Сокóл хмуро молчал…
Ехали… Солнце незаметно опускалось к горизонту. Оно увеличилось и стало из жёлтого рыжим. Словно усталость, которая тоже распухла и огромным оранжевым шаром пропихнулась в горло. Поля безрадостно пожухли, пожелтели, обсохли, а деревья зачахли и сжались, наклоняясь к земле и облизывая губы. Мелко дрожал ветерок какой-то противной, безысходной паники.
– Надо остановиться! – Сокóл вдруг ощутил сильнейшую жажду из будущего, почувствовав, что на вечер им может не хватить. – Чтоб уже не гадать: до девяти тут или до десяти!
И он вскоре остановился – как только на окраине какого-то небольшого городка мелькнула знакомая вывеска сетевого магазина. Хлопнули двери, удалились звуки шагов. Одинокая машина устало и гулко покашливала утомившимся от долгой дороги глушителем.
Всё здесь было совершенно другим. Но всё – тем же самым. И поражало то, что, даже несмотря на очевидность отличий, никак нельзя было просто и ясно сказать, в чём же они заключаются. В заполнившем всё предзакатном сомнении даже ветер устало притих, словно бы остановился в тяжёлом раздумье – стоит ли ему двигаться дальше.
В полном безветрии жара неспешно вздыхала в лицо – и вроде бы в этих вздохах ощущалась мягкая душевная влага, а вроде бы чуялась смертная сухость пустыни; лучи засыпавшего солнца словно бы и белели мимо всех безразличными взглядами стройной и с виду неприступной, а изнутри изрытой поцелуями горожанки, но само солнце пунцовощёко рдело, открыто призывая к себе, как нецелованная сочнотелая баба; вроде бы и трава воздымалась из земли и колыхалась на ветру, как где-нибудь на Клязьме, но была она редка и чахла, а земля под ней суха и сера, до того, что вдали их слияние становилось похожим на асфальтовую дорогу, только расстилавшуюся не как эта – из конца в конец, а бесконечной площадью – на все четыре стороны; да и дорогу шум колёс прорезывал с тем же точно ручьисто льющимся шёпотом, что так уютно звучит спокойными летними ночами под любым окном на улице любого города, но горожанин, подошедший к этому окну, сильно удивился бы, увидев, что шумят в основном фуры, или, нарастая воем мощных двигателей, проходят зелёные или красные колонны колёсных тракторов, и что города-то здесь никакого и нет, а шепчущий звук растворяется в неумолчной ночной степи, как тоненький ручеёк растворяется в полноводной реке; и сама жизнь, людская жизнь, протекала здесь вроде бы как и надо: громко зазывая рекламным щитом у дороги, тихо внимая сонно моргающими домиками поодаль неё, да вот только щелчок рекламного кнута долетал досюда уж как-то слишком тонко, самым больным своим кончиком: мёртво свисая запылённым, оторванным краем плаката, затухая в ночи неподсвеченным тёмным экраном, а из окон белых домишек, старых, перелатанных, обжитых поколениями, мерцая отблесками издалека несущих свои цветастые волны телеканалов. Всё здесь было другим, и всё тем же самым… Зовущим к чему-то ехать и от чего-то бежать… Бесспорно живым и восхитительно полным, но вместе с тем растворяющим тело любого, даже самого великого и древнего города, в усыпляющей песне полей и в уверенной тьме безмятежно вздыхающей ночи.
* * *
Из магазина вышли переглядываясь. Имели честь поприсутствовать при эмоциональном, ёмком в плане языка выяснении отношений между кассиршей и покупательницей, неосмотрительно обвинившей магазин в бесчестности ценников.
– А? Ты понял, как надо?! А то – стоит, мнётся… – бесстрастно произнёс Сокóл.
Зёма, которому какой-то дедок в очереди больно наступил на ногу и даже не подумал извиниться, ничего не пошутил в этот раз. Он закурил сигаретку и наблюдал, как Сокóл, закинув пакет с бухлом в багажник, что-то там утрамбовывает. Они стояли около японского внедорожника, расслабленные, неторопливые. Вот к ним и подошла та невысокая короткостриженая блондинка в растянутой кофте и поношенных джинсах.
– Привет, – сказала она. – Ну, чё-как, познакомимся?
Сокóл растерялся от неожиданности, а Зёма, даж не задумываясь, растопырил улыбку и протянул ей ладонь:
– Ну а чё! Давай краба, коль не шутишь!
Девушка дала ему подержаться за свои безвольные белые пальцы и так и осталась стоять рядом, не говоря больше ни слова. Сокóл вдруг понял и из-за её спины показал Зёме едва уловимый жест.
– А!! Прозекьютор! – с полулёта врубился тот. – Ну а чё ты нас путаешь! Это же значит не «познакомиться», а «поелдониться»! – Он доверительно приобнял девушку и, наклонившись к её уху, произнёс тоном опытного ловеласа: – Видишь ли, дорогая, я в этот раз неисправимо женат… Может быть, в следующий…
Но она не оценила. На стоянку въезжали фуры, и она метнулась в их направлении, не дослушав, ничего не сказав. В закатных лучах промелькнули впитавшаяся усталость да какой-то бордовый, присохнувший страх, которые сразу невероятно состарили её молодое приятное лицо.
– …раз, – закончил Зёма, и тут же, осуждающе качая головой, пояснил другу: – Вот такие вот они, женщины…
Сокóл, завершив раскопки, изо всех сил захлопнул заднюю дверь.
Зёма, прищурившись, поглядел на него…
Откуда-то донёсся призывный стон муэдзина.
– А на инвалида ты так же смотрел. Молодчинка! Я уж думал – ща бить начнёшь! – сказал, придвигаясь, Сокóл.
– Так он, Обамáть его в Бушу, встал мне на палец и не слезает… – поморщился непонятно от чего Зёма. – Почему «инвалида»?
– А ты чё, не понял? – оценивающе посмотрел на него Сокóл.
– Чего не понял? – уточнил Зёма.
– У него ж ноги не было. Это он тебе протезом наступил…
– А… Ничосе… – раскрыл рот Зёма и, бросив хабарик, добавил: – Какие-то они тут все… Не такие… Ну, давай я тебя поменяю…
Ехали…
Постукивали по выбоинам шины. Салон заполнялся спокойною музыкой, как окружающее пространство – темнотой. Говорить было не о чем. И незачем. Огромный мир за стеклом словно бы исчезал в небытии, на какое-то время оставляя существовать только двоих погружённых в свои мысли людей.
Волгоград привечал их здоровенной пробкой. На неё им пришлось обменять ещё один бессмысленный час своей жизни… Радио таинственно намекало об украденных на строительстве стадиона деньгах и о незавидной судьбе какого-то местного чиновника, приглашённого по этому вопросу в прокуратуру… Когда они наконец въехали на мост, запад тускло алел, прибирая последние прибыли с огромного, отходившего ко сну пространства. Воздымающая меч женщина смутно различимой тенью скользила в промежутках между мерцающих звёздной россыпью окон.
Ехали… ехали…
– Ну чё? – спросил Зёма.
– Нет… Не берут… – растерянно сказал Сокóл, отнимая трубку от уха.
– Я ж те говорил!
– Говорил-говорил, – заёрзал в кресле Сокóл. – Чё нам теперь, в поле ночевать? Если бы не ты…
– О… Гляди… – Зёма показал пальцем. В свете фар приближалась огромная надпись, выложенная белыми буквами на одном из холмов: «Спаси и сохрани».
– Чёт мне как-то не по себе, – переключился сразу Сокóл. – Это что, та самая дорога смерти начинается?
– Угу… – кивнул Зёма.
– Может, здесь тогда и заночуем? – предложил ему друг.
Но Зёма отрицательно покачал головой. Если бы они только могли видеть памятники, непрерывной цепью стоящие вдоль дороги… Но всё уже было сокрыто непроницаемым занавесом южной ночи. Самый опасный, неровный, не подсвеченный и не размеченный отрезок пути им пришлось проходить в темноте. Торопились. Менялись каждый час. Утомление давно уже овладело всеми. В животах гулко урчало… Ехали… Ехали…
За рулём сидел Сокóл. Сухими глазами глядел вперёд, на летящие лоб в лоб огромные фары. Снова… Снова…
Зёма от нечего делать вёл какой-то такой разговор:
– Ну Сокольчик! Ну побухти чё-нють. А?
Сокóл совершенно искренне отвечал:
– Сил нет. Извини, дорогой.
– Ну миленький, ну побухти! – домогался Зёма. – Меня это так поддерживает!..
– Давай завтра! Вот честно!
– Ну добренький мой, ну побухти… Или я вынужден буду звонить твоей маме!
– Бу…
И Зёма сладостно ржал.
Ехали… Темнота пробралась уже внутрь машины и, словно бы комкая в уютно шуршащий комок, уничтожала последние остаточки света, прорезывала гранями полутеней детали интерьера, фигуры и лица. Музыка окутывала их, погружая в звенящий непроницаемый кокон. Плавный полусон салона алел в невесомой пустоте их тел мелкой, едва ощутимою дрожью, от которой даже дышать было сложно, словно воздуха не хватало, а может, и сил было мало для нового вдоха. Но о том, чтобы открыть окно, даже не думали, как будто знали, что летят в безвоздушной, схватившей их в чёрные лапы Вселенной. Только свет фар выхватывал небольшой отрезок дороги перед капотом, создавая иллюзию движения по чему-то, что смутно напоминало земную поверхность. Круглые решётки отопителя играли в какую-то дикую, похожую на сумасшествие игру: взлетали, стоило лишь отвести от них взгляд, и суетливо, долго подрагивая, вонзались в свои места, когда взгляд снова устремлялся на них.
Дорога поигрывала прискучившим комочком машины, словно решила дождаться, пока та сама не исчезнет, сорвавшись в пустоту окружающей ночи.
– Пятьдесят кэмэ осталось, – бодро, насколько у него ещё оставалось задора, сказал Сокóл. Немного помолчав, добавил: – А жалко, что с нами Стёпыч не поехал!
– Да, жалко… – Зёма даже обернулся, глянув на заднее сиденье, с которого на него испуганно (нет меня, нет!) замахала какая-то странная, порождённая вспышками встречных фар, тень. – Лежал бы щас там со своей дежурной книжицей, бухтел бы чё-нють… Про космические корабли… И про волка с капустой…
– ѢѢ с два он у меня бы тут полежал! Рулил бы ща вовсю! – строго оборвал его Сокóл, тут же пояснив свою мысль: – Чёт я ѢѢся…
Ехали… Сжимала темнота… Нарастали фары… Гулко стонала музыка… Лица погружались во тьму… От Зёмы остался один лишь большой смеющийся рот, от Сокола – лишённые блеска глаза (глаза пересохли от утомления, и Сокóл то и дело вытирал их кулаком).
– Ну не плачь, не плачь, дорогой! Скоро мы отдохнём! – раскрывался рот не умевшего упускать такие возможности Зёмы.