие, группа козлов? — он повернул в нашу сторону львиную гриву. — А вы знаете, молодые люди, что козлы делятся на три рода — козерогов, собственно, козлов и полукозлов. Где ваши интересы?
— Наши интересы там же, где и ваши, — зло сказал Данила. — Не держите нас за идиотов. Вы где гуся украли?
— Ах, это? — Профессор осуждающе посмотрел на парня, которого назвал Олежкой. — Мой юный друг, я так понимаю, что на нашу пищу есть еще претенденты. Вот видишь, подтверждается старая истина, мир жесток и устроен по давним законам Дарвина. Свое собственное существование зиждется на уничтожении чужой жизни. Выживает сильнейший. Без уничтожения чужой жизни немыслимо движение прогресса. И его наибольший рассвет достигается тогда, когда сильнейший одолевает слабейшего. Жить могут только привилегированные классы и олимпийские чемпионы, пир жизни лишь для них. Для них расставлены приборы за пиршественным столом, остальные могут не являться. Так, молодые люди?
Заговорил он нам зубы. С последними словами профессор извернулся и неожиданно мертвой хваткой схватил за руку потерявшего бдительность Данилу. Молодой доходяга Олежка тоже перешел в наступление. В его руках я увидел непонятно откуда взявшийся металлический прут. Расклад сил поменялся. Теперь мы с Данилой были их пленниками, нас загнали в угол.
— Ну-с, аборигены, — профессор выкручивал Даниле руку, пока из нее не выпал сук, — прошу внятно изложить мотивы ваших хулиганских поступков. Ваш удар с точки зрения логики абсолютно ничем не мотивирован, он превышает пределы допустимого возмездия. Извольте объясниться, где пересеклись векторы наших с вами интересов?
Высокопарный слог действовал на Данилу, как тряпка на быка. Он попробовал вырваться, напрягся из последних сил, резко дернулся, но профессор знал свое дело туго. Молодой бычок остался на привязи. Надо было как-то помягче сказать, что мы с приятелем ошиблись, когда сук опустили ему на голову и чуть на тот свет не отправили его товарища. Пришлось идти мне Даниле на выручку.
— Господа ученые, — я показал на Данилу, — он — божий помазанник.
— Ха-ха-ха, — расхохотался профессор, щупая шишку на голове. — Вы не оттуда сбежали, откуда мы? На меня, значит, опустилось божье благословение. — И рассвирепел: — А ну геть отсюда, сорванцы. Поесть спокойно не дадут. Жизнь курицы с моей жизнью уравняли.
Рука Данилы была отпущена. К ней, посиневшей, приливала застоявшаяся кровь и нестерпимо колола иголками. Профессор, видимо, знал некоторые приемы устрашения соперника, ударная рука моего приятеля была выведена из строя. Оружием мог выступать только язык. Данила угрюмо сказал:
— У нас козленок пропал… Мы его ищем!
— Идите! Идите! — замахнулся металлическим прутом Олежка. Окончательно пришедший в себя профессор благословил нас на обратную дорогу следующим напутствием:
— Исключительная благородность моего характера и вера в ценность человеческой жизни служит причиной, почему вы прощенными покидаете это заповедное место. Я, как бывший ректор и наставник молодежи, не могу дать вам адекватный ответ, и так уже один раз пострадал, здесь обретаюсь. Брысь отсюда, не мешайте трапезе! Видите, — профессор ткнул пальцем в худого, как скелет, заморенного Олежку. — Человек после двухнедельной голодовки отходит. Сбегает на озеро, а потом слона готов съесть.
Окинув еще раз быстрым взглядом место незатейливого пиршества, я увидел только пух и перья почившей в бозе неведомой птицы «рогатой анхимы». Когда мы отошли подальше, я удивленно спросил Данилу:
— Это кто?
Он небрежно махнул рукой.
— Рядом психдиспансер… Сбегают летом. Прошлый раз здесь Наполеон с Маратом были.
— С Мюратом! — поправил я его. Он удивленно оглянулся на меня.
— Ты с ними знаком?.. Откуда?
— Читал! А второй кто?
— Сын Сучка, Олежка Сморчок! Я его еле узнал!
— И он оттуда?
Данила нехотя выдавил:
— Говорили, что он за границу уехал, а он вишь где оказался. Наташка кого хочешь с ума сведет.
Глава VIIIНесчастная любовь Олежки
На обратном пути Данила кратко поведал мне историю несчастной любви Олежки Сучка. Ее знал весь город. Когда сынок закончил школу, папаша Сучок вместе с Хватом-Барыгой организовали в северных областях конкурс красавиц, учредили звание «звезда Севера», выделили дорогой приз и двинули наверх свое протеже — местную красавицу Наташку. Наташка заняла первое место, но приз, корону с бриллиантами ей не отдали. Задушила жаба Сучка и Хвата-Барыгу. Задушить-то задушила, но, с другой стороны, им понравилось купаться в лучах Наташкиной славы.
Они оба, как организаторы, не сходили с экранов телевизора, дома самых известных людей области, включая и губернатора, были открыты для них в любое время дня и ночи. Наташку срочно надо было раскручивать дальше.
Но тут случилось то, что случилось. Сын Сучка, Олежка Сморчок, пообщавшийся два раза с красавицей Наташкой, влюбился в нее. Вроде бы обычная история. Необычно в ней было то, что Наташка-красавица решила поиграть с миловидным юношей и довела его до умопомрачения, до нервного срыва. Олежка Сморчок попал в компанию к Наполеонам и Цезарям.
— А Корявый Сучок, знаешь, что болтал по городу, когда его спрашивали, где сейчас его чадо? — спросил Данила.
— Что?
— Что он у него в Париже, в Сорбонне учится. А этот молодой, что про пятнадцатиметрового змея брехал, и есть Олежка Сморчок, сынок Сучка. Хорошо я ему врезал. Жених!
— А что дальше-то было? — не терпелось мне узнать эту историю до конца. Данила пожал плечами.
— Про это лучше у нашей подружки Насти спроси, она в таких делах лучше разбирается и все про всех знает. А мне эти Сучки до одного места.
Ни с чем мы возвращались из богом забытой деревеньки. Не было там живого Кешки, но не было и рожек, и ножек. Зато нам приоткрылась маленькая тайна семейки Сучков. Бывший ректор и профессор, сменив больничную палату на домик-развалюху в богом забытой деревеньке, открыл в ней филиал Сорбонны для Олежки Сморчка.
Глава IXВодяной Монтря
А городишко накрыл густой туман самых невероятных слухов. Как куры на насесте, на скамейках перед домами бабки напрягали фантазию. И чем древнее была старуха, тем фантастичнее выглядело неведомое чудище, появившееся на озере. Тон задавала полубезумная Левониха. На посторонние темы рассуждала она вообще-то здраво, но, когда разговор касался заброшенной мельницы, у нее начинала сползать крыша. Сегодня старуха была особенно возбуждена. Вялотекущая болезнь пробилась свежими всходами. По ее словам, глубокий омут и падь под полуразрушенной мельничной плотиной метрах в двухстах выше места впадения речки Вахчелки в озеро, были местом обитания удивительного существа, водяного Монтри.
— Монтря снова появился, — радостно объявила она своей подружке, бабке Меланье.
— Хто, хто?
— Водяной, Монтря, говорю, глухая тетеря! Давно не слыхать его было, уж лет шестьдесят с лишком. Как мельника раскулачили, так он и затих. А помнишь, за ноги нас еще хватал, когда мы на пруд к мельнице ходили купаться.
Бабка Меланья, склонив голову набок, тоже стала копаться в черепках давно прожитой жизни. Вот в ее памяти ожили образы далекой молодости.
— Сына мельника, Фролку, помню, здоровой детина был, а Монтрю твоего не помню.
— Ну, как же не помнишь, за ноги нас еще хватал! — чуть не плача, стенала Левониха.
— Так он только тебя одну и хватал. Вот кабы он меня на людях в кусты уволок, тогда, может, и запомнила бы. Нет, не помню твоего Монтрю! А какой он из себя был?
Левониха стала рассказывать:
— Пальцы на ногах длинные, с перепонками. На голове два рога. Глаза горят. Сам зеленый. Поднырнет, схватит за ногу, ущипнет и спрячется за кривой ветлой, что над водой нависала. И глядит оттудова. Мне тогда двенадцать лет было, когда я его образину в первый раз увидала.
— Это когда ты тронулась?
— Куда тронулась?
— Куда, куда?.. Туда! Твой водяной Монтря больно был на Фролку похож, молодого мельника. У него кваланг из Германии был привезен. Он, дурак молодой, бороду зеленую из пакли нацепит и пугает вас сопливых, особливо тебя.