емноте, завопил какую-то горделивую немецкую песню, под которую вскоре и свалился с гулким стуком на землю.
Сокóл, всё ещё державший поднятый стакан в руке, обратил наконец на него внимание и безжалостно добил.
Пошёл поднимать…
* * *
Утром друга было не добудиться (а может, он из принципа не вставал), и Сергей, накидав в сумку кой-какой жраки, поехал один. В этот раз он выехал раньше и ещё до восхода добрался до примеченного с вечера места. Русло реки здесь раздваивалось, была и быстрина и омутина, весь берег – ровный песчаный пляж. Несмотря на отсутствие солнца, было очень тепло, и он, начав бросать с берега, вскоре снял футболку и остался в одних плавках.
Слабый ветерок приятно щекотал волосы на груди и руках, босые пятки ощущали упругую мягкость песка, покалывающую прохладу воды, твердинки маленьких камушков.
«Как в детстве», – подумалось ему.
Да, похожую картину он и впрямь мог видеть в детстве. У бабушки, на реке, в жару, с удочкой… Но несмотря на то, что представшая перед ним картина была обычной, знакомой, восприятие её было почему-то новым: радостным и томящим.
Тонкое ощущение, далёкое и ускользающее, как горизонт, растянулось в нём. Ему вспомнилось как-то всё сразу: тёмная дорога сюда, первый, словно в полусне проведённый день, день второй, полный суеты и сумбура, но и полный свершений и радости тоже; он был уверен, что сегодняшний день будет столь же счастливым и пройдёт не менее ярко и полно…
Он раз за разом переживал свои воспоминания, всё больше и больше погружаясь в себя. Снаружи его руки забрасывали и подматывали приманку, а сам он кружился в каком-то обширном, дышащем свежестью и простором мире. И в этом мире тоже грело жаркое солнце, и пятки шлёпали по прохладной воде, и на леске билась рыба, но только там всё это было всегда, всегда! – до самого горизонта…
Мелкие рыбёшки прицеплялись к блесне, и руки подматывали их и снимали, и выпускали их обратно, а к нему в это время приходили всё более и более убедительные слова, и Елена наконец опускала глаза и кивала понуро головою. Солнце поднималось из-за деревьев, и губы улыбались солнцу, и глаза щурились, неспособные на него смотреть, а он сам в это время, помнится, продолжал начатый Краммом спор. И Крамм, скрестив руки на груди, обвинял русских в покорности и в воровстве, и ругал их «стадом», и учил их, что надо делать, а он легко и победоносно доказывал, что всё наоборот, что это европейцы – рабы, что это они все смирились, давно потерявши надежду… Где-то там, на реке, в далёкой и неслышной тишине проходили моторки с сидящими в них людьми, а его громкий голос опять и опять повторял свои вчерашние, но только всё более стройные и всё более правильные слова, такие, что, слушая их, он сам же гордился, как хорошо они теперь и как складно звучат, и с удивлением осознавал, что ещё никогда в жизни он так стройно о таких серьёзных вещах не высказывался. И Крамм защищался, отступал и сдувался, и, становясь совсем мелким и жалким, откуда-то сверху тоненько верещал, что всё равно русские виноваты, но его, и без того еле слышные слова, уже и совсем заглушались песней, только не той, медленно-грустной, похожей на затихающее дыхание песней о печали, а новой, быстрой, весёлой песней, похожей на гимн возбуждённой крови в висках.
Сергей настолько погрузился в эти мечтания, волнуясь из глубины мелкой и радостной дрожью, которая время от времени выходила на поверхность то в виде мурашек на коже, то в виде шепчущих что-то неслышное губ, что, когда до его ступней, стоявших в мелкой воде, вдруг докоснулась какая-то скользкая и холодная волна, он сначала подумал, что это прежняя тоска захотела захватить солнечный мир, и только потом понял, что мимо него, прямо по его ногам, проплыла здоровенная, десяти, наверное, килограммовая щука.
Разглядев, что это действительно так и что громадная рыбина вызывающе медленно уплывает от него вдоль самого берега, он занервничал, заторопился, захотел поскорее выбрать приманку, чтоб бросить её рыбе под нос, и сделал одно только резкое движение удилищем…
Щука мгновенно исчезла, не оставив после себя ничего.
Сергей огляделся и вытер ладонью лицо.
Почувствовал, что весь горит: солнце раскалило его кожу.
Он снял плавки и, зайдя в воду, сел на каменистую отмель, в холодный быстрый поток. И вдруг почувствовал, что окунулся весь в счастье. Из вездесущей жары, от которой, казалось, что невозможно укрыться, попал в маленький и холодный журчащий покой. На миг ему даже показалось, что он проснулся – настолько явно он увидел сразу весь мир: огромное чёрное пространство, в нём – маленькую голубую планету, на ней – зеркало моря с подвязанной к нему сверкающей ниткой реки, в этой реке – он сам. И тогда неудержимая дрожь прокатилась по его телу, и рот приоткрылся, чтобы запустить внутрь восторженный вздох.
Он сидел спиною к потоку и чувствовал, как холодные струи набегают на него, и ногами упирался в скользкие камни, иногда напрягаясь изо всех сил, чтоб не сорваться под сильным напором реки. Смотрел на покачивающиеся деревья, на жёлтую полоску песка, на золотое сияние, тысячами вспышек дрожавшее по волнам бесконечного, теряющегося в неразличимой дали простора. Прислушивался к суетливому девчоночьему журчанию струй, к горделивому щебету птичек, к убаюкивающему стрекоту насекомых. И ему почему-то казалось, что всё это – у него внутри! Что из тёмной, душной и сжатой коморки он превратился в сверкающий, холодный и в какую-то невидимую даль стремящийся мир.
Он, сам не замечая того, только лишь чувствовал, не пытаясь даже понять всё это умом. И он тихо и радостно улыбался своей застенчивой, непривыкшей улыбкой. И руками плюхал по воде и, погружая губы под воду, самозабвенно, по-мальчишечьи, булькал…
А потом он и вовсе погрузился с головой и, закрыв глаза, растворился в потоке, став жёлто-красной рябью струящегося за веками света, гулким, доносящимся словно из огромной сонной залы журчанием, успокоительным холодом снаружи, размеренным биением внутри… И мир летел… Всё летел и летел… Лишь изредка подправляя свой полёт лёгкими движениями пальцев.
Весь жаркий день он спал, ел, купался, кидал спиннинг, спорил с кем-то, каждый раз всё более и более важным. И всякий раз, когда вдруг по старой привычке его касалась холодная и скользкая грусть, в нём само собой воскресало ощущение холодного безграничного простора. И он тогда чувствовал, нет, не чувствовал – верил, нет, не верил – твёрдо знал, что где-то вдали уже наливается каплей, уже готовится преодолеть границу между мирами огромное жёлто-красное колесо, вот точно такое же жаркое и светлое, такое же простое и понятное, как солнце, как обычное, всем известное солнце, которое тысячи лет люди всерьёз принимали за бога, и проживали жизни, даже не сомневаясь в справедливости этих своих представлений…
Дошло даже до того, что он почти наяву представил, как это всё произошло. Как на торжественном собрании запустили в повсеместную эксплуатацию этот простой, всеми из века в век повсеместно наблюдаемый процесс, а запустив, удивлённо смотрели друг на друга и, восторгаясь простоте его воздействия, удивлялись тому, как же такую простую вещь никто не смог придумать на пару тысяч лет раньше.
Когда он приехал назад, друг где-то шлялся, и Сергей, заглянув ненадолго домой, отправился ужинать. Еду ему принесла та же злая и недружелюбная кухарка, и при виде её тёмных, мимо него взирающих глаз, он было почти передумал. Но пока ел, припомнил всё снова. Закончив с едой, он вернулся к шелесту листьев и перезвону птиц и, обойдя кафешку с другой стороны, тихо постучал. Выглянула улыбчивая Катюша и он, стесняясь, попросил позвать Дашу. Женщина быстро оглядела его покрасневшее полное лицо с застенчивыми, исподлобья глядящими глазами, звонко засмеялась и исчезла внутри. Появилась Даша. Неприятно взглянув на него, она встала на пороге. Вытерла о передник свои большие ладони.
– Дарья… Мне… Я тут узнал про вашу ситуацию. – Он начал и тут же забыл всё, что придумал. Замялся… Но взял себя в руки и продолжил упорно. – Вы мне позволите вам помочь материально? (После он долго корил себя за эти тупые казённые слова.) Пожалуйста.
Злая кухарка резко отшатнулась от него и повернулась, чтобы исчезнуть внутри (в его желудке двумя ногами прыгало: «Не надо было! Не надо было!»), но её рука как-то неожиданно, сама собою, уцепилась за дверную раму и рывком остановила разворот тела. Испустив тихий стон, женщина прижалась к косяку.
– Извините… Извините… – почему-то выдавил Сокóл, не глядя на неё. Он торопливо и неловко сунул ей в руку скрученные трубочкой деньги, пошёл быстро прочь. Что-то тихо прошелестело ему вслед, может быть, слово, может быть, вздох тёплого ветра…
А наутро они уезжали. Встали снова около пяти, зевали, матерились… Благо основной скарб был загружен ещё с вечера, и им оставалось лишь перекусить да сдать ключи. В последний раз осмотрев комнату, Сокóл пошёл к машине. Подле неё стоял растерянный Зёма. Грустно разводил руками.
– Чего? – не понял Сокóл.
– Во… – показал ему Зёма на спущенные колеса. – Ни одного ниппеля.
– Во ѢѢ! – сразу всё понял Сокóл.
– Кто? – удивился Зёма.
– Да те… Воры…
– А… Думаешь? – как-то странно посмотрел на него друг.
– Ну а кто? – И Сокóл тут же, по своему обыкновению, предложил совершить эротическое насилие над их мамами.
Пришлось будить Лёху, чтобы просить его о помощи. Делом это было нелёгким, ибо Лёхина вечерняя «усталость» далеко ещё не в полной мере прошла, и тот долго не врубался, чего от него хотят. Зато когда врубился, когда прокашлялся – то тут же выдал тот восхитительный, былинный, всеми разыскиваемый восьмиколенный шедевр (в ходе лицеслушания которого перед мысленным взором автора разверзлись небеса и оттуда в сиянии явился этот, столь популярный теперь, символ (способный одновременно удовлетворять требованиям и русской души и серьёзного читателя))
– Ах они, ѢѢѢѢ ѢѢ, ѢѢѢѢ ѢѢѢ ѢѢ в ѢѢѢѢ ѢѢѢѢѢ Ѣ и ѢѢѢѢ ѢѢ ѢѢѢ на ѢѢѢ ѢѢ, – говорил он незлобливо и даже дружелюбно, – я их ѢѢѢ, когда эти ѢѢѢ ѢѢѢѢ ѢѢѢѢ свои ѢѢѢ ѢѢ сюда, и ѢѢѢѢ ѢѢѢѢ Ѣ. Эти ѢѢѢѢ ѢѢѢ ещё ѢѢѢѢ на ѢѢ, что ѢѢ ѢѢѢѢѢ ѢѢ своей ѢѢ ѢѢѢѢ ѢѢѢ, я им ѢѢ Ѣ в ѢѢ и ѢѢѢ ѢѢ ѢѢ…