— Ну, что ж, хватятся! — буркнул Миша.
— Мама, небось, плакать будет.
— Ну и поплачет, не она одна! Опять молчание.
— Миша, а ты чего больше хочешь, — попробовал снова заговорить Андрюша, — своих защищать или немцев проучить?
— Пфф! — фыркнул Миша. — Ты умнее ничего не придумаешь спросить!
— Так что же тут глупого, Миша? Я спрашиваю потому, что я войну вообще терпеть не могу и ни за что не хотел раньше воевать.
— Известное дело — кисляй!
— Вовсе нет, — обиделся Андрюша, — вот теперь иду же! Знаешь, когда я узнал, что такое большое государство пошло на маленькое, я уже почувствовал, что хотел бы тех защищать. А потом, когда читали, как немцы ворвались в маленькое мирное государство и стали убивать там людей и целые селения и города истреблять только потому, что так удобнее добраться до Франции, тогда я еще больше захотел воевать с ними. Ну, а потом, знаешь, все идут, и так нужно, чтобы все шли, чтобы хорошенько проучить этих гордецов! У всех провожают, плачут, а у нас — ничего. Стыдно как-то. Бабушка говорит: «Из наших, слава Богу, никто не пойдет». А мама погладила меня, поцеловала и сказала: «Его у меня никогда не заберут, он у меня единственный!» Мне вдруг чего-то стыдно-стыдно стало. Верно от того, что я вот какой счастливец: все должны идти умирать, а я вырасту и все буду единственным.
— Ну, развел! — перебил его Миша. — А мне вот просто завидно! Братья пошли, дядя пошел, а я — сиди тут с бабами! Холодно, однако, братец ты мой, и есть что-то хочется.
— А руки и плечи замлели!
— Ну так что ж, что замлели. Мало ли что бывает!
— И у меня очень замлели.
— Вот и привыкай!
— Зачем привыкать? Разве на войне руки должны млеть?! Форсишь ты все, Мишка.
— Ну и дурак! Все должно быть — на войне-то, всякие страдания или лишения там…
Помолчали.
Но вскоре Миша не выдержал.
— У тебя что в узле там? Белье, гребень, мыло…
— Белье, гребень, мыло, — передразнил Миша, — барышня кисейная, маменькин сынок! А хлеба не брал?
— Хлеба? Нет. Ведь на станциях можно купить. У меня десять рублей есть, — обиженно ответил Андрюша.
— Ну и сиди со своими десятью рублями, — разозлился Миша, — деньги, небось, у меня и у самого есть, а ну-ка, укуси их!
Совсем уж светло стало, когда поезд остановился на большой узловой станции и мальчикам можно было слезть со своей крыши. Соскользнув вниз, Андрюша грохнулся об землю: онемевшие ноги не могли стоять. Миша удержался, было, за дверь вагона, но ненадолго: руки не держали, ноги не стояли, да хлынувшие к поезду и из поезда пассажиры моментально оттеснили его, и он тоже опустился на платформу.
В происходившей сутолоке никто не обратил внимания на валявшихся на платформе детей. Несколько раз наткнулись на них и даже ушибли. Мише изрядно попало каким-то ящиком по голове, а Андрюше больно отдавили руку. Обоим намяли бока. Как только онемевшие члены их расправились настолько, что можно было стоять на ногах, мальчики побежали к буфету.
— Пирогов дайте! — еще издали крикнул Миша первому попавшему им навстречу официанту.
— Нет пирогов, — небрежно ответил тот.
— Ну мяса, колбасы, чего-нибудь дайте! — нетерпеливо крикнул мальчик.
— Ничего нет, — неохотно проронил лакей.
— Ничего нет?! — повторил озадаченный Миша. — Да он просто спит и двинуться не хочет. Идем скорее к стойке.
Но в буфете действительно ничего не оказалось. На вокзале в ожидании поезда ночевало столько народа, что все заготовленное было продано.
— Ну и порядки! — выпалил Миша, но голос его звучал уже менее уверенно.
Андрюша потупился.
— Что ж нам теперь делать? — растерянно спросил Миша.
— Подождем, может, принесут что-нибудь попозже или в буфете приготовят, — нерешительно ответил Андрюша.
Долго пришлось ждать мальчикам, — на вокзале все еще ничего не было. Наконец, часа через три по приходе поезда показалась шедшая из города торговка с булками. Издали заметили ее голодные путешественники. И когда к великой радости принялись за горячий хлеб, он показался им таким вкусным, какого они еще никогда не ели.
Подкрепившись, мальчики стали обсуждать вопрос о дальнейшем пути и решили попробовать взять билеты. Им страшно было и подумать о прежних местах на крыше вагона, да к тому же, ехать теперь надо в другую сторону, с другим поездом.
Однако касса оказалась закрытой. Миша попытался узнать у носильщика, когда ее откроют, но тот грубо ответил:
— Может, и никогда.
— Как — никогда? — изумленно спросил Миша. Испуганный и наивный вид мальчиков смягчил стоявшего вблизи другого носильщика с большой седой бородой. Он подошел к детям и спросил, улыбаясь:
— Вам куда ехать-то?
— В действующ… — поторопился, было, Андрюша, но Миша перебил его, толкнув в бок, и быстро ответил:
— В К.
— Туда билеты выдают только с разрешения начальства, — сказал носильщик, и прищуренные глаза его точно блеснули насмешкой. — Тэ-э-кс, — протянул он. — Неудача вам, значит, паничи. Да вам зачем, собственно, в К.?
Андрюша потупился, а Миша, собравшись с духом, краснея и смотря с вызовом на старика, ответил как можно развязнее:
— Родственники у нас там живут.
— Гм… тээкс… родственники. Идите-ка вы лучше, откуда пришли, вот что я вам скажу, — посоветовал старик. — Никого теперь из мирных жителей в К. нет. А детей и подавно никто не пустит. Да вы, видно, неспроста как будто…
Смущенные подозрениями старика и негодующие на то, что их обозвали детьми, мальчики поспешили прекратить разговор.
— Что же нам делать? Что нам делать, Миша? — тревожно спрашивал Андрюша.
— Глупости! — выпалил Миша, — зря болтает, сам ничего не знает! А если даже не пустят ехать, беда невелика. Подумаешь, не справимся без них, как же! Пешком пойдем, и всё тут.
Напрасны были старания мальчиков выехать со станции. Не удалось даже взобраться на крышу вагона, так как поезда шли только воинские, и не только взбираться на крышу, но и подходить к ним близко было неудобно.
Вечером усталые и разочарованные мальчики забрались в уголок платформы, легли на землю, положив под голову узел Андрюши, и немедленно заснули крепким сном.
Крики, топот, свистки локомотивов, грохот приходящих и отходящих поездов — ничто не мешало богатырскому сну измученных «воинов».
…Когда взошло солнце и луч его ласково коснулся головы спящих детей, Андрюша, наконец, проснулся, сел и в недоумении стал озираться. Сразу вспомнил он злоключения предыдущего дня, испугался, что они долго проспали, — быть может, пропустили удобный случай, — и поспешил разбудить Мишу.
Мальчики быстро вскочили и пошли на разведку.
В конце платформы толпился народ, и они направились туда.
— Что случилось? — спросил Миша у торговки яблоками, стоявшей тут же с корзиной.
— Ничего не случилось, панич, раненых ждем, вот и собрались. Сейчас, говорили, должен поезд подойти.
И действительно вскоре на платформе показалась какая-то группа чиновных и важных людей. Впереди шли сестры милосердия. А несколько минут спустя с грохотом подошел поезд.
— Раненые. — Много раненых! — Первых раненых везут, — проносилось в толпе, когда поезд подходил. Но не успел он остановиться, как на платформе водворилась глубокая тишина. Никто не двигался, только головы были вытянуты по направлению поезда да глаза направлены на двери вагонов, в которых стали появляться солдатские шинели. Всюду мелькали белые пятна перевязок.
— Голубчики! — простонала торговка, нарушая тишину, у нее навернулись на глазах слезы. — Болезные, спасители наши!
Андрюша и Миша стояли, потрясенные, не смея двинуться. «Война, убивают, много убитых и раненых», — все эти слова они слышали, знали, но все это было где-то там, далеко. Они слышали слова, но того, что скрывалось за ними, они не видели, и потому оно казалось им странным, жутким, немного сказочным и заманчивым. А теперь перед ними стояли и лежали люди. Самые обыкновенные солдатики! Люди эти страдали, чуть не были убиты, быть может, многие из них скоро умрут. И вот они стоят, сидят, лежат и, кроме большого страдания, все в них самое обыкновенное. Это как-то совсем не вязалось с тем героическим образом, какой рисовался в воображении у мальчиков.
Врачи и сестры стали делать перевязки, и дети могли рассмотреть вблизи несколько ужасных ран. Андрюша содрогнулся и схватил Мишу за руку. Буквально в двух шагах застонал тяжелораненый и стал говорить что-то громко и быстро.
— Бредит… — тихо шепнул Андрюша, и дрожь опять охватила все его тело.
В толпе настроение первых минут постепенно улеглось. Стали подходить к вагонам, заговаривать с солдатами, расспрашивать их о сражениях. Они отвечали просто, охотно, часто шутили. Многие из пришедших стали наделять раненых булками, яблоками, папиросами. Те брали охотно, благодарили, делили между собой.
— Немец, немец! Смотрите, вон тот — немец, — пронеслось вдруг в толпе. Указывали на рыжего солдата, стоявшего тут же, у дверей вагона.
— Ну да, немец, — улыбнулся русский солдатик, стоявший рядом и, хлопнув немца по руке, прибавил, показывая на забинтованное правое плечо его, — все плечо развернуло, — раненый, значит, тоже.
В это время другой солдат подошел, держа булку, яблоки и папиросы и, передавая все немцу, добродушно улыбнулся, говоря:
— Твоя доля, бери. Эх, болезный, да взять-то тебе и нельзя. Ну ничего, поможем, погоди.
Немецкий солдат кивнул, взял левой рукой папиросу. Кто-то из русских немедленно дал ему прикурить.
В это время к немцу подошли врач и сестра милосердия. Сняли с него одежду, открыли рану и стали делать перевязку. Правое плечо его действительно представляло какую-то окровавленную массу. Стоявший рядом русский солдат произнес соболезнующе:
— Ишь, вспахало-то как!
Другой солдат поддерживал немцу руку во время перевязки, а когда все было кончено, те же солдаты помогли ему одеться.
— Ничего, выздоровеешь! — ободрительно сказал один из них, похлопывая немца по здоровой руке. — А вон тому, что в том вагоне, родины, знать, больше не видать.