И все же каждый день он справляется у привратника, нет ли для него записки или письма. В конце концов Залевский говорит:
– Слушайте, пан Миша, если будет, я вам сообщу. И потом, я же вижу, сколько девушек пялятся на вас. Избавьте от страданий хоть одну, пригласите на свидание.
Но для него существует лишь София. И долгие недели без нее подтверждают это. Или София, или никто.
Как-то в начале осени туманным вечером Миша с детьми возвращается в приют из кино.
В вестибюле, перегнувшись через перила, его окликает пани Стефа, добродушная женщина средних лет. В руках у нее целая кипа чистых ночных рубашек. С лукавым видом она произносит:
– Вам звонят. Девушка. Судя по голосу, очень сердитая.
– Я насчет книги, – произносит София холодно. – Будьте любезны, верните ее.
Миша так ошеломлен, что не может вымолвить ни слова.
– Должна сказать, – выпаливает она, – вы меня поразили. Не знаю, что и думать. Пригласили на свидание и не пришли. Я прождала вас, пока совсем не стемнело и я окончательно не продрогла.
– Вы ждали меня в темноте?
– Ну а вы как думаете? Разумеется, полдесятого было уже темно.
– Но я был там полдесятого утра! И прождал вас не один час.
– Вот как. – Теперь уже она не знает, что сказать. – Вы меня ждали? Кто же назначает свидание в полдесятого утра? – Она все еще сердится, но голос уже немного смягчился.
– София, извините ради бога. Я думал, что объяснил вам. По вечерам я работаю. И свободен только утром.
Он кладет трубку и широко улыбается, лицо его сияет. Это было просто недоразумение. Он снова увидит ее!
Они встречаются у фонтана в Саксонском саду в полдень. Уж полдень-то ни с чем не спутаешь. Осеннее солнце не греет, но светит ярко, над огромной чашей фонтана в брызгах воды висит маленькая радуга. Сквозь колоннады на Саксонской площади видно, как сверкают на окнах дворца желтые и золотые искорки. София приходит в пальто с маленьким меховым воротником, щеки раскраснелись от холода.
Преодолев первоначальную неловкость, после небольшой заминки они продолжают разговор, начатый у Розы на вечеринке. Будто и не было этих долгих недель. Заговаривают оба одновременно и тут же умолкают, стараясь уступить друг другу:
– Говорите вы первый.
– Нет, пожалуйста, начинайте вы.
Они идут по улице мимо облетевших деревьев, между двумя рядами белых статуй, которые будто подают им таинственные знаки. Незаметно для себя пересекают Театральную площадь и оказываются в старом городе.
Он находит ее маленькую руку и больше не выпускает ее, пока они бредут по каменным ступенькам, ведущим к реке.
Он говорит ей, что у нее глаза цвета неба. Как поэтично, отвечает она. Вот бы и ей придумать в ответ что-нибудь поэтичное. София останавливается на ступеньке и внимательно смотрит Мише в глаза. Они пивные, придумывает она, пивного цвета с крошечными искорками, зелеными, как бутылочное стекло.
По широкому речному простору пробегают золотистые и сиреневые блики солнца. Остаются позади очертания старой Варшавы с ее средневековыми зданиями, впереди за деревьями видны дымоходы промышленной Праги. Ветер с востока, как всегда холодный, срывает последние листья с ив на другом берегу. Миша обнимает Софию, распахивает куртку, чтобы укрыть ее как можно лучше.
Внезапно она быстро встает на цыпочки и прикасается губами к его щеке. Он чувствует ее мягкие губы на своей шероховатой коже. Его тянет к ней, как магнитом.
На поцелуй он отвечает поцелуем, потом еще одним. Какой тусклой и незначительной была его жизнь до нее. Он всегда будет желать этих поцелуев.
Глава 5Варшава, весна 1938 года
Утром восьмилетний Эрвин выходит с фабрики. На ярком дневном свету его голубые глаза начинают болеть и слезиться. Всю ночь он провел в жарком цехе, следил за тяжелым прессом, который с шипением опускался на раскаленный металл и расплющивал его. И каждый раз именно Эрвин приводил все в движение, нажимая на черную кнопку.
Устроиться на фабрику мальчик додумался сам. А теперь шагает по мощеной улице, и ему приятно ощущать тяжесть монет на дне кармана. Хозяева магазинов, с пейсами, в длинных габардиновых пальто, открывают скрипучие деревянные ставни, чтобы свет проник в их крошечные, темные как пещеры лавочки, заполненные тряпьем, сковородками или ржаным хлебом. Над лавочками самодельные вывески, предлагающие все, что душа пожелает, только вот в нынешние времена купить эти нужные товары зачастую бывает не на что.
Мама скоро проснется и не найдет его, но когда она увидит, что он принес… Он покупает буханку темного ржаного хлеба и большую копченую рыбу. В животе урчит от голода, но он хочет донести хлеб до дома в целости и сохранности.
Эрвин не спеша заходит в мрачный угольный сарай. Там темно и пыльно, будто на дне угольной шахты. Косые лучи проникают в щели между досками, и в их холодном свете видны висящие в воздухе мелкие частицы антрацитовой пыли. Рядом с черной печкой, чумазые и лохматые, спят его сестры. Старший брат только проснулся и сидит, озираясь вокруг.
Мама грустная, худая, в ее лицо въелась угольная пыль. Она подкидывает в горящую печку кусочки антрацита. Но стоит отойти от печки на два шага, почувствуешь такой же холод, как на улице.
Когда отец был жив, мама была красивой и мягкой. Отец смешил их всех рассказами о людях, с которыми ему приходилось сталкиваться, работая носильщиком на улице Налевки, о вещах, которые носил на спине. В то время у их семьи еда была на столе каждый день, и спали они на кроватях.
При появлении сына мама не произносит ни слова, а только грустно на него смотрит. Он достает буханку и рыбу и кладет ей на колени.
С шумом и гамом старший брат и сестры набрасываются на еду. Они разогревают рыбу, отрывают от нее куски, едят с хлебом. На их улыбающихся лицах столько счастья. И все это сделал он. Его старший брат Исаак с мягкими каштановыми волосами и любовью к книгам понятия не имеет, как раздобыть еду для семьи. Все, что ему нужно, – вернуться в ешиву и учиться. Поэтому заботиться обо всех приходится крепкому светловолосому малышу Эрвину с его кулаками наготове и быстрым умом. В свои восемь лет он уже настоящий делец.
Сегодня вечером он вернется на фабрику в Воле[4] и спросит, нет ли для него еще работы. А сейчас глаза у него слипаются, руки устали и отяжелели. Он расстилает возле печки пустые мешки и сразу засыпает.
Сегодня Корчаку предстоит посетить двух детей, которые, возможно, станут воспитанниками приюта. Миша сопровождает его. Корчак надеется, что со временем Миша сможет взять на себя визиты к новым детям, да и многое другое. Ведь он и Стефа не молодеют. Пора позаботиться о новом поколении воспитателей для приюта. С Мишей они поладили с самого начала, наверное, потому, что оба рано потеряли одного из родителей, обоим в подростковом возрасте пришлось заниматься репетиторством, чтобы помочь семье. Миша спортивный, любит кататься вместе с детьми на коньках, учит их управлять лодкой, играет с ними в футбол во дворе. И, главное – он интуитивно понимает, что у каждого ребенка есть свой внутренний мир и что в некоторых детских сердцах таится глубокая печаль.
Стоит им пройти сотню метров по Крохмальной, как остается позади польская часть улицы, где и находится приют, с маленькими фабриками, островками зелени и новыми высокими домами. Теперь их путь лежит по шумной еврейской Крохмальной, известной своей нищетой, уличными проститутками и мелкими воришками. Множество оборванных детей бегают среди низких домишек с просмоленными крышами. Две девчушки играют, хлопая в ладоши и распевая на идише.
Корчак с Мишей сворачивают во двор. Из раскрытых окон слышится шум голосов. Ругается на идише точильщик, а в классах ешивы в это время молятся. На крыльцо школы вышла жена рабби в парике, она кивает Корчаку. Красный от жара пекарь в рваной рубахе стоит у выхода из подвала и приветственно машет доктору. Пана доктора здесь знают все.
Миша спускается за Корчаком по обветшалым ступенькам в тесный, как бочка, отсыревший подвал с полукруглой крышей. Свет падает только из грязного, узкого, как щель, окна, за которым мелькают ноги прохожих. В комнате односпальная кровать, крошечная, пропахшая едой железная плита, в стену вбиты гвозди, чтобы развешивать белье и кухонную утварь. На кровати сидит истощенная женщина и натужно кашляет. У нее туберкулез. Девочка лет восьми, такая же худая и бледная, сидит на кровати и будто не замечает вошедших. Ее длинные рыжие кудри спутаны, их давно не расчесывали. Никогда в жизни Миша не видел таких печальных глаз.
– Что же я могу? – говорит женщина. – Я совсем больна, у меня нет сил ухаживать за ребенком. И чем ее кормить? У меня ничего нет.
– Родители умерли?
Женщина бросает на Корчака колючий взгляд, тревожный и тоскливый.
– У нее только мать. Она умерла в Париже. Думала, там дела пойдут лучше. Ребенок не понимает, чем занималась мать. Мне кажется, она вообще ничего не понимает.
Корчак опускается перед девочкой на корточки. Галинка настороженно смотрит ему в глаза, потом отводит грустный взгляд. Но он видит проблеск надежды. Она умная, живая девочка. Только бы удалось забрать ее.
Спутанные рыжие кудри придется остричь, наверняка в них полно вшей.
– Приведите ее в пятницу, перед субботней трапезой. Потом детей искупают.
Они идут в еще один дом. В угольный сарай за фабрикой.
Когда Эрвин просыпается, день уже в разгаре. В полумраке он наблюдает из-за печки, как лысый мужчина с белой бородой разговаривает с мамой. Рядом с мужчиной высокий молодой человек с холщовой сумкой, он записывает в тетрадь все, что говорит мама.
– Они больше не ходят в школу, пан доктор. Помогают мне укладывать уголь в мешки или бродят по улицам. Уже три месяца, как умер их отец, нам пришлось отказаться от квартиры на Пивной. Нас и сюда-то пустили из жалости.