Как-то вечером после поверки во взвод зашел дежурный:
— Товарищи, кто умеет отбивать на барабане «ногу»?
Я поднялась:
— Я умею…
— А ну-ка отбейте руками на подоконнике!
Я забила, дежурный замаршировал на месте.
— Годитесь! Завтра на развод нужен барабанщик. Идемте к ротному.
На другой день я стояла с барабаном на разводе караула.
— Бейте сбор! — приказал дежурный офицер.
Вот тебе и на! Да я о таком никогда и не слышала.
— Как это, господин прапорщик?
Он начал выбивать дробь с перебоями в воздухе воображаемыми палками. Я забила… Боже, что это была за дробь! Какие-то скачки с препятствием. Офицер, держа под козырек, не мог удержать улыбку. А я себя утешала, что первый блин комом. Бывает и хуже. Церемония кончилась. Я ударила «ногу», доведя караул до помещения. И тут выяснилось, что вместо левой я ударила под правую.
Нашего фельдфебеля, интеллигентную даму, не соответствующую своему назначению, заменили донской казачкой двадцати трех лет, Марией Кочерешко. Уже дважды раненная, кавалер Георгиевского креста 3-й степени, с чубом под Кузьму Крючкова, с грубоватым голосом, она сразу прибрала роту к рукам. Кое-кто пробовал подражать ее прическе, но у них торчало что-то вроде перьев, пока поручик не приказал всем постричься под первый номер.
Горнистом назначили хорошенькую черноглазую малоросску Фесак, получившую тут же и трубу. «А ну-ка, горнист, протруби тревогу!» — смеялись доброволицы. Фесак, набрав в легкие воздуха, багровая, дула в трубу, откуда вылетали звуки, похожие на рев разъяренного быка. «А теперича польку-мазурку!» — хохотали бабы, и из трубы летели два звука, напоминающие крик ишака: «Иа, иа, иа!»
Наступила моя очередь дежурить по роте. В 5 часов утра нужно будить дежурных по роте. Холодно, сыро, неприятно… А ведь должны работать под открытым небом. Я взглянула под бак. Дрова заложены. Затоплю-ка я сама, пусть поспят лишние полчаса. Сунула спичку, запылали мои дрова. Подбросила еще и тогда пошла будить дежурных. Рота вернулась с ученья, обед не готов.
— Почему сегодня запоздали с обедом?
— Господин фельдфебель, нас дежурный разбудил на полчаса позднее.
Раздраженный фельдфебель подошел ко мне:
— Почему вы разбудили дежурных на полчаса позднее?
— Господин фельдфебель, я сама разожгла печку и потом их разбудила…
— Я вас спрашиваю не что вы делали, а почему разбудили с опозданием?
— Я хотела им дать поспать лишние полчаса!
— Так возьмите себе внеочередное дежурство! Может быть, лучше запомните, что здесь солдаты, а не институточки!
Как не запомнить, с первого же раза запомнила хорошо.
По окончании учебной команды была назначена отделенным со званием ефрейтора. По случаю производства доброволицы мне рассказали анекдот: солдат с ефрейтором пробираются пешком в отпуск. Наступила ночь. Подходят к деревне, ефрейтор и говорит: «Постучи в хату, может быть, пустят ночевать». Тот стучит. «Кто там?» — отзывается голос старухи. «Я, бабушка, солдат. Пусти переночевать. На побывку идем!» — «А много вас?» — «Нет, я да ефрейтор». — «Ну ты, родимый, сам в хату иди, а ефрейтора на дворе привяжи!..»
Был создан ротный комитет, куда попала и я. Решили приступить к всеобщему обучению грамоте. Тупица Воронова никак не могла одолеть азбуку. Била себя с плачем по голове: «От то дурья голова!» Другая, научившись подписывать фамилию, украсила ею все стены и подоконник. «Что, боишься забыть свою фамилию? Вот подожди, чтобы ты не марала стен, тебе ее скоро пропишут ниже спины. Небось сразу запомнишь!» — говорили ей доброволицы.
Однажды после поверки небольшая группа стояла и разговаривала на шоссе. Показалась быстро приближавшаяся, взволнованная Д.:
— Товарищи! Слыхали, какая гадость? Кто-то донес, что в N-ской роте одна баба беременна. Сделали медицинский осмотр всей роте, и таких оказалось в ней семь. Это они с обозными инструкторами-солдатами весело проводили время!
— Ах, чертовы бабы! Они что, вообразили, что здесь родильный приют? Да их всех грязным помелом гнать вон, чтобы не позорили нашего батальона…
— Да будьте покойны, всем им вставят перо.
— Чем вы так возмущаетесь? — раздался голос ротного. Никто не заметил, как он подошел.
— Да, я вам приказываю сказать, о чем вы сейчас беседовали!
— Господин поручик, в N-ской роте семь доброволиц заболели брюшным тифом… с ручками и ножками…
— А… понимаю!..
Нужно ли добавлять, что как победители, так и побежденные вылетели немедленно из батальона и без перьев… А дьявол-искуситель, трижды понесший поражение, навсегда отступил от нашего батальона.
Две доброволицы отправились в отпуск в Петроград. Одна из них жительница Петрограда, другая — Вагина, семнадцати лет, — мещанка из Средней России. Она слыхала, что генералы имеют шинели с красными отворотами, и мундир у них расшит золотом. Вдруг Вагина видит, что в дверях одного дома стоит генерал. Знай наших! «Пусть солдатня ленится отдавать честь, а мы еще станем во фронт», что она тут же и сделала.
— Проходите, товарищ, проходите, — улыбнулся «генерал».
— Ты кому встала во фронт?
— Генералу!
— Вот дура! — залилась ее товарка смехом. — Да это швейцар из гостиницы в ливрее, а не генерал в парадной форме…
Глава 5. О ПЕЧАЛЬНОМ И ВЕСЕЛОМ
— Песенники, вперед!
Из строя вышли Каш, Яцулло и Репкина.
— Запевай!
Февраля двадцать восьмого, утром, раннею порой Звук сигнала боевого услыхали мы с зарей!
И рота дружно подхватила:
Марш вперед, вперед на бой,
Женщины-солдаты.
Звук лихой зовет вас в бой —
Вздрогнут супостаты!..
Всходило солнце. Мы возвращались с ночного ученья, поднятые в 11 часов вечера. В нескольких верстах от Левашова одна полурота засела на горе в хорошо укрепленных окопах, а вторая полурота вела наступление. На ученье произошел несчастный случай. Сибирячка Мария Котликова, двадцати одного года, назначенная в связь к ротному, заскакивая в темноте за ним в окоп, ударилась обо что-то и сломала ногу.
Я в это время уже командовала четвертым взводом с званием младшего унтер-офицера. Наш бывший взводный Федорова перешла в Отряд национальной обороны (отряд женщин-моряков, несших береговое охранение). В первую лунную ночь мы вновь были разбужены в 12 часов, и к утру перед ротой, по ту сторону шоссе, вырос гимнастический городок. Офицеры нас всячески ловили, проверяя знания. К молоденькому часовому подошел офицер:
— Винтовка у вас хорошо почищена?
— Так точно, господин поручик!
— А ну-ка покажите!
Та передала ему винтовку. Офицер вынул затвор и пошел дальше. Она бросилась за ним:
— Господин поручик, отдайте затвор!
— Как «отдайте»? Вы, стоя на посту, сами отдали винтовку постороннему человеку.
— Но вы — наш офицер, и я вас знаю.
— Да, но я ведь не ваш караульный начальник.
Поняв свой промах, та с горя… заплакала. Офицер ей со смехом вернул затвор.
Многие сознались, что под словом «никому» обозначался весь мир, за ислючением наших офицеров. А Иванова даже, что называется, переборщила, неся во взводе дневальство. Офицер одной из команд, проходя с дамами, решил показать, как живут доброволицы. Но Иванова загородила дорогу:
— Нельзя, господин поручик! Вход не разрешается…
— Как не разрешается? Вы же не караул несете?! Та расставила в дверях руки и ноги:
— Не пущу, не имею права!
Поручик, засмеявшись, махнул рукой и увел своих дам.
Как-то вечером во взводе мы развеселились. Танцевали, пели, декламировали. Хорошенькая Юдина протанцевала «Кекуок». Двое исполнили танец-мимику — объяснение в любви парня девке. Канценебина пропела частушки, а мы хором подхватили припев:
Ах, бричка моя, бричка новенькая,
А на бричке сидела чернобровенькая.
Вошли две доброволицы другого взвода:
— Что вы это сегодня точно черти перед заутреней взбесились?
— Милые дамы, справляем шабаш и вас приглашаем танцевать с нами…
— Ох, смотрите, не к добру это! Быть беде!
— А ты, белая ворона, не каркай. Типун тебе на язык!
— А тебе, мой черный ангел, сорок чириков куда надо!.. — в тон ответила ей блондинка.
Веселье продолжалось.
На следующий день караул несла наша рота. Моего взвода Николаева, двадцати одного года, была поставлена у цейхгауза, одинокого здания, обдуваемого со всех сторон ветром. На второй день утром при поднятии роты Николаева с болезненным видом, кашляя, подошла ко мне: «Господин взводный! Я не могу выйти на занятия. Мне плохо, колет в груди…» Я взяла ее за пульс. Учащенный — явно в жару. Отправленная в батальонный околоток, она была в тот же день переправлена в Петроград в больницу. Воспаление легких! Через два дня она скончалась. Наш полувзвод ездил на погребение. «Если кто-нибудь из вас раньше команды «пли!» выстрелит, засажу под арест!» — пригрозил при отъезде в Петроград поручик.
В церкви, при прощании, врезался в мою память момент, когда к гробу подошла отделенный Настенька Баженова. На несколько мгновений она замерла над изголовьем, с тоской всматриваясь в лицо умершей. Почувствовала ли она в этот момент, что тень от крыла Ангела смерти уже заслонила и ее жизнь? Через два месяца Баженова застрелилась…
За гробом одиноко шла рыдающая мать и наш полувзвод. Увидев, что хоронят доброволицу, к процессии стали примыкать праздношатающиеся солдаты. Подошло человек пятнадцать. Отзвучал последний погребальный напев. Гроб колыхнулся… Раздалась команда: «Для салюта!..» При команде «пли!» раздался дружный залп. «А ничего, здорово пальнули!» — проговорил какой-то солдат.
Лучшим стрелком в роте была Репкина — деревенская девушка двадцати одного года. Впервые взявшая в руки винтовку, она в цель, на 400 шагов, нанизывала одну пулю на другую. У нее промахов не было никогда. Было немало и других хороших стрелков, но когда однажды дали залп целым батальоном, то попали в мишени… 28 пуль. Но зато убили вышедшую из-за бугра пасшуюся лошадь, и в проходившем в отдалении поезде пуля пробила окно, на счастье никого не зацепив.