Он отвернулся к окну и стал злорадно дожидаться затора.
После Солнечногорска движение чуть-чуть разогналось, и лицо Сокола принялось понемногу светлеть. Правда, это была всё же такая, туманная, светлость… Он хоть и сидел с виду спокойный, и профиль его, отражённый в боковом стекле, изображал эмоции, внешне согласные с настроением ясного августовского утра, но по рукам, непрестанно менявшим своё положение, трогавшими то одна другую, то окружающие предметы, можно было с лёгкостью установить то, что происходило в его сознании. Его мысли, вот точно так же, как руки, сплетались, отталкивались, наслаивались, вспыхивали, создавая ощущение напряжённого фона, постоянным тихим шёпотом торопившего делать что-то очень срочное и важное, пусть даже и не до конца сознаваемое. Нет, глядя на берёзки, весело пробегающие мимо машины, на солнце, сияющее из синевы, Сокóл, конечно же, понимал, что, вместо того чтобы просто радоваться этому счастливому утру, он в своих мыслях забегает куда-то далеко вперёд, погружается в какие-то тревожные проблемы, которые, вполне вероятно, и не встретятся на его сегодняшнем пути. Но понимал он это всё вчуже… Воспринимал эту тревогу как должное и ничего даже не пытался в себе изменить… Больше того! Если мы вдруг начали бы рассказывать ему, что существуют целые страны довольных людей, способных вот именно так, не забегая далеко вперёд, ехать и наслаждаться текущим приятным моментом – причёсывать палисадники и передавать их из поколения в поколение, – то он… Да он даже и не заметил бы наших слов! Как котёнок, спешащий к заветной мисочке с молоком сквозь завалы долларовых пачек, он не смог бы понять, о чём тут идёт речь – настолько привычной была для него жизнь в постоянном стремлении к какому-то воображаемому месту, которое одно только и подходило для того, чтобы там отдыхали.
Друзья довольно быстро добрались до Кольцевой и вот тут-то, естественно, прилипли по полной, встав в конец длинной очереди, медленно подвигавшейся на въезд. Сокóл, глядевший на пробки, оторвался от экрана и с унылым удовольствием махнул рукой, кивая кому-то:
– О… Вот теперь – всё.
Зёма повернулся к нему, выпучив глаза. Ибо только теперь он узрел рядом с собою пророка. «Но как ты узнал?» – вопрошал восторженный взор.
Скромняга-пророк вежливо пояснил средним пальцем…
Попадалово было конкретное – теряли как минимум час. Но изменить-то уже ничего не могли… И водитель держал крепко руль. Смотрели вперёд. Ехали…
И может быть, оттого, что размеренное продвижение вмиг заменилось на нудную пробку, а может быть, оттого, что забег к далёкой цели был заторможен в самом начале, но только странная картина предстала перед ними, когда они взошли на кольцо. Нет. Даже не так. Картина-то предстала перед ними самая обычная, а вот восприятие её было странным: угнетающим и томящим.
Вот что они увидели: стройные ряды бесчисленных кузовов, устремлённые в небо; в небе – одинокое солнце.
Машины медленно ползли, поблёскивая заграничной эмалью. Кто-то плёлся понуро и покорно, не меняя ряда, кто-то торопился, наскакивал и влезал, кто-то в ответ на это ревел и возмущённо бодался лакированным боком… С пригорков, проходивших по правую руку, спускались всё новые и новые пёстрые очереди: боязливо тыкаясь носом в землю, вежливо припадая на задние оси, мигая благодарными поворотниками, они вдавливались в общее движение и тут же без остатка растворялись в нём, словно и не существовали никогда прежде по отдельности… Насколько хватало зрения, вперёд растянулась несметная непроходимая суетливая масса. Согнанные плотной толпою, монотонно жующие бензин тела слились в непрестанно идущий, мельтешащий, урчащий поток, отправленный на очередной круг щелчком какого-то огромного, с телебашню размером, кнута.
А небо было обширным и лёгким… Своим ярким простором оно словно подшучивало над серой суетой пучефарых телят и призывало к тому же других.
Но не шутилось…
Слишком торжественной, а может быть, и пророческой выглядела эта картина. Почему-то казалось, что внутри каждого корпуса томится частичка чего-то светлого, чего уже нельзя разглядеть напрямую, но существование чего всё же можно ещё наблюдать – по взблескам, по отражениям, по порывам; намёки невидимых частичек собирались ото всех сторон, воздымались над потоком, сливаясь в одно всеохватное неотступное чувство, напоминавшее… нет, не сияние солнечных лучей, разлитых в небесном просторе, а скорее неумолчный шёпот листвы.
И как же безрадостно, как невпопад звучал этот торопливый старательный шёпот под бескрайним светлым молчанием!..
Тягуче пел, ныл прямо, что не будет конца этому стаду; что не перестанет оно прибывать – задыхаясь в удушливых газах, исходя воплями вскинутых над потоком кабин, сверкая вытаращенным ужасом зеркал – пока все не собьются в одну неподвижную, остывающую массу, пока там, за кольцом, никого не останется… Вслушиваясь в этот шёпот, очень хотелось верить, что он иллюзорен, ошибочен – настолько тих и незаметен он был поначалу… И хотелось шутнуть что-нибудь по-быстренькому, потом шутнуть ещё и ещё, а там, глядишь, расшутившись себе восвояси, позабыть о странном видении…
Но не шутилось…
И глаза, неотрывно следившие за жестами то одной, то другой машинки, из каждого суетливого молчания раз за разом извлекали ясные, на разные голоса повторяющиеся фразы. «Я лучше всех…», «каждый сам за себя…», «соблюдай дистанцию…», «а что я? я как все…» – отчётливо звучал деловитый шёпот над потоком.
И тогда на миг даже страшно стало. Но не от того, что потоку не предвиделось конца (вот уж чем столицу не испугать, так это входящим потоком (всем ведь известно, что Москва и давно уже превратилась в такую удобную резиновую штучку)) Нет. Показалось, что у потока нет и начала! Что это не шустроглазая нетерпеливая голова, невидимая за поворотом, ведёт всё стадо в просторные богатые поля, а зловонный от многомордого дыхания, слепой чёрными и ничего не выражающими глазами хвост, в который, проделавши полный и безуспешный круг, обратилась нынче она, что это хвост бездумно напирает на впередиидущие спины, но что никто из толпы этого не замечает, что всё равно каждый во что-то верит и зачем-то движется вперёд, распространяя по кругу и без того уже невыносимое давление…
Ты спросишь: чувствовали наши друзья всё это взаправду? Или они и не замечали ничего необычного, а это я, я все чувства за них повыдумывал? Не знаю, что тут ответить… Чувства других и вообще то сложно разбирать, ну а уж сидя над книжкой (пусть даже и представляя, что находишься на заднем сидении автомобиля) – и подавно. Но только, знаешь, бывают приметы… Как объяснить… Ну, вот когда видишь, как на поверхность просачивается слабый родничок, ведь это доподлинно значит, что из-под земли ищет выхода сжатая неимоверным давлением река…
Ну а если точнее, то по Соколу и во все времена довольно легко было установить, что он чувствует, что переживает в тот или иной момент времени: он хоть и старался сдерживать себя и вёл себя всегда очень прилично, но фразами, жестами, движениями выдавал реакцию своего сознания на происходившее вокруг. Зато вот по Зёме, то есть по его внешнему виду, установить состояние его внутреннего мира было и впрямь почти невозможно. Всегда спокойный, всегда ироничный; было очень похоже, что, за исключением бронебойных глазок, ничто его пробить не могло. Конечно, Соколу (да и не только Соколу) это в нём очень нравилось, и этим Зёма всегда поддерживал друга в его наполненной переживаниями жизни, но вот только время от времени тем же самым и выбешивал до полного поросячьего копчения.
Так получилось и на этот раз.
Зёма, пропитавшийся общим духом и тоже поначалу порезвившийся между рядами, вскоре подостыл и принялся смиренно нюхать хвосты в крайнем левом. Зато вот Сокóл понемногу закипал и уже несколько раз порывался высказать что-то. Он то и дело бросал завистливые взгляды на выпендристое внутреннее кольцо, по которому летели свободные, побулькивающие радостными соплями машины.
– Когда ж они с пробками-то, блин, разберутся? Себе-то вёдер понавешали и не парятся вообще… А ты тут стой… – не выдержал он наконец.
И Зёма, хоть он и знал доподлинно, чем это кончится, тем не менее ковырнул в ответ:
– А ты мог бы поехать на поезде, мой милый…
– А они могли бы дорог побольше построить! – вмиг рванула струя раскалённой сокольей справедливости. – Например, тридцать процентов откатика себе не брать, а зато в полтора раза больше дорожек проложить! А? Как тебе?
– Ну, ты для этого мог бы поактивнее себя вести… Проверять, например, госзакупки, писать претензии…
– Да? А ты что, много пишешь?.. И будет-то – что? Ты что, не знаешь, что на все жалобы они только отписываться горазды…
– Что будет… Да как только каждый начнёт проверять и писать – я тя уверяю, мой милый – в мгновение ока всё поменяется.
– Ага, уже поменялось! – Сокóл звонко шлепанул по торпедо. – Тут уже один раз каждый начинал писать и, даже больше тебе скажу, на улицы начинал выходить. И какой, ты думаешь, был результат? А результат вот какой: соцсети все под контролем, политзаложники – все по тюрьмам, собрания запрещены, личные мнения – подсудны, а прокуроры – как дружили с бандосами, так и дружат, и собачки – как летали на джетах, так и летают, и главарь всё так же мило посмеивается, когда к своим уркам на сходку приезжает!
– Ну ты, это, поосторожнее… – сказал Зёма, имея в виду, скорее всего, торпедо… – Ты бы вот лучше…
И они спорили… Спорили… Спорили…
Вообще, они часто спорили в этом духе. И спорить могли часами… Во время таких дискуссий Сокóл всегда заводился не на шутку, а потом ещё долго злился на Зёму, переживая больше не из-за самого предмета спора и даже не из-за той безразличной иронии, с которой Зёма высказывался по поводу животрепещущих тем, а в первую очередь из-за очевидного непонимания им бесспорнейших истин. После каждого такого «мозгового слияния» Сокóл ощущал себя особенно опустошённым и одиноким. Ну, то и понятно. Ведь то, что бóльшая часть нашей публики глядит безучастными, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами, тут всё светло и ясно, это в точности как у всех. Вот что среди понимающих граждан нашей многострадальной не наблюдается никакого общего взгляда, что нет хотя бы партий, что ли, каких-нибудь, или движений, к которым честный человек мог бы, себя однажды причислив