сана песня новому дню, радостно взлетающая с первым прикосновением солнца. За ней почти недвижимая безобидно-лиловая полосочка, хранящая все самые страшные звуки мира: вой ветра, рёв бурь, раскаты грома – огромное облако газа, объявшее голубую планету. И уже за краем, в самом дальнем и безысходном углу комнаты, – абсолютно неподвижная и черная, орущая всей пустотой вселенского одиночества точка… из которой вдруг и доносится и, отражаясь от моего тела, заливает весь город золотым сиянием, первый трепещущий луч…
Ну конечно, ко мне подходили. Постоянно. А то что же: испуганный взгляд, зовущие движения, коса до попы (я во многом, вообще-то, была старомодна)… Подходили так часто, что я всерьёз уже начинала задумываться о чём-то навроде чёрного балахона, скрывающего от жадных взглядов. Боялась себя. Отшивала всех, но с нарастающим спокойствием понимала, что рано или поздно всё же не удержусь и вместо того, чтобы прогнать, просто кивну, и продолжу соглашаться потом, что бы со мною ни делали… И знаете что? Эта роль китайского болванчика представлялась мне настолько простой… Настолько желанной была эта на всё согласная безответственность… Что при мыслях о ней у меня в животе настоящее солнце загоралось: ноги мгновенно становились ватными, руки – непослушными, сладкий туман заливал всё вокруг и я не могла понимать, живу ли уже по-настоящему, или только предчувствую момент скорого пробуждения.
Почему нужно было отказывать? Кто запрещал соглашаться?
Как только я начинала задумываться – растерянность завладевала мной, и я, как в последнее прибежище, бежала от неё в город, чтобы хотя бы на двоих разделить вселенную моих переживаний.
Город молчал, отражая одинокую фигуру, бредущую сквозь зеркала чёрных окон. Он понимал меня без слов.
Всё было решено. Сил больше не было. Я не могла выносить одиночество и, хотя ещё делала вид, что жду «его», жду «тех самых» слов и поступков, на самом деле в глубине уже смирилась с собой будущей (сама улыбаюсь, но напишу уж, как думала) – потёртой и потасканной, но всё ещё очень красивой и умеющей преподнести себя женщиной, которая в чём-то другом, в профессии, быть может, и преуспела, став самостоятельной и даже известной, но в отношениях с мужчинами навсегда осталась бездумной и вечнокивающей фарфоровой статуэткой, женщиной, которая, печально улыбаясь, взирает на свежие упаковочки, с надеждой на симпатичных мордашках вступающие на длинные полки торговой обыденности… Да, я сдалась. И, как миллионы добрых и честных девчонок, не вынесших придавившей их мучительной ноши, готова была согласиться с насмешливой уверенностью бойких рыночных голосов, вопящих испокон веков, что любовь – никакая не форма существования материи, а простая близость человеческих тел. Я готова была отдать свою измученную, свою несуществующую душу… кому-нибудь…
Но я бы теперь не писала, если бы не произошло со мной чудо. Ведь он ответил! От-ве-тил!
Правда, к сожалению, именно на заданный мною вопрос…
Как-то, уже в конце лета, знакомая пригласила меня на литературный вечер в одно очень старое и очень известное подвальное кафе (не знаю уж, откуда у неё взялись эти билеты – она и литература соотносились приблизительно как волк и капуста). Мы немного опоздали и в маленький зал вошли уже во время выступления. Помещение было погружено во мрак, только игрушечная сцена сияла, залитая яркими лучами. Под низкими кирпичными сводами дышала жаркая тайна, вдоль извилистой тропки прохода высились заросли столов, ног и стульев, шелестел тихий шёпот, покачивались гибкие тени тел. По узкой жёрдочке прохода я пролетела, едва докасаясь носочками, опираясь на воздух лёгкими крыльями рук… Очарованная непривычной атмосферой, опустилась на вежливо скрипнувший стул, затаила дыхание и приготовилась слушать… Но в тот вечер был какой-то дикоданс… Строки о «душах», «негах» и «лучах» настолько явно изнывали от осознания собственной пустоты и никчёмности, что даже я их поняла и очень вскоре перестала искать в них какого бы то ни было смысла. Тогда я попыталась просто закрыть глаза и погрузиться в синие волны продолговатого женского голоса. Но тут уже вмешалась моя верная подруга. Совесть не позволяла ей безучастно смотреть, как я утопаю:—) Лишь только я окуналась, она тут же бросалась вытаскивать меня из пучины: то прикосновением холодного пальчика, то шумным зевком, то предсмертным хрипом стула, и каждый раз радовалась моему счастливому спасению, сверкая из темноты белками округлённых скукою глаз. В общем, как я ни пыталась сосредоточиться, как ни силилась настроиться на приличествующий лад, но, глядя на неё, через какое-то время тоже начала бесшумно пофыркивать. В помещении находились в основном пожилые, а то и вовсе старые люди, и было и впрямь очень весело наблюдать, как эти серьёзные, убелённые сединами старцы покорно закатывают глаза и воодушевлённо воздымают бледные лица вслед ритмичным колебаниям абсолютно ничего не значащих слов. Один старичок с клинообразной бородкой и добрым, каким-то даже до церковности тонким лицом, закрыв глаза, дирижировал в воздухе мягкими пальцами – тень его ладони при этом размеренно стучала по голове тень красивой и очень серьёзной женщины, которая послушным болванчиком кивала вслед за каждым ударом.
На перерыв мы выбежали первыми, цокоча каблучками, с усилием сдерживая требующий высвобождения смех. Разумеется, решили смываться, не дожидаясь второй части. Знакомая отлучилась ненадолго, а я присела на кресло в фойе. От нечего делать складывала стопочкой разбросанные по столу буклеты.
– Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко взор надменный и отдал поклон…
Звук голоса раздвинул подвальные своды, и я очнулась под ласковым небом в центре любимого города. Прямой нос, нежные губы, маленький подбородок. Он и вправду не кичился своим внешним видом: был слегка небрит, нерасчёсан – пряди волос свободолюбиво выбивались из причёски. Точно как у того, что стоял по центру площади в сотне метров от моего кресла.
Подошёл и сел, не спросившись. Так, словно знал меня уже давно.
– Знаешь, откуда? – Он спросил серьёзно, но я почему-то почувствовала, что хитрит.
– Из Урюпинска? – Мне показалось обидным, что я, по его мнению, обязана знать, откуда он родом.
– Понятно… – Он улыбнулся, и морщинки у глаз помирились со мною сразу за всё. Едва заметная седина на висках, добрый пронзительный взгляд, …кольцо на безымянном пальце. – А ты как думаешь, насколько это вероятно, что двое вот прямо так, сразу, только взглянув друг на друга, поймут, что любят?
– А почему бы вам не пойти и вот у них об этом не поспрашивать? – снова огрызнулась я, но тут же и оцепенела. Ведь он был уже рядом! Спокойный и весёлый – смотрел на меня. В его глазах отражались блестящие квадратики окон. Сильная рука покоилась рядом с моей – три луча расходились по тыльной стороне ладони из одной точки тремя прямыми проспектами, голубая развилка вен вытекала из-под серого пиджачного рукава спокойной полноводной рекой, разделяясь на протоки, прежде чем слиться с податливой рябью залива. От его движений исходила уверенность (убеждённо кивали липы, мрачно молчали дубы), в его голосе звучала улыбка (по коридору Итальянской улицы неслось от моста гулкое эхо электрогитары).
Не луч и не вспышка – дрожь, тонкая бессильная дрожь разливалась где-то в области солнечного сплетения. Я поняла, что не смогу даже подняться, не то, что броситься ему вслед, если он сейчас вдруг обидится, встанет и уйдёт.
– Вот-вот! Представляешь! – продолжал со смехом я, – именно об этом тебе и говорю! Ты хамишь – а мне весело! Сверкаешь глазами – а мне целовать тебя хочется! Знаешь, почему? Потому что я уже всё про тебя знаю! А кстати! Хочешь послушать, что я записал после нашей первой встречи? – И он, не дожидаясь ответа, поднял глаза кверху и принялся считывать будто бы с потолка: – Я стоял и смотрел, как пресыщенный город доедает на ужин тела. Суетились. Визжали. Бренчали аккорды слёз и шуток. Но вдруг ты прошла. Всё застыло. Рука, подзывая маршрутку, натянулась, как будто струна… В совершенном безмолвии тихо и жутко кто-то в ухо шепнул мне: «Она…» Ты как сон растворялась во мраке салона, но поймала испуганный взгляд, и – сорвался проспект, зазвенев в небосклоне словно взрыв, покатилась заря. Закричали гудки, завизжали колеса, заметались в испуге тела…
Он продолжал читать и дальше, но я, как ни старалась потом, так и не сумела припомнить окончание. Что-то совершенно неожиданное происходило со мной. После первых же слов, произнесённых приглушённым ритмичным голосом, я в один миг перенеслась на несколько дней назад и как наяву ощутила то, что переживала тогда: громкий гул тысяч голосов и моторов, суетливо ползущий по Невскому, а вдали, над Адмиралтейством, безмолвный золотой пожар заката, на который невозможно взглянуть, настолько он ярок; в салоне – утомлённые и никого не замечающие глаза попутчиков, а из-за закрывающейся двери – необъяснимо знакомый, одновременно испуганный и восторженный взгляд…
Я слушала и честно пыталась улыбаться (и, может быть, даже улыбалась), а внутри… внутри будто что-то надорвалось. Не было ни силинки. Хотелось не смеяться и целовать, а выть, прямо по-звериному выть хотелось и ещё ползти в какую-то тёмную щель, чтобы там долго и одиноко зализывать раны… Что было мне до того, что он читал прекрасные стихи, описывающие встречу со мной! Какое дело мне было до «тех самых» слов! Кружилась голова… Всё кружилось вообще… Не знаю, поймёте ли, не пережив: в этом летящем мире я нашла наконец то единственное, что одно могло быть опорой, но только лишь найдя, только вцепившись в него взглядом, я тут же испытала дикий, безумный страх, что не смогу удержаться, что вот-вот сорвусь с несущегося со вселенской скоростью диска и вернусь в неподвижную холодную тьму. И он продолжал болтать со мной, шутить и смеяться, а я сквозь его весёлое лицо пыталась увидеть и видела все его потаённые мысли, пыталась почувствовать и чувствовала все его страхи. Из радостных грёз я попала в кошмар, происходивший наяву: целое измерение, целая вселенная бестелесной, необъяснимой, невыразимой любви сгустилась передо мною в тяжёлое, шуршащее тканью, осязаемое и обычное человеческое тело…