— Говори, подлая, куда ты девала краденые вещи? А то как хлястну по роже кулаком, небось язык сразу развяжется!..
— Нет, товарищи, — вмешался взводный. — Мы ее утром отправим на суд к командиру, а до утра запрем в чулан. Вы же все пока ложитесь спать…
Утром, когда воровку вывели, пострадавшие от нее не выдержали. Размахнувшись, одна ударила ее по лицу. Та качнулась, но чей-то кулак отнес ее в другую сторону. Третья поддала коленом, и со всех сторон ее начали тузить. При каждом новом ударе воровка только по-щенячьи взвизгивала…
— Что вы делаете? Искалечить хотите женщину? Перестать сейчас же! — раздался голос ротного.
— Господин поручик, она воровка; сегодня ее поймали с поличным.
— Все равно! Самосудов устраивать не смейте! Ведите ее к батальонному.
Приговор капитана Лоскова был короток: «В 24 минуты вон из батальона!».
Ее привели обратно.
— Господин фельдфебель! — взяла под козырек М. Я не расслышала, что она говорила, понизив голос.
— Ве-ли-ко-леп-но!.. И для других послужит примером. Принесите лист бумаги, кусок веревки, несколько булавок и химический карандаш. А заодно прихватите и ее вещи. Мы ее к выходу и приукрасим. Я же пойду попрошу разрешения у ротного.
Через несколько минут вернулась: «Разрешил!..».
Изгоняемой завязали назад руки, вложив в них узелок, на груди прикололи бумагу с надписью «ВОРОВКА».
— М. и Б., возьмите винтовки и поводите ее несколько кварталов по Петрограду. А там развяжите руки, и пусть убирается на все четыре стороны.
Мера подействовала. До конца существования батальона не произошло больше ни одной кражи.
Глава 3. БАТАЛЬОН СФОРМИРОВАН
Все торопились поскорее расстаться с волосами. Предприимчивая Самойлова, поразительно похожая на мальчишку, купив гребень и машинку с ножницами, принялась за стрижку, беря по 50 коп. с головы.
Как-то, возвращаясь с ученья, мы застали двадцативосьмилетнюю бабу-гренадера в вольном платье.
— Куда вы собрались?
— Уезжаю домой!
— Это почему?
— Я не могу… Меня заставляют спать на полу и кормят борщом. А я привыкла спать на перине. У меня коровы, сметана, масло — я не так привыкла питаться…
— Счастливо дорогу до порогу, а за прогами до гуры ногами (то есть «счастливо другу до порога, а за порогом вверх ногами»), — бросила ей насмешливо полька Б.
— Что ты говоришь?
— Счастливого пути тебе желаю.
— «Маслица, сметанки», — передразнила другая. — Да тебя самое, как корову, доить можно!..
— А ты хто такая? Ты мне не указ…
— Да бросьте, товарищи, охота вам связываться. Пусть катится колбасой — воздух чище будет.
Уезжающая, отругиваясь, вышла в коридор.
Постепенно жизнь налаживалась. Начали разбивать по ротам. Я попала во вторую, в четвертый взвод. Боже! Какие лилипуты попали в четвертую роту! Было сформировано четыре роты, пулеметная команда, конные разведчики, команда связи, саперная команда, обоз, околоток. Однажды фельдфебель, подойдя к роте, начал отбирать тех, кто делал ружейные приемы отчетливо. Попала и я. «Завтра состоится Первый военный женский съезд, — пояснила она. — Вы назначаетесь в почетный караул. Завтра в восемь часов утра явиться ко мне чистыми и аккуратно одетыми».
Наутро, получив винтовки, мы выстроились на дворе. Под звуки бравурного марша нас вывели из ворот и, когда мы обогнули здание, нас ввели в громадный зал и поставили в две шеренги по обе стороны. Раздалась команда командира батальона: «Для встречи справа и слева слу-шай!.. На кра-ул!». Винтовки вздрогнули, и мы замерли, устремив взор на входную дверь. В ней показалась, поддерживаемая двумя дамами под руки, «бабушка русской революции» — Брешко-Брешковская. Ей помогли встать на стулья; дама ее поддерживала. Сгорбленная, седая, с трясущейся головой, она обратилась к нам тихим старческим голосом:
— Здравствуйте, внучки! Здравствуйте, правнучки!..
— Здравствуйте, бабушка! — хором ответили мы, как было приказано.
— И мы в свое время боролись не только словами, но и с оружием в руках…
Не помню дальше содержания ее речи.
Вслед за ней выступала председательница Дамского комитета Милисон, нарисовавшая картину, с каким рвением доброволицы принялись за изучение военных наук, и третьей говорила дама, багровая от волнения, заявившая прерывающимся голосом, что она взволнована от счастья видеть перед собой борца за свободу Екатерину Брешко-Брешковскую.
После официальной части нас вывели.
— Эх, бабушка, бабушка! — качая головой и сокрушенно вздыхая, проговорила Л., убежденная монархистка. — Милая, славная ты старушка, жаль мне тебя! Но с какой бы радостью я всех твоих товарищей перевешала на первой осине за то, что они даровали «великую, бескровную»!..
Приближался день выступления в лагерь, в Левашово. В 10 часов вечера я почувствовала, что меня, спящую, кто-то тянет за ногу. Передо мной стояла дежурная:
— Товарищ, в караул!
Я была поставлена на дворе, около наваленного на землю казенного имущества. Тщетно ждала себе смены. Вот и восток заалел… Появилась дежурная; стал просыпаться и батальон. Вижу, бежит заспанная дежурная:
— Извините, товарищ, на минутку прилегла и не заметила, как проспала до утра. Идите скорее укладываться, выступаем, — сконфуженно проговорила она.
С песнями двинулись на Финляндский вокзал.
Глава 4. ЛАГЕРЬ В ЛЕВАШОВО
По прибытии в Левашово жизнь круто изменилась. Была введена строгая дисциплина, и мы почувствовали, что идет не игра в солдатики, но что нам предстоит честь встать в ряды защитников дорогой отчизны. Все подтянулись.
Под лагерь отвели место, почти на одну треть окруженное лесом. Разбили палатку, на ночь выставляли караул. Наутро одежда у всех оказалась отсыревшей. Начались поиски дач. Тем временем произошел неприятный инцидент.
В роту назначили нового офицера. Высокий, худой, с неприятным желчным лицом. Часовой, стоящий рядом с палаткой, видел пробиравшуюся к нему вечером доброволицу С., бывшую курсистку. До часового отчетливо доносилось все происходившее в палатке. Сменившись, она направилась к командиру батальона:
— Господин капитан! Я покидаю батальон, так как не желаю служить там, где происходят такие безобразия…
— Какие безобразия? Я вам приказываю передать мне все, слово в слово!
Та ничего не утаила. С. оказалась женщиной с африканским темпераментом, а поручик жаловался на потерю сил из-за контузии. На другой же день они оба покинули батальон.
В наш батальон принимались лица от 16 до 40 лет. От девушек до восемнадцатилетнего возраста требовалось разрешение родителей. В нашу роту попали две бабы, одной из них было 35, а другой 40 лет. Строевое учение им не давалось. Топтались, как две овцы. Но если младшая принимала замечание, то сорокалетняя с видом знатока ворчала:
— Что же тут непонятного? Коль говорят тебе «направо», то и поворачивайся направо.
— Ишь какой командир объявился, — злобно шипела младшая, — да ты гляди на себя самого. Ровно кобыла на веревке пляшешь заместо маршировки.
Их перевели в обоз.
Наконец нас разместили по дачам, разбросанным в отдалении друг от друга. Ротный, являвшийся на строевые занятия неизменно в сопровождении какой-нибудь «мадемуазель», по-видимому «не тяжелого» поведения, занимался больше с ней, чем с нами. Полуротный прапорщик Курочкин, прозванный мокрой курицей, под стать ему. Он так же, как и первый, был уволен, чему мы несказанно радовались.
Наконец к нам назначили ротным поручика Невского полка Владимира Александровича Сомова, а полуротным поручика Освальда Карловича Верного и прапорщика Константина Большакова, красивого брюнета двадцати трех лет, офицера Семеновского полка. Рота при поручике Сомове сделалась неузнаваемой. Требовательный в строю, он был любящим, заботливым отцом в повседневной жизни. Не преувеличивая, скажу, что каждая из нас по первому приказанию поручика пошла бы в огонь и в воду.
Завелся в роте и большой весельчак, семнадцатилетняя Чешко. Никакие замечания и наряды ее исправить не могли. «Вы оцените Чешко, когда начнется окопное сидение. Там такие комики необходимы, как глоток свежего воздуха», — говорил ротный.
Как-то в строю ротный отдал какое-то приказание доброволице.
— Слушаюсь! — ответила та.
— Нужно отвечать «слушаюсь, господин взводный».
И вдруг из строя раздается голос Чешко:
— Федорова, ты тоже господин взводный? Фу-ты ну-ты! Шкалик ты этакий!
Вместо взыскания та не выдержала и расхохоталась.
Ротный как-то вздумал устроить игру в чехарду, иначе называемую «козлы и бараны». На расстоянии десяти шагов одни становились согнувшись, а другие должны с разбегу через них перескакивать. Я никогда в жизни не видела, чтобы так смеялся мужчина! Со стоном сгибаясь, он хватался за живот, точно роженица перед родами, и из его глаз текли слезы. Да и было отчего! Одна вместо того, чтобы перепрыгнуть, поддавала коленом, и обе летели на землю. Вторая с размаху садилась верхом, и тех постигала та же участь. Третья, не допрыгнув, застревала на них, и, в то время как одна вспахивала землю носом, вторая, распластавшись ласточкой, летела через голову. Мы сами так ослабли от смеха, что не могли бежать.
В лесу вокруг лагеря выставляли караулы. Несколько раз была ночью тревога. Неизвестные пытались напасть на часового. Данный выстрел заставлял их скрыться.
Не обошлось и без комического инцидента. Ночью на отдаленном посту раздается выстрел. Караул несла четвертая рота. Прибежавшему караулу часовой заявляет: «В кустах кто-то крадется с зажженной папиросой». Странным «неприятелем» оказался… светлячок, за что вся рота была прозвана светлячками.
Должна сознаться, что я сама не только в детстве, но и взрослой боялась темноты. Но сознание долга этот страх убивало. Мне пришлось в темную ночь стоять на посту в лесу у разветвления дорог. Услышать приближающиеся шаги было невозможно. И, только напрягая до боли зрение, я всматривалась в окружающую темноту.