– Про бабочку? Хорошо! Песня на слова Константина Скворцова!
На горячем ветру,
У земли на краю
Села бабочка вдруг
На ладонь, на мою…
И сидит, не дыша,
Мир собой заслоня, —
Это чья-то душа
Отыскала меня.
Торопись, мотылёк!
Скоро дождь, скоро снег.
Этот тёплый денёк —
Твой единственный век.
Не вершится ничто
На миру просто так.
Это, видно, Господь
Посылает мне знак…
…Вот и падает снег
На поля, не спеша…
Пусть недолог наш век,
Но бессмертна душа…
Полетать нам не довелось. К утру пошел снег, тихий, пушистый, точно кто-то невидимый решил укрыть уже готовую к зиме землю и начал теребить из нависших над тайгой облаков невесомый пух. Савин все же уговорил нас сходить к нему в баню, все у него было сделано добротно, из осиновых досок, с полотенцами, фетровыми шляпами и шапками, махровыми халатами и даже белыми гостиничными тапочками. И конечно же, с заготовленными впрок березовыми вениками. Сидели, говорили, даже пытались петь и смотрели на падающий снег. Затем снова шли в парную, он от души хлестал нас вениками и вновь пили квас из заготовленного ещё летом березового сока. А Ксению Савин угощал брусничным соком, и она улыбаясь говорила, что ещё никогда не пила такого вкусного и сладкого кваса. А на другой день ранним утром по скользкой и заснеженной дороге мы с ней тронулись в обратный путь.
Через неделю, вернувшись в Москву, из сообщений по телевизору я узнал, что в Тутуре разбился самодельный самолёт. Оба пилота погибли. Через какое-то время позвонила Ксения и со слезами в голосе сообщила, что на инструкторском месте был Савин.
Удав заглотил, но на этот раз не выпустил его.
Любка
Тело заплывчато, а память забывчива. Восстановить или заново пережить свою жизнь невозможно. Но сегодня, мысленно заглядывая и перебирая своё прошлое, я ловлю себя на том, что пытаюсь пройтись по когда-то хоженным тропинкам, и, потянув на себя дверную ручку, с почти забытым, но знакомым скрипом войти в дедовский дом и увидеть, как, прислонившись к заборке на стуле со спицами в руках, сидит баба Мотя и вяжет шерстяные носки, а рядом на табуретке в своей видавшей виды железнодорожной фуражке сидит дед, в руках у него балалайка, в губах торчит смятая, потухшая «беломорина», и он наяривает «Подгорную». А посреди комнаты, как на сцене, размахивая над головой платком, приплясывает соседская Любка и тонким звонким голоском подпевает:
Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
Широкая улица,
По тебе никто не ходит
Ни петух, ни курица.
Если курица пройдёт,
То петух с ума сойдёт.
Тут же песню подхватывает бабушка:
Я вяжу носочек долог, долог,
На носочке сорок ёлок.
Тёплый дождик на дороге,
Сердце девичье в тревоге.
Не гляжу на белый свет,
Если долго Миши нет…
Я начинаю припоминать: да это же генеральная репетиция перед нашей поездкой в Кимильтей, где у Любки должен был состояться первый в её жизни сольный концерт!
В моей жизни она появилась неожиданно. Сразу после приезда в Куйтун я, чтобы угодить бабе Моте, вызвался подкопать и почистить картошку. Ссыпав её в ведро, залил водой из колодца и начал палкой крутить клубни то в одну, то в другую сторону. Молодая, тоненькая кожица при этом легко отделялась от клубней, и после оставалось только слить грязную воду. Любка влетела к деду во двор, быстрая и лёгкая, и, увидев, как я прямо в ведре круглой палкой очищаю только что выкопанную картошку, замерла и стала наблюдать.
– А я и не знала, что так можно сразу и всю! – воскликнула она, заглядывая в ведро.
Конечно, было приятно, что моя находчивость оценена по достоинству, но меня насторожила её деревенская простота, говорила она так, точно мы были давно с нею знакомы, и я начал припоминать, где же слышал этот звонкий голосок, снизу вверх глянул на неё: мы были примерно одного возраста, тонкая, в лёгком зелёном сарафанчике, волосы жёлтые, коротко стрижены, обожжённое солнцем лицо показалось мне похожим на подсолнух, но глаза гостьи смотрели цепко, как у следователя, который застал меня на месте преступления. И тут мой глаз уперся в её серые матерчатые тапочки. Ещё на станции, сразу же после приезда, я решил зайти к деду, он уже в течение многих лет заведовал железнодорожным клубом. Несмотря на раннее утро, двери в клуб были открыты. Я вспомнил, как прямо на меня, раскачиваясь из стороны в сторону, шаркая по мокрому полу этими серыми в клеточку тапочками, движется чья-то обтянутая в трико тощая задница и волочит за собой мокрую тряпку.
Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля…
Подглядывать и слушать уборщицу мне было некогда, и я решил прервать пение:
– Девушка! Можно мне увидеть Михаила Осиповича?
Уборщица замерла и, видимо, желая показать, что ей нет дела до нежданного посетителя, не поворачивая головы, буркнула:
– Ещё рано, его нет!
Нет так нет, какие ещё могут быть вопросы! Я развернулся и пошёл к выходу.
– Ходют тут разные без стука и спроса, как к себе домой! – полетело мне вслед.
Сейчас уже здесь, в дедовском дворе, я мог бы сказать ей то же самое, мол, ходят тут разные и суют свой нос куда не следует.
– Поживёшь с моё, может, и научишься, – меняя грязную воду, ответил я уборщице.
– Сколько же старичку лет? – весело, но чуть с заметной издёвкой поинтересовалась она.
– Отойди в сторону, ты мне закрываешь солнце! – сказал я и, помолчав немного, добавил: – Сколько есть, все мои.
Но такой ответ её не устроил, она с тем же нахальным упорством продолжала допытываться:
– И кто же тебя научил так варварски обращаться с картошкой?
– Кто, кто… Варвары! – буркнул я. – Пришёл, увидел, ошкурил! Здесь не надо иметь высшего образования, достаточно среднего соображения.
– Зачем передёргиваешь? Цезарь так не говорил, – поправила она. – После победы над сыном Митридата он написал своему другу: «Veni, vidi, vici!»[1]
Про себя я почти бессознательно отметил, что говорила она громко, быстро и торопливо. «Шла бы ты, милая своей дорогой и не лезла со своими дурацкими вопросами», – подумал я.
– У Цезаря не было друзей, – отрезал я. – У него были одни завистники. И они его убили.
– Подумаешь, Цезарь! Мы про него в школе по истории проходили. Нарушил закон, перешёл Рубикон, затем связался с этой Клеопатрой. У нас во дворе собака, ребята её Цезарем назвали. Кстати, меня Любкой кличут, Ямщиковой. Мы ваши соседи. А как тебя?
– Меня? – снизу-вверх глянул я на соседку. – Вообще-то кличут собак! И то не всех! А Клеопатра? Она тоже плохо кончила. Змея её укусила. Ещё один вопрос – и уже укушу тебя я.
– Извини! – смутилась Любка. – Но порядочные и образованные люди, когда знакомятся, то называют своё имя. И первыми обычно это делают мужчины. Это знает каждый.
– Много будешь знать, быстро состаришься!
– А я никогда не состарюсь, – засмеялась Любка. – Некогда! А это ты хорошо придумал. – И кивнула на ведро с картошкой. – Моим оглоедам и ведра мало, всё уминают. Это ты вчера приехал?
– Ага, утренним, на «колхознике», – потеряв свой боевой настрой, смягчился я.
– Кто из города, все на нём приезжают, – уточнила Любка. – Вечером сел, поспал – утром приехал. Удобно.
О Ямщиковых приезжающая к нам в гости баба Мотя говорила так, что у меня сложилось впечатление, будто они чуть ли не живут с нею в одном доме.
– Семья у Ямщиковых была не то что большая, а просто огромадная! – смеясь, говорила она. – Жить рядом с ними – это всё равно что находиться рядом с муравьиной кучей. В школе у первоклашек проверяют счёт до десяти и обратно. Считать Ямщиковых хоть туда, хоть обратно всё равно ошибёшься. Одних только мальчишек, кажется, человек десять. А над ними ещё есть Любка. Глядя на соседей, я иногда думаю, как же тётка Устинья ведёт учёт поголовья своего многочисленного семейства? По именам или по номерам?
Сосед деда, Яков Ямщиков, работал путевым обходчиком и, как он сам подшучивал, после очередного обхода, когда, сдав свою смену, он шел домой, ему на станции попалась Устинья. Смеркалось, моросил холодный осенний дождь, Ямщиков для согрева хлебнул из припрятанной в кармане чекушки и в хорошем расположении духа хотел было пройти мимо. Но тут на глаза попала ему молодая деваха, она сидела на лавке, в ногах у неё на земле стояла матерчатая сумка, а на руках сверток с пищащим ребенком, которого она, покачивая, пыталась успокоить. Слово за словом, разговорились. Она сказала, что приехала в Куйтун на вечернем «Колхознике» и ждет автобус.
– Э-э-э! Да ты его будешь торчать до утра! – пробормотал Ямщиков. – Ты девка вот что, иди к дежурной по станции. Там теплее, она тебя с ребенком, поди, не выгонит.
– Мне б её только переодеть или посушить пеленки, – швыркнув носом, ответила Устинья. – Дайче, когда я токо с вагона сошла, я сунула руку, она мокрая, вот и ревёт. Пока ехали, всё сухие тряпки извела. Не скажете, будет седня ещо автобус? Мне в Сулкет надо. Там у меня подружка живет. Нинка Чепизубова. Может, встречали таку.
– Нет, не встречал. Только сегодня точно, автобусов не будет, – почесав затылок, ответил Ямщиков. – Может, на попутной. Но вряд ли. Тем более в ночь, да ещё с ребенком. Отсюда туда ещё километров десять.
– Она у меня терпеливая. Мне б только пеленки поменять.
– Вот смотрю и думаю, откуда ты такая сюда попала? – раздумчиво спросил себя Ямщиков.
– Да с Ангары я. Чуть ниже Братска по течению село – Нижнее Улово зовется. Его все знают.
– Чё-то я про такого не слыхал! Ямщиков вновь почесал затылок, решая, что же делать с нею дальше.